Умрешь - начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь. Целый месяц потребовался мне, автору, чтобы откопать продолжение этой истории в бесконечном мотке мыслей, но вскоре я наткнулся на какой-то истертый пергамент, испачканный землею. На его пожелтевших, или ставшими почти коричневыми, складках, засох еще дух времени, а потому моя душа смогла вычерпать из этих истлевающих в вечности волокнах истории, продолжение нашего рассказа. Как я понял, что это именно продолжение? Все очень просто: между волокон затерялась бессмертная синтетическая ниточка эпифориного наряда. Хотите верьте, а хотите нет, но я нашел этот свиток плывущим по Неве: видно, вода и вправду — эссенция жизни, а то и души. В любом случае, теперь мы обречены искать ответ и на эту загадку, загадку, как мы уже поняли, длинною не в одно тысячелетие…
Итак, Пантелеймон с плащом солдат охраны только стоял возле Вилл, как вдруг дикарка покинула его, побежав, в сумрачной страсти, расплывшейся в глазах соком жизни, на холм, куда-то туда, в изведанную неизвестность. Старик поднял голову, и шея его закоченела: морщины на ней будто выстроились в шеренги и потянули со всей мочи тело сенатора вверх, так, что он вдруг выпрямился пуще паруса и, закрыв глаза, выставил зубы нижней челюсти вперед, запустил сквозь них душного пыльного воздуху в легкие и выхаркнул хрипотой:
— Схватить ее и привести ко мне во дворец, и кинуть на угли злосчастного огня совести, чтобы поняла юная ящерица сознания свое счастье! Счастье быть у меня, быть со мною, видеть лишь. Меня. — Пантелеймон вскинул хитон на плечо и резко, что даже страшно от неожиданности, дернул рукой. И воздух посмел треснуть, оттого что застучали первые шаги оловянных пешек сенатора, все разом, на одну маленькую Вилл. Однако догадывались ли они, какую фигуру за шахматным столом представляла она?
Тут же к Пантелеичу подбежал и его бессильный служка Филарет, запутавшийся ногами в змеиной пытке песка. Он тут же кинулся в ноги своему повелителю и молвил, что остальные пришельцы не слушают Сиятельство сенатора, на что вельможа фыркнул и махнул рукой, показывая этим жестом безразличность к рабам, чье мнение о мире уже давно соткано из старинных лоскутов привычки безропотного поклонения своим кормильцам, своему праву и государству, в сердце им ненавистного. Но как же он просчитался! Главное для этих людей была далеко не жизнь, нет. Для них главным был сам поток жизни и судно, на котором по нему плывешь, лодка, на которой доведется упасть с края водопада. Филарет сжал брови, его чуть подкрашенные глаза расплылись, и он пополз рядом с сенатором в сторону дома.
Дома… Какое прекрасное наивное слово. Соткано оно будто не из звуков, а из надежды, воспоминаний, детского счастья. Именно перст ностальгии и перебросил Вилл к маленькой глиняной коробке с отверстием, вроде окна, но без стекол. Это был чей-то дом, но девушка явно видела, понимала, перед чем она стоит: она тут была, она тут жила, она знала каждый уголок этого места. Открыв дверь, она убедилась в этом полностью: перед стеной в женскую комнату, в которую могли заходить только родственники семьи, расположился стол, на котором в глиняной посудине каменела похлебка, покрытая тенью от кувшина разбавленного темной водой вина. На скамье, стоявшей рядом, под серым хитом были спрятаны угольки, три штуки (Вилл это помнила прекрасно), и листы пергамента. На стене так же висела обыденная древнегреческая одежда, разнящаяся с одежкой Вилл, как Олимп и Царство Аида: хотя бы обувь! Это были высокие туфли на платформе, такие ненавистные девушкой. Вот вам и все убранство гостиной! В женской же стояло тесное ложе, а под ним должен был быть сундук, в котором… что же в нем?
Этого Вилл вспомнить не могла. Что еще отразилось в ее памяти или интуиции, это то, что под ложем, сундуком и ковриком-тряпкой, находился люк, ведущий куда-то вниз. Ах, да. Вот отразился в памяти девочки один из кусков ее… жизни?
Вилл лежала на ложе, спиной к стене, глядя открытыми и, будто бы, испуганными глазами на дверь, которая только что хлопнула. Спустя какое-то время, девушка вдруг сорвалась, откинула одеяльце в сторону, быстро накинула на себя какой-то хитончик, прикрыв тело, отодвинула кровать, закинула книгу какого-то года в сундук с деньгами, и, подбежав ко двери, послушав тишину за нею, полезла в окно, упираясь мраморными лакированными ножками в стены. Вот она вылезла в сад, состоящий из оливковых древ, вот она побежала сломя голову к кустикам, теперь по песку, скрылась от стражника, добежала до речки и… прыгнула в объятья… Ингвара?
Ох, жесть! Такие повороты сюжета даже меня кидают на мысли о шизофрении, однако, справка от психолога, с пометкой: «Здоров. Пока что :3», — говорит о том, что весь этот вздор — правда! И Вилл вошла в «родные» покои, но не почувствовала даже прикосновения к отчему дому. Она почувствовала, скорее, смущение, ведь в хижине сидел мужчина и женщина лет сорока; первый, только завидев девочку, тут же встал и подбежал к ней.
— Ну наконец-то! Я уж совсем запереживал, родная. Счастье-то какое. — Не отпускал он ее руки, глядя в пол. — Ты нарисовала эскиз портрета сенатора?
— Какого сенатора? — ржавым клаксоном донеслось от женщины, опешившей через мгновение от внешнего вида Вилл, и опустившей невольно серп, который только натачивала.
— Пантелеймона, сенатора. Сегодня же срок, а сенатор так суров. Нам мало не покажется, если мы не пред-доставим хоть профиль. Ну, сделала ли ты то, чего должна?
— Боги, гляньте хоть на нее! Я и не признала. У тебя в волосах же корни всякие, на лице грязь. А одежда. А что же с одеждой твоею? А что за сума? Где взяла ты такую? Что с тобою, признавайся!
— Помолчи. С этим потом. Родная, маленькая моя, солнышко, скажи, скажи, порадуй меня, что у тебя все готово, что на природе ты рисовала его стан! Молю, иначе…
Вдруг громом затрещали железные шаги, подходящие к поселению, и незнакомый дикарке парень выглянул в оконце: «Это они идут! ОНИ! За нами, за мною, за тобой, за мною!! За мною идут. А в чем я виновен, ну в чем же я виновен!?», — хитон его вдруг всколыхнулся, прилип к стене и медленно полоз вниз, обессиленный и удрученный.
Дубиноголовая же твердила, не разбирая ничего:
— А что со щеками-то? А с туфлями? Сандалии! Где это видано в Греции носить сандалии. Волосы русые были, как уходила. Дикарка!!
Эпифора сидела под навесиком, наскоро сотворенным из каких-то раскиданных в округе веток. Песок под ним был не таким горячим, но отблески солнечного любопытства все же заглядывали внутрь этого шалашика, тонкими пальчиками света поглаживая Эпи по голове, а она сидела тихо, не закрывая глаз от храпа Палыча, и крутила в руках заветный камушек, поставивший ее на место рабыни совести и отягощающих мечт. И сидела бы она так долго, не думая даже о том, что же происходит, гуляла в лабиринте сомнений, уговаривала бы себя забыть о ее же поступке, если бы не услышала вдруг сначала тихий и терпкий, а потом и отчетливый несколько жалобливый мужской голос. Голос же пинал песок, хватался за волосы, запинался за хитон, смахивал мутные слезы, а вскоре и вовсе прошел мимо навеса, под стягом которого наш генерал причаливал к пристани Морфея. Прошел, что-то со злостью выжимая из себя про варваров, но вдруг обернулся отчего-то и увидел, наконец, наших знакомых (к слову, Гай снова скрылся в неизвестном направлении, но, уверяю вас, это «неизвестное» приняло его еще веселее, чем наших героев «ага-ага, известное»). Двадцатилетний юноша быстро, с широко раскрытыми глазами, потеряв голос и проглотив щеки, порхая руками и ресницами, подпрыгнул к неиспепелимой ведьмачьей душе и, благоговейно превратив ладони в лодочку для пути к цели мольбы, затаив дыханье, сказал, глядя лишь на камень:
— Ах. Ха-ох, слава богам! Он тут-т, он у вас… Слава богам, — отдавал душу он, падая спиной на песчаную манную землю. — Камень. Жизнь моя, он у вас. Фух. Вы знаете, я шел, шел к возлюбленной… нет! К своей любви, истинной и единственной любви. Как вдруг меня схватила пантелеймонова стража, увидев мой камень, ибо нес я его в руках и… Сенатор унес его к себе в дом! Думал я до поры, пока не встретил вас! — он заплакал, но тут же утер слезы и взял Эпифору за руки. — Вы знаете, я не из тех, кто презирает женщин, я из тех, кто их любит. Спасибо, что вы нашли мою вещь, мою драгоценную вещицу, без которой, быть может, не сложилась бы какая-нибудь абсурдная история чрез две тысячи лет. Я так вам благодарен, за то, что вы не черствы харак…
Послушайте, я люблю ее. Она все для меня, понимаете? — дрожал он. — Кто я? Глашатай, гонец. Раздаю всем новости, оповещаю народ. Это же самое неблагодарное занятие: перечить сплетням, духу народа, который обязан остаться в устах людей тысячелетиями! А говорю я что? Полнейший вздор… Я вижу, что вы из чуждой страны, потому и говорю с вами так прямо и честно, так искренне. Что ж, простите, если, — он невольно всхлипнул, как бы посмеявшись, — если смею вас оскорблять. Но и вы, вы же любили, так? Ах, что за пытка — любить. Все равно, что выпускать аллигаторов на гладиаторский бой против нагого раба, — тот же эгоизм: любо умрет он, либо умру я. И нужно каждый раз дожидаться такого сильного хлыста по спине, чтобы не было сил боле терпеть. И терпеть. И он стоит, раб настроенья, боится, смерти ждет. И я, мучаюсь, терплю, не срываюсь. С годами, говорят, привыкаешь к хлысту и публике. Чепуха, думаю. Истинная любовь, она…
А вы знаете, какова? А вот того же лика и образа, как и моя лЮбая. Русая, милая, восторженная, общительная, светлая, без всякого злого умысла… Я помню. Помню самый лучший момент своей жизни, и верю, что ей он тоже запомнился на всю жизнь, и, где бы она не была, эпизод этот возникнет у ней в голове: Ах! шел я по саду. Остановился. Остановился… Сел на пень какой-то. Вдруг. Она. Подбежала, обняла. И я ее. И… Ах.
Может быть… Впрочем, не знаю. Она любит другого, наверное. Она живет с ним. Она. Она спит с ним. Она, эх, жена его. Как же мне быть? Вот, отдадите вы мне камень, а дале? Куда же я? Кто же я для нее такой, чтобы быть, чтобы жить, чтобы вставать на пути? Какое право я имею! Нет, никакого! Или… душа обязывает, стесняет. Я НЕ ЗНАЮ! — руки в боки он и пнул землю. — Не знаю я. Люблю я. Люблю. Дайте вы мне полюбить ее. Да как полюбить? Пожить мне дайте. Одною надеждой вы мне дайте. Пожить. — и юноша закрыл лицо рукой, на плече которой, показавшегося из-за хитона, виднелась татуировка с изображением какого-то топора с короткой ручкой. Безвкусица, право.