Все
Человек на столе заворочался и застонал, открывая глаза. Сил его не хватало, чтобы освободиться от остатков ремней.
- Сп-а-асих….
Попытка выразить благодарность оборвалась хрипом, и, повернув голову на бок, мужчина выплюнул сгусток крови. Шлепнувшийся тут же, на столе.
- Свв-дддд-те.
Движения руками, натянувшие ремни, говорили о том, чего именно хочет пленник.
Квинт "Шрам"
Когда Квинт открыл дверцу печи он, действительно, обнаружил в ней человеческие останки, хотя и не в столь ужасном для взгляда состоянии, которое рисовало его воображение. Температура огня, видимо, была достаточно высокой, чтобы от людей (а по форме черепов и размерам оставшихся костей можно было сделать такой вывод) остались одни лишь обугленные и потрескавшиеся кости. Давно остывшие. По прикидкам – от пяти-шести покойников.
Следов побега через трубу не оказалось – пройти по пеплу без следов и не потревожить при этом кости было решительно невозможно. А вот в том, что дымоход был еще одним способом выбраться отсюда "Шрам" оказался прав. В трубу мог бы легко пробраться полурослик, и, с некоторым трудом, протиснуться взрослый не слишком упитанный человек.
Выходы, по меньшей мере из подземелья, были. И снаряжение почему-то тоже было тут. И даже спутники для побега были. Даже навыки, похоже, были при нем. А вот памяти не было. До момента, когда эльф начал разглагольствовать о Фаразме. Голос начал тонуть и на растянувшиеся до минут секунды Квинт погрузился в беззвучное, частично утратившее цвета собственное я неизвестного времени и места.
…
Сумрак небольшой каменной кельи разгоняет печка, наполняющая помещение теплом. Несколько оплывших восковых свечей освещают комнату. На кровати лежит женщина. Строгие, резкие, но красивые черты смуглого лица искажены болью. Темные волосы с вплетенными в них бусинами разметались по серой подушке, а глаза в колеблющемся свете запали глубоко. Лоб покрыт испариной. Рот открывается в крике, но звуков нет. Взгляд опускается на левую руку и видит, она сжимает ладонь женщины. Ладонь теплая.
У ног ее сидит седая старушка, сжимающая в руках светящуюся спираль. Глаза прикрыты, ресницы дрожат, губы движутся, что-то шепчут. Другая женщина, средних лет, с расплывающимся в памяти лицом, сидит у раздвинутых ног. Голова поворачивается на дверь, на которой под беззвучным стуком вздрагивает простая картина. По лицу старушки пробегает тень раздражения, но шептать она не прекращает. Взгляд на кровать. На дверь. Рука сама сжимает рукоять кинжала на поясе. Холодная, но где-то в глубине металла – тепло. Медленно, очень осторожно левая рука отпускает руку женщины. Шаг, другой, третий – комната маленькая, больше и не нужно. Кинжал за спиной. Дверь открывается.
Лицо. Коротышка-халфлинг, в рубище, под которым поблескивает дорогая кольчуга из темной стали. Через щеку протянулся шрам, только-только начавший зарастать розовой кожей. Нос изуродован ударом какого-то рубящего оружия, больше напоминает пятачок свиньи. Искусственная металлическая накладка, очевидно, призванная скрывать это уродство, болтается на цепочке под ухом. В ухе серьги. Глаза безумные. Рот раскрывается, в крике. Взгляды встречаются, и дальше полурослик говорит тихо.
Голова поворачивается. От двери к кровати. От кровати к двери. Пальцы стискивают нож за спиной с такой силой, что им больно. Халфлинг что-то говорит. В спину. Старушка останавливается и смотрит. Затем улыбается, от чего лицо ее становится немного моложе, и что-то говорит. Кровать оказывается рядом, и руки сжимают ладонь женщины. Та смотрит, и глаза ее глубоки. Что-то говорит. Ее лицо чуть расплывается, будто сквозь жидкость прозрачную. Тыльная сторона руки протирает глаза. Взгляд на дверь. Халфлинг бросает испуганные взгляды по сторонам и переминается с ноги на ногу. Руки вновь сжимают ладонь, губы соприкасаются с губами женщины. И комната начинает таять, пока не остается одно – светящаяся спираль и воспоминание о том, что старушка сдержала свое слово. Каким бы оно ни было.
…
- Мо-о-о-оло-о-о-око-о-о А-а-а-асмо-о-оде-е-у-уса лу-у-учше-е мо-о-лока Фарзамы.
Последние слова эльфа из медленных, почти неразборчивых фоновых звуков вновь приобрели четкость.
Тибериос Тайр
Ровные строчки языка драконов – классического тайного языка, которым часто пользуются маги, и которым Тайр владел в совершенстве. Во всяком случае, письменным. И тем больше раздражало то, что буквы эти в связные слова не складывались. Содержание магических книг было очевидно – и там и там были наброски, демонстрирующие эффекты заклинаний. Бегущий в ужасе человек, с цепочками символов, сходящимися к его голове, диаграмма мозга с заштрихованной зоной, разноцветные сферы, из которых три были обведены красной тушью… И там и там были вербальные компоненты – фразы, в которых были расставлены ударения и подчеркнуты некоторые буквы с выносками, описывающими нюансы произношения. Комментарии на полях книги и вклеенных листках описывали опыт применения, на некоторых из них стояли даты – с 4700 AR по 4716 AR. Были и сделанные раньше заметки, но без дат, позволяющих определить время их занесения в книги.
И все это теоретическое богатство было недоступно на практике. Книги были чуждыми. Возможно, чужими. Тайр знал, что маги часто шифруют свои книги заклинаний, оберегая накопленное знание, но понимание шифра ни одного из томов к нему не приходило. Хоть что-то должно было показаться знакомым, но не казалось. Ни в одной книге не было даже образа того заклинания, которое применил эльф недавно. Если оно и присутствовало, то без иллюстраций.
Пролистав книги до конца он заметил еще одну странность. Последние заполненные страницы (в книге с обложкой из черной кожи таковых было около семидесяти, в обложке с золотыми вставками свободных страниц из ста оставалось два десятка) отличались от первых как методом шифрования так и тем, что рисунков становилось все меньше, и становились они, мягко говоря, страшней. Оползающие в агонии лица, частично механические и частично живые люди, какие-то орды насекомых, диаграммы человеческого мозга, покрытого какой-то темной шипастой паутиной. Менялся и язык шифра. Попадались символы акло, эльфийские руны, некрил и еще какие-то, которые Тайр даже не понимал – они могли оказаться языком, пиктограммами или чьим-то абсолютно индивидуальным шифром.
Алистер
Даже не вчитываясь, Алистер понял, что язык формул ему не чужд. Как в первой, так и во второй книге записаны они были преимущественно на талдане, хотя местами, где не хватало четкости определений человеческой письменной речи, использовался язык драконов. Обозначения различных реагентов казались знакомыми, и разум сам достраивал результат реакции – этакий мысленный эксперимент. Он осознал, что если алхимический набор и переносную лабораторию не подстраивали под себя владельцы (что было весьма вероятно – алхимики индивидуальностью не меньшей, чем маги отличаются), то он в точности знает и содержимое, и то, где что лежит, потому что не раз и не два работал со стандартными комплектами.
Но никак не приходило ощущение принадлежности вещи. Если какая-то из книг и была записана его собственным почерком, Алистер ее не узнавал. Кроме того, большая часть книг была записана каким-то шифром, хотя и, похоже, теми же почерками. И, если на картинках были изображены реагенты, то носили они весьма зловещий характер – части тел, склянки с жидкостями, к которым тянулись явно органического происхождения трубки, куски каких-то аппаратов или какого-то одного, неимоверно сложного аппарата.
Зиги Робинсон
Зиги тщательно спрятал половинку ножниц в стене – действие полуосознанное… поначалу. А на полпути Робинсон понял, что это говорит в нем опыт. Он не мог сказать где и когда, но он однозначно сбегал из темницы. Возможно даже не раз. И побеги эти были дерзкими, блестящими и грандиозными – от чего становилось еще более обидно, что ни одной детали вспомнить не получалось.
Вернон
Набитый всякой всячиной мешок был настолько тяжел, что Вернон с трудом его поднимал. О том, чтобы куда-то идти, лезть и тем более сражаться с таким грузом и речи быть не могло. Но, по меньшей мере одну важную вещь он заметил. С одежды, которая была упакована в мешки, были срезаны бирки. Из священной же книги было вырвано несколько страниц – пара первых и три последних. Откуда-то из прошлого священник знал, что нередко именно их оставляют для обозначения собственности и заметок – хоть Нефис и не требовал какого-то особого почтения к предметам культа, большинство его жрецов считало неприличным писать что-то на полях труда своего бога.