О Боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была...
И мир будто бы остановился в этот момент: словно не было ничего, что подтолкнуло бы его к жизни, что бы выжгло его дурманящюю паутину, осевшую на затуманенных его очах, укрытых лопухами заснеженных ресниц, которые то вздрагивали, то ложились тихо на щеки безмятежности и убаюкивали время своим выжженным оттенком, своей мужской неприступностью и женственной гармонией. Сейчас во всей запудренной деревушке переглядывались между собой лишь два пламени: огонь очага, тепла и дружбы и пламя раздора, будто бы вырвавшееся из небезызвестной яблони. Перед первым огнем сидела, застыв во времени, Вилл, а в зеленых глазах ее, в каждой грани этих рубинов, отражались вздохи огня, его улыбка и добродушие. От очага не веяло чем-то зловещим или пожирающим, не создавалось впечатления, что огонь вот-вот накинется на очередное полено и проглотит его, даже не взглянув. Напротив, то, что происходило в каменном обереге дома, было похоже на сон или мечту: вьюга мерного огня, укрощенного любопытным взором, застыла сотней сосулек, налитых гранатом, свисающих в самое небо, простреливая целью потолок, а средствами воздух. Пустынный хохот улыбчивого огня согревал Вилл и наплевать было ему на холод в доме: он боролся своим теплом с жаром сердца гостьи. Но ничего у него не выходило, так что напрасно сгорали поленья в очаге, напрасно пошел за ними Ингвар. Пошел, но так же, как и все вокруг, остановился, что на его лице можно было прочесть ужас: парень только вышел из дому, улыбнувшись чему-то, как вдруг увидел, что иной огонь, огонь зловещий, огонь безжалостный и управляемый только своей яростью, пылкостью и слепотой страсти, принялся надкусывать край главной хижины, сдирать с нее заплесневевшую мудрость и вместо нее прижигать к дому черную причину для мести. Не раздумывая, Ингвар ринулся к дому, в котором беспечно ждали своей смерти и дети, и храбрые воины, и дубиноголовые генералы восемнадцатого столетия нашей эры. Итого, все же, три огня: раздор, дружба и душа. В каждом этом несколько отсыревшем лепестке розы найдется по счастью для самого обычного человека: он насладится и насмешкой, и добродушием, и счастьем времяприбывания... Скажете, лапшу вешаю, после такого-то перерыва, но нет, этот огонь я прочувствовал совсем недавно, да так, что получил ожог на всю свою жизнь.
Если позволите: я шел с Антоном, человеком, которого и другом-то не назову, потому что люблю больше всякого друга, и, в своей над ним насмешке, поймал себя на мысли, что мечтаю сказать ему прямо сейчас, но не скажу никогда: «Прогулки с тобой, как грушевый сок — неповторимая сладость. Общенье с тобой, как холодный квас — отдающая в ноздри радость. Прощанье с тобой, как остывающий чай — тепло, не уходи, вернись! Встречи с тобой, словно… вода, без которой немыслима жизнь». Это счастье, абсолютное счастье, когда у тебя все настолько плохо в жизни, настолько переменчиво и неизвестно в душе, настолько весело в общении и сладостно в улыбке друга, что все страсти в миг обретают глаза. Но не открывают их!
Эпифора чуть подвинула время своим свистом, который услышал каждый, но от этого стало ей еще больнее, ведь обернувшиеся на такой зов только ухмыльнулись, а находившиеся в огненной западне, стали на секунду-две ближе к смерти. Она стала шептать что-то, видно, дождь призывать, но как бы Пиф не хотела того, но жизнь, скажу вещь страшную, — это полная противоположность того, что мы понимаем под нею. И это хорошо, ведь бог в ней — это Бог, а не человек, а человек — лишь человек, а не Бог.
На свист все же отозвались: тут же кто-то приметил дымок, заходящий через щелку в дом, и заорал, что есть мочи: «Враги сожгли род... кхе… детей, детей выносите!» Тут же двери щепками выпали наружу: под рычание пламени из дома со строгим выражением лица, на котором ни было и капли страха или суеты, вышагнул железный рыцарь с обнаженным мечом. В его латах отражалось пламя: спереди броня его сверкала от огня, словно чешуя змеи, а спину же жгли ему детские испуганные взоры надежды. Надежда, то, за что цепляется человек, когда ничего у него нет, и когда ничего ему боле не надо — может быть поэтому девять человек из десяти рушат всякую надежду, и только один ее дарит? Этим одним и стал наш колосс, который был выше всякого огня, но человек, преклоняющийся перед ним. «Остановитесь!» — поднял он меч, и все вздрогнули. И замолкли. И огонь утих. И мир вновь остановился. Но вот, сквозь эту пелену ушей, и мыслей, и взглядов прорезался тоненький голосок, который к настоящему моменту сделался совершенно мужским и сильным. В один момент с яростным воплем Ингвар протаранил плечом бородатого так, что тот упал. Все посмотрели на парня, который осмелился накинуться на «вожака» со спины и просить с ним не боя на смерть, а кулачной борьбы за правду, пари, если хотите, но накинулись не на него, стараясь спасти отбившегося волка в шапке, а себя — они, с вилами, бросились на железного рыцаря. И не посмел тот опустить меча.
Кровь полилась между лат. И все, каждый понял, что ошибся. Каждый, потому что теперь все они не толпа, а люди из толпы, ее рассыпавшиеся крупинки, которые божеству просто лень подбирать. Или… молитвы Эпифоры все же были услышаны, но, услышаны как и всегда, не так, как хотелось. Ингвар вдруг встал с испуганным взором и сквозь огонь крикнул полурастоптанным зернам: «Что? Этого хотели? А что бы с вами было, когда сожгли бы вы их?» — парень указал на детей, прижатых к родителям, которые закрывали малышам глаза и ушки, — «Счастье-то!», — Ингвар сел вдруг на растопленный снег, закрыл лицо руками и не своим голосом добавил, — «Не огнем ищут, не плотью, а жаром плоти… под названием сердце». Кто-то усмехнулся. Тем временем, вождь с охраной выводили народ из вспыхнувшей хаты, а люди выбегали и с осуждением глядели на ошарашенных поджигателей, которые всего-то жили одним моментом, одной страстью. И за что к ним такое отношение?
Пифка же не успела опомниться, как ее потащили за руки. «Ничего, ничего, у нас переночуешь, не стой на морозе только, да назад не смотри. Ну, не смотри. Все хорошо будет, все хорошо», — мужчине с женою стало страшно жалко девушку, которая увидела такое «во всю панораму», да еще и в «3D», что улетела из мира в молитву, и они повели ее в свой маленький скромный домик, причитая, как бы огонь до них не дошел. К слову, многие остались глазеть на пожар: кто-то со слезами на глазах, кто-то с жаждой мщенья, а кто-то сидя на тропе, закрыв лицо руками. Но что было там, уже никто не видел, даже Гай. Более того, весь этот балаган и драма обошлись без него. Ну, крутые парни канонично не смотрят на взрывы, это да. Когда же наш друг отправился «за солнцем следом, хоть этот путь неведом», то к нему быстренько пристал один крепкий мужичок, представившийся «сыном Евгиения», Семионом.
— О-о, браток, я гляжу ты тоже, того, динь-динь. Подальше, подальше от этих всех сумасшедших, да-да, я так же думаю. Уй, да не светись ты, куревом-то! — деревенщина нахально вытащил сигу изо рта Гая и… всунул ее себе в рот. — Фто? Я и огонь — одна фтезя. Мы, эх, хороша, едины, неразрывны, меня-т со скруткой твоей ей-ей не найдут, хе. А ты чего? Закури… А, ты же того. Короче, братец, пойдем со мной. Нет, ты мне доверяешь? Доверяешь? О, да и отвечать можешь не отвечать, по глазам вижу, что доверия полные штаны, хе-хе. Итак, уходим-то мы огородами, так вернее. Правда, огороды занесло снегом, так как и тебя сюда лешим каким-то, но мы с тобой. О! Ложись! — Евгенич Симион чуть нагнулся, но тут же хлопнул спутника по животу, — хе, да шучу ж я, пуганый какой попался. Пойдем к тетке моей, она бабулька — мама не горюй. Быстро тебя оприходует. Ну, в смысле, ну да ладно, так хоть интрига будет…
И пошли они. Бодро так... пошли?
Эпифору довели до маленького, низенького домика, который внутри оказался даже очень просторным, во всяком случае, для двух человек. Оказалось, что семья совсем недавно отправила своего сына в свободное плавание по безбрежным снегам, а комната его осталась пустовать и дожидаться. Чего-то. Эти старики жили одной лишь надеждой, свято веря в три истины: любовь — это долг, родство — это любовь, а вера — это родство. Мужчина, глава семейства, был лет пятидесяти пяти, с верующим выражение лица и желтовато-седыми усами, сам тонкий, но еще крепкий, как того и обязывала жизнь. На груди его сиял крестик, а в доме на каждом крючочке болтался безглазый оберег. Старушка же его, как только довела Эпифору до порога, ускакала к подружкам на сплетни, и рассмотреть ее девушка не смогла. Дом был уютным, теплым и пустым. Только на одной стене висела картина, оттопыренная чем-то посередине. В открытом чемодане лежали вещицы, которые в народе были верно прозваны лохмотьями, но, что самое поразительное, на столе, возле замасленной кольчужки, сиял камешек, ужасно похожий на почему-то ограненный алмаз. Что он тут делал при такой бедноте — вопрос, но уходить он явно не собирался. Печь не топили, да и старик уже собрался спать, показав Пиф ее комнату на эту ночь. Только вот, Эпифора только полчаса как на ногах… полчаса, а уже пьяненькая и на ногах. В валенках. В шкурах.
Инайка.
Ингвар все не шел домой. Он боялся. Но в дом его, прямо к Вилл зашла девушка лет семнадцати. Не скрывая радости, кинулась она дикарке на шею и поцеловала ту прямо в губы.
— Ура, с тобой все хорошо! Ка-а-ак, как же я переживала. Ко всем постучалась, думала уже, что с тобой что-то случилось. Как же я рада! Все хорошо, все хорошо.
Девушка прижгла свои холодные ручки о тепленькую ножку Вилл и осмотрелась по сторонам, как бы спрашивая себя о том, где же хозяин и почему они именно тут? Чтобы хоть как-то привнести в эту картину здравого смысла, как это у человека в норме, дайте рассказать о прелестях залетевшего в домик личика. Я бы хотел обозначить черты ее лица тремя штрихами, которые впечатываются в память навсегда, только заметишь их: первое — это большие карие глаза, которые все время улыбаются и грустят. Такие большие и открытые, и карие что невольно увязаешь в них, словно в дегте. И не хочешь выбираться. Второе — острые скалообразные носогубные складочки, такие живые и милые, что, глядя на них, не понимаешь, зачем нужна, простите, попа, когда есть щечки. И третье — клыки. О, они были совершенно не хищными, но опасными, ибо так и манили остротою своею и отблеском. Впервые я увидел эту девушку во сне, а уж потом понял, кто она на самом деле. И как же она прекрасна! И девственна! И наивна!
— Пошли домой, чумазик, — клыкасто, но по доброму улыбнулась наша светловолосая знакомая и, проводя ладошкой по шее Вилл, пригласила ее на выход.