Просмотр сообщения в игре «Мой демон»

      Ладненько, обстановка в доме «древней Вилл» накалялась подобно моему сердцу, вскипевшему от пинка модератора: слуги сенатора Пантелеймона, вооружившись копьями, скандинавской ходьбой доковыляли до хижины с полуживым мужчиной и невменяемой дамой, подобравшей свое рукоделие и продолжившей свое неспешное занятие. Войдя в саклеподобный терем они не нашли Вилл, однако успешно идентифицировали парочку не слишком-то и апполонианской внешности. Когда девочка, скрывшаяся в дамской, отодвигала кровать и сундук, пробираясь к какому-то люку, то мочки ее мраморных ушек ловили вылетающие сквозь щели отголоски искреннего вранья и бас волевого подчинения:

— У вас была девчонка? — разрезало тишину и пробило знак вопроса ударом копья о пол. Что-то скрипнуло, треснуло. То ли пол это был, сама земля, то ли сердце хозяина хижины.
— Девочка? Ка-ак-кая. А-ах, девочка, да, конечно. Она сейчас даст вам все, то вы хотите от нее. Он. Она, она где-то. Сейчас придет.
— Так она и придет к нам сама, как же! — шаг вперед, россыпь бисера по стеклу, последняя крупица в песочных часах, наждак снежинок по ноябрьскому асфальту, коготки голубя. Это Вилл слышала, но вряд ли за дверью жил город. Она по-прежнему продолжала «текать», точнее утекать по горлу дома, ведущего не в самый благовонный желудок. Как бы то ни было, почти полностью спустившись вниз по выдолбленным из песчаника ступеням, девушка захватила с собой на размышления еще пару фраз, или звуков, бывших ей поддержкой в пасти неизвестной темноты:
— Нет? Направить ее прямо к сенатору? — ладошки прилипли к стене, отрываются как наклейка от лакированного серванта. Вот полетела в воздухе пищевая пленка, а вот стрелка поползла. Дважды.
— Что ты несешь! Мы сами ее приведем, сейчас же. Если она пришла к вам, то она уже никуда не могла сгинуть, ведь дом окружен, если только у вас нет подземного, ха-ха, прохода. — Точильный камень по карандашу, щелчок авторучки, колесико мыши (три вверх, два вниз), подъем вспышки, пакетик чая, плюхнувшийся на батарею. Странные ассоциации. Во всяком случае, это еще доказывало, что Вилл жива в своем мире и не сошла с ума. Ну, или вовсе наоборот.
— Нет, подождите ради Диониса: она еще не раскрасила ему губы и не намалевала как полагается глаза. Как же она предстанет пред сенатором Пантелеймоном, если у него еще совершенно нет носа! Верней, нет. Есть, но он слишком длинен и задран. Я ей на это сразу указал. Вот, сидит теперь у себя, исправляется.
— Да как ты смеешь так…
— Это все ее рук дело, я лишь наблюдаю и говорю, что ей следует делать.
— Ах ты!

      На этом моменте Вилл отчего-то перестала слышать разборки чужого района, видимо, слишком уж далеко спустилась. Впрочем, не глубже, чем ее совесть, все не способная вылезти из колодца «индивидуальности». Так Вилл обосновывала свою натуру. Впрочем, откуда мне знать? Я всего лишь тягомотный Ивашка, пропустивший, в спешке, и годовщину «Немого залога», и собственный день рожденья. Куда мне знать, особенно если в этом подвале, где я сейчас брожу вместе с Вилл, так темно? Впрочем, темнота скоро прекратилась, ведь перед самым носом девушки мелькнуло розовое облако пыльцы. Еще одно, и еще. Вскоре вся синь мрака залилась августовской зарею, а потом на этом розливе розового молока показались облака. Облака эти были… с какой-то травой, застрявшей в них. Вскоре сделались они серыми и стали медленно выплывать из-за занавеса иллюзий: это была козлиная борода какого-то старика. Скрип палки, топот крыс, треск спины. Темноту развеял абсолютно сухой старикан, трясущий в руках свечу так, что чудом она не погасала и не поджигала его бороду. Дедок поднял брежневские седые бровищи и, наведясь на Вилл зелеными, что-ли, глазами, начал тихонько и беззаботно мурлыкать что-то, сворачиваясь в горбатого эмбриона, прикованного к непосильной для поднятия глыбе:

— Шасья ишут, шасья. Ишут, ишут. Шасья. Хе-хе-хе. Шасье не покемон и не купон на АлиЭкшпрэш, шобы ехо ишкать. Шасье понять надэ, шасье увидеть надэ. Шасье пошупать надэ: год обшупать надэ, хэ-хэ. Вот, шасье для этих людей — шлушение родине, увошение к бохам, швобода, доштойная шмерть. И нишего боле. Ешть тут шеловек, который будэт думать о другом шасье? О любви шо-ли? Нет, таковых не шибко много. Я такх не штречал.
      Шо же шасье для тебя? Доштойная шмерть. Швобода. А хдэ все оштальное? Шы-ш-шы-шы-шы, — засмеялся, видимо, он и облокотился на каменную стену, скрытую во мраке совершенно. Бросив свечу куда-то вбок, шепелявый старикашка, видно, совсем выШедШий из ума… пропал. Так испарился он, мелькнув розовым облаком.

      Да, читая это, быть может, кто-то насладился картинкой, кто-то задумался, но там, в этом глухом подземелье Вилл было неистово крипово. Она глядела на камень, с которым дед сидел тут всю жизнь, прикованный цепями, а на камне этом уже ничего не было. Только ржавые звенья цепи лежали рядом. Вон оно что! Наверное, маразматичный фокусник прошел через какой-то тайный ход… Кстати о тайных ходах: свеча, которую товарищ Дедушка кинул в сторону, упала в аккурат (не поверите) к какой-то плите с панелями. Видимо, это была некая механическая загадка, которую старый псих учудил тут, вместо того, чтобы, наоборот, сделать проход открытым. Ее можно было открыть и выбраться, но нормальный человек спросит: «Эй, мастер, ты с логикой-то вообще дружишь? Подвал со стариком и загадкой… под хижиной… э-э-э. Что?»». Что ж, я отвечу, что этот подвал на самом деле был колодцем: яма-прудик посреди темной комнаты сверкала золотыми зубами свечи и все еще отражала розовые усы исчезнувшего старика. Подойдя ближе, можно было понять, что на самом деле это яма — колодец, ведущий, при чем, куда-то вбок. Под камнями, тяжелыми и слизкими, но подъемными, что-то хрустело письменами, в углу рассыпался старый хлеб, осадок розовой пыли (какая-то пудра) лег на пол и гладь воды. Послышались шаги.

Загадка:


      Что-то треснуло, что-то хрустнуло, что-то разбилось деревом пусто. Плач песчаника. Хохот песка. Храп подсвечника. Утро. Тоска.

— «Слюнявишься». «Зазнобы», — обидно повторял слова Эпифоры здешний Ингвар, постепенно разворачиваясь и уходя в никуда, на встречу к Гаю Лиссе, теряясь в плаще тяжелого пуха песка. — А что я! Может, я единственный такой на земле, кто ставит любовь выше долга, — говорил он, уходя от Эпифоры, как тот старикан, которого ведьма оставила без камня и всякой надежды. — Все тут знают и видят счастье в рождении здорового ребенка, достойной смерти, уважении Граждан. А на что оно мне, уважение, когда я сам себя не уважаю, оттого что чувства мои выше рассудка. Ни двуличье Пантелеймона, ни твое, женщина, не скажут о настоящем счастье! Оно для вас что? Ничто. Счастье для вас лишь путь к нему, лишь указание на дверь с ним, а для меня оно — само чувство, сам миг, сама совесть и любовь. Душа моя измеряется не камнями в груди, а мрамором кинутых атлантом облаков. Счастье для грека — быть истинно свободным, волевым, иметь права, а я сам себе свободен! Я волен думать то, что хочу думать, я волен любить, кого хочу любить, я волен заявлять о своей свободе кому угодно, ведь я искренен. Что ж, раз уж моей искренности никто не верит, — он понял, что остановился и вновь пошел куда-то с холма, — значит мое счастье — лишь иллюзия его для меня, ведь в отдачу я получаю только поражение, страдание. Оказывается, счастье во внешности, счастье в здоровом потомстве и в скупости. Знайте, вы украли у меня всякую надежду, а может, это она украла вас. Кем же я буду? Кем стану без своего настоящего, непридуманного счастья? Стариком, который будет жить лишь своим чадом? Даже если так, настанет момент, когда и его отберут, украдут, пожалеют.
      Знаете ли, зря я плакался вам, — парень снова понял что стоит и говорит с Эпифорой, и вновь развернулся и пошел куда глаза глядят, — вам не понять меня. А если и понять, то скоро дойдет до вас, что уж лучше «послюнявиться из-за зазнобы», чем…

      Дальше ведьма ничего не слышала. Странно, ведь парень ушел не так уж и далеко. Какие-то рывки головой, руки, пальцы, хитон, плечо. Россыпь песка, золото шеи. Ветер, теплый ветер, как острый снегопад в ночи. Гармония.

      Была бы, если б генерал не перевалился на другой бок и не захрапел. Мда. А пока все это смахивало лишь на юношеское полоумие, но и то хорошо, что не на шизофрению. Что чувствовала Эпифора сейчас, что решала делать, как смотрела на растворяющегося в песках парня — узнаем чуть позже, а то и вовсе позабудем, ведь сейчас по следам сенатора пробежала мимо Эпифоры какая-то тень в черном плаще с капюшоном, в прыжках с холма, вороном развевающая рукава своего одеяния. Не смею сказать, кто это был в надежде на козырь в рукаве; лучше просто добавлю (невзначай), что прямо к кинутому этим существом свертку подошел какой-то мужчина, жадно причмокивающий верхней губой. Он был светловолос и золотист кожей, но ржавчина уже успела поселиться в его морщинах шеи. Ростом он был в полтора метра, его лужайка на голове была потрепана совершенно, а руки и вовсе были настолько белы, что казались мраморными. Он приступил неизвестный сверток для больших понтов и хихикнул, подмигнув ведьме:

— Вот она где шляется. Хаха, — скосил он язык в обороте на своего слугу, которому было глубоко по-барабану на счеты хозяина. — Ее муж, знач-са, дома ищет, а она вон, со стариками развлекается. Бесстыдница, — пригрозил он ей своим малюсеньким кулаченком, — но я тебя поставлю, ведьму, на место. Будешь знать. А сейчас — домой, хыхи, — снова заржал он слуге, но тот не обращал никакого внимания. — Хы-хы. Ну я тебя. Вот как придем, как придем, так я тебя. Накажу, ух. Прикажу повеситься на веревках за ноги у колодца и висеть там до тех пор, пока тебя кто не вытянет. А тебя никто и не вытяне-е-ет, экая ты.

      Слуга закатил глаза. Все это напоминало больше не разборку мужа с женой, а нарывания шестиклассника на борцовскую грушу, которая, к слову, могла и ответить. Но сейчас отвечали ей, причем СМС-кой. Где-то в карманах завибрировала жизнь и в памяти телефона поселились: «Слушай, я подою на розвод». Не могу сказать, какая информация была сейчас важнее для Пиф, но новоиспеченный муженек в туфлях и хитоне разводиться явно не собирался. Более того, он начал что-то задвигать про их детей, двоих мальчиках что-ли, но в это время в кармане опять что-то булькнуло: «Я решыл, что ты вожнее». Новости были самыми веселыми.

— Все, пойдем в дом, я тебя прощаю по своей милости, хых, — сказал «муж» Эпифоры и начал вдавливать в себя кадык, следя за движениями Пиф.
«Все, иди же домой, и прасти миня :* », — булькнуло в кармане.
— Прости меня! — еле донеслось с холма в сторону домика Вилл.
— Прысрти хрыня…— прохрапел Борис Павлович, стукнувшись головой о шалашик, когда вдруг очнулся от обморока. Его глаза так и проступили сквозь листья и труху навеса, что новоиспеченный муженек перепугался до того, что, попятившись, упал на руки слуги. Тот откинул хозяина на песок, достал свой меч и начал месить песок по направлению к Лиховальцеву.
«Выхади за меня», — булькнуло сначала.
«Доченька! Абрикосы ногой детишек скоро лады перебирают! Счастье-то куколью. — Мама» — булькнуло в ответ.