Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался - без слов, но живой.
— Хех, ну и странный же ты человечище, браток! — Евгенич попытался харкнуть в снег сквозь ехидную улыбочку, но вдруг понялся лютый ветер, который, совершенно не брезгуя, забрал в свои морщинистые ручищи слюну Семиона и, чихнув хлопьями снега на спутников, размазал харчок по правому рукаву Гая. — Воу-воу-воу, браток, что же ж ты. Бойчее надо, бойчее. Да и вообще, плюваться, знаш, не обязательно было, мотыгу мне в нору, — Евгенич все же пожал руку совести и еще сильнее размазал слюни по плечу Гая рукавом. — Ну, вот. Спросят, скажи, что мол, птица нагадила. Спросят, что за птица, ты знаешь, как меня зовут. Вот, Семион. Знаешь, потому назови кого-другого, а то ж я тут и так по долгам… Но да не будем о прошлом, мы ж новую жизнь с тобой, браток, начинаем, да! Новую, молодую, да и, козу мне в загон, ровную. Эдакой ровной жизни ты ешо не видывал, по походке твоей нетерпяшшэй вижу, затычку мне в щель. Будем, слыш ли, в масле, в масле, слыш, плавать, в меду. Мед-то любишь? А, хрен мне на грядку, кто ж его не любит, да? Аха-ха, ну и веселый же ты парнишко, я дурею, — Евгенич выдохнул, посмотрел закрытыми глазами на пролетающие звезды и сказал уже вполголоса: — В меду… Эт, счастье-то, парнишко, медведЯ мне в стойло… Ау!? Чехо-т ты со мной говорил? Развязку мне в «Сагу о Роланде»! Идем куда? Раньше-то не мог меня стопорнуть, а то ж я уже все, того, улетел, аки пичужка, шо на тебя насрала, в мечтания, ну. Идем-то мы к тетке моей. Говорю же. Старуха ешо та, тебе понравится непременно, браток. Это ж, знаешь, надо было ей, сажу мне на трубу, «сыскать уединения», ну. Ушкандыбала за тридевять земель, голубка, дня три наслаждалась одиночеством, а потом что-т не пошло, иней мне на полено. Всё. Упертая, понимаш. Через «не хочу», сидит теперь посреди лесу, шишки жует. Нет, я конечно понимаю, шо волки да медведИ с ней уже свыклись, но белки-то, от, бунт похлеще нашего междусобойчика готовят, это я тебе как спец по белкам говорю. Так-то я рыбак, да тут воды нет. Ну, понимаш, не пошло, медь мне на наковальню. Ты чехо возникаешь-то, вопшэ-то? Я к тебе с открытой душою, ручищу мне в дупло, а ты как не родной. Браток. Значит, курево на двоих, а планы на одного, да? Все понятно с тобой, все поня-я-ятно. Но ладно, мужик я добрый, прощаю, но ты мне должен, естесна, будешь. А пока, — Евгенич взял чью-то животину и повел ее за собой, прицепив к ней, шагов через десять, чью-то телегу, — залазь, гриву мне на ноги, сюды, да погнали, пока никто еще и нас, хе-хе, не спалил. Ты спрашивай, спрашивай, если чо. Я, ик, мужик наваристый, усе тут знаю, мясину мне в пельмень. Отве-ечу, небось.
И по сизым снегам куда-то в пустоту уходила телега, подгоняемая светом от дотлевающего дома, и была она, казалось, радужной: столько оттенков перемешалось в ней, что если бы кто и наблюдал за этим обыденным зрелищем со стороны, то непременно решил бы для себя, убедив самомнение, что глаза его заменили стекла калейдоскопа. И это было как-то волшебно, как-то по-детски искренне и скромно, словно скромное счастье какого-нибудь жизнерадостного дитя. Было, и пропало, вместе с рывком ресниц ветра, переметнувшимся к дому стариков, на крыльце которого сейчас совершенно не боясь холода, сидела Эпифора и глядела на огонек свечи. В этом маленьком пламени играло чье-то лицо, чьи-то губы, чьи-то руки, глаза, волосы, шея, ноги… Когда Эпи поняла, что ее понесло не в ту степь, а поняла она это, когда жадно вглядывалась в огонь и когда свеча потухла от ветра, то перевела свой взгляд на звезды. Они шептались в тишине, в пустоте космоса, и думалось ей, что пустота болеет звездами… И думалось, что если есть душевнобольные, то значит, есть и душа, больная, но душа. А если души нет, то вместо нее, получается, пустота. А разве пустота может болеть? Что ж, если болеешь душою, то да. И, если болеешь звездами, то да, безусловно: да. К ней подошел знакомый старик, вышедший из дому, и присел рядом, шмыгнув носом:
— Что происходит? Нет, я о том, что раньшешное счастье состояло совсем не в том, в чем находят страсть сейгод. Эх, от на кой онё собралися нас уморить-то? И, эть, не в первой, молодые. Родится эдакой чудной кто, проживет лет тричать, а после-то и взбредет ему у голову, что не достойны жити, кто его ростил. Но а зря же что ли? Раз уж вырастили эдаких, то сами и виноваты, понимаю. Да и мы таковые были, так-то, но уж семейных ценностей да реликвий не крали, ибо грех. А тут: отвернулся, гляди, все, чудо-камня как и не стало. Тут же слабину почуял: камень-то лежал у нас на столе, красивый такой, да. Это мне дед отдал, чтобы я его внуку отдал, ибо камень силы дает, дает не помереть. Эх, надеждой камень этот дается, чтобы внука ждать до последнего, а теперь же. И надежды нету, значит и сын не вернется… — старик встал, закрыл лицо руками и отправился куда-то вдаль, все прибавляя голоса, что так его Эпифора могла еще различить. — Нет, что уж теперь. Счастье-то у людей стало вон какое, а я отказываюсь жить для такого счастья. Я не такой, я… хороший. Да кто бы мне объяснил нынче, кто такой хороший, так я бы… Эх, на что мне нынче существовать среди пустых бездушных людей-снегов, холодных аки лед? Не хочу, нет, не хочу я верить, это слишком для меня. Я и могу сейчас только надеяться, да и нельзя. Без… надежды-то. Дочка. Эх.
Тут, когда старик ушел метров на тридцать от Эпи, к девушке быстренько подскочили мужики: мужики красивые, статные, прямо ух! Мечта Эпифоры в трех головах, в трех красивых прибухнувших головах, наклонилась пьяненько перед ней и сквозь дым глаз проговорила:
— Девушка. Эй, красавица, ловко ты этого выжила. Давай, заваливаемся к тебе теперь. Вон, жертва огнем была, ха-ха, значит праздник в самом разгаре. Мы же не окончили танцы-то, так? Давай-давай, веселье прежде всего. Знаем, знаем мы твое счастье:
Закружились орлы и орлица
В танце буйном, прикрывши лица:
Горько горло раздирает —
Сладко скука умирает! Ик!
Давай-давай, красотка, заходи, да нас-с приглашай, мы тебе такое устроим, пхе. Ой, да во-обшэ, я тебя люблю. Ну, вот так. На разок там. Ну ты поняла, в общем. Давай, Филифора, без этих твоих. Ну ты. Все. Пошлепали. И-и-ик! — с этим задорным «иком» растрескалась не только чья-та волнительная душа, которой предстоял выбор, но и сосулька, висящая на покосившейся крыше этого самого домика, в отражении которой показались перебегавшие от дома к дому тени девушек: это были Вилл и ее загадочная, но слишком для того открытая спутница. Кареглазая маленькая девушка, да-да, пусть этот парадокс вас не пугает, вела нашу неформалку, которая была очень даже «формалкой», между мухоморов-домов, и, наконец, завела в свою хижину, постановив: «Сегодня ночуешь у меня, и точка». Это был длинный дом в котором находились, по мимо наших, еще две молодые и красивые девушки, которые, лежа на кроватях, о чем-то болтали и плели красно-желтый палас, видно, на пол, потому как та тряпочка, что лежала на полу могла стать хорошим ковриком только в том случае, если все дырки в ней совпали бы с расположением ножек стола или шкафчика, который стоял слева, совсем рядом с каменным очагом прямо в центре комнатки, в котором дотлевали румяные угольки… Первая из них, рыжеволосая, с каким-то презрением кинула свой взгляд на Вилл и, только чуть повернув головой, продолжила плести. Черты ее лица были неладно скроены, но крепко сшиты, ведь ее глаза были глазами, а не зеркалами или капельками с Рая, а губы губами, а носик носом. Впрочем… у нее была завидная фигура, завидная для тех, кто фигур не видел или кто видел то-олько фигуры. Эх, я не из тех, кто бы видел красоту в формах. И в лице. Однако надо признаться, что мне нравятся красивые внешне девушки. Впрочем, нет. Мне нравятся красивые люди, а девушка это или мужчина — разницы не имеет, ведь не внешность показатель влюбленности, а количество депрессий на квадратный час жизни.
Опять отвлекся. Ну-с, вторая девушка была так же молода, как и остальные, но была она темноволосой. И о брюнетках, простите, я могу говорить, только предвзято, потому будьте осторожны: не раз я описывал дьяволов, демонов, чертов и ангелов в обличии темноволосых дам. Темноволосых голубоглазых дам. Так вот, она была прелестна и… уловима, скажу честно. И более того, что она была похожа на Лиду из «Дома с мезонином», которая глядела на кареглазую девочку, как на Мисюсь, не скажу ничего, ибо мне она очень нравится… Нравится, а остальное уж дело вашей фантазии. Она же, девушка эта, соскочила с кровати и обняла обоих девочек, назвав их «подружулечками» (Кто-то скажет, что такое искажение слов довольно проблематично в эпоху викингов, однако я вам скажу больше: они не говорили на русском языке и не видели порталов. Вот это поворот! Каюсь-каюсь). Милая девушка, которая совсем недавно поцеловала Вилл, быстренько села около очага прямо на пол и стала греться, а длинноволосая брюнетка, улыбаясь с каждой секундой все шире и шире, озаряя комнату своей белоснежной улыбкой, стала расспрашивать родившуюся в двадцать первом веке девушку:
— Ну, как там у тебя с твоим загадочным «Тэ»? Ой, слушай, мой, ну, в смысле, опять Хунди, мне сегодня с того ни с сего подарил… ты в обморок упадешь… брошку! А-а. Она такая, такая прекрасная, как он ее только нашел. Я не представляю. Мне кажется, он способен на все, он все-все-все может сделать для меня (вещь-то не наша совсем). Представляете? Вот, сейчас, посмотри, — она достала из кармашка круглую дорогую брошь с рубиновым крестом по центру и прикрепила ее на грудь*. Темноволосая девушка с брошкой — ах, что за персонаж для романа! Душа б еще была у нее не как у темноволосой Шеиной из «Гранатового браслета»…
— Ага, Стейну это скажи, — буркнула рыжеволосая и с упреком хихикнула.
— А-а-а, да у меня самой сейчас голова разорвется. Хунди такой… хороший. Он живет, о боги, для меня! А я со Стейно-о-ом. И Стейна люблю. Прямо мой-мой. Забила, теперь не верн…
— Хунди, Ниги, что б ты знала, не кажется таким, какой он есть для тебя. Хороший, добрый, веселый, загадочный. Он для всех такой, — промелькнули милые клыки у очага. — Он тот самый, правда. Ну поверь ты только ему.
— Знаешь, Стейн мне запретил верить. Во все. Вот я и не верю. Ни во что. С кем попало молоко не пьют.
— Этот «кто попало» тебе брошь с небес выжал, звезду словил, дуреха.
— Ой, слушай, сама-то со своим там разберись, да?
— Ой, ой, как у нее с двумя крутить, так все здорово, а как у меня стабильность и красота — разберись.
— Ой, ой, ой. Стабильность: неделями молчать и реветь в подушку?
— Ой все.
И тишина. И вопросительный взгляд на Вилл.
Всегда хотел узнать, что произойдет дальше :D