А танцы Эпифоры были такими...
Непродолжительными.
Ведьма, она на то и ведьма, чтобы зачаровывать, а самой не зачароваться. Потому только и ведьма, что все человеческое ей известно, но многое чуждо. Вот и сейчас: поздоровалась с людьми, за хлеб-соль низкий поклон и бочком-бочком вон просочиться. Уйти. Сгинуть для всех.
Если б пьянела, то, конечно, может, и осталась бы посреди всего этого чудного народа, ан нет, меру знает, пить умеет, не напивается. Ничуть не изменилась. Для этой никакой истины в вине не существует, она одинакова, и для веселья ей шальная вода не нужна.
Закуталась потеплее Эпифора в шубку, густо в обе щеки расцеловав за такой подарок дарителя, и была такова.
Шагнула на крыльцо.
Смотрит в небо, улыбается. Небо — песня для души, универсальное снадобье, с любого этажа небо видно, и так легко, в небо глядя, просочиться в небо да навсегда внутри остаться. Чувствовать собой небо. Себя в небе.
Сбрендила Пиф. Давно, всерьез и крупномасштабно. Всею своей сутью с ума сошла, всю жизнь разменяла на красоту вокруг и позабылась внутри такой красоты.
С крыльца ступила, снег под валенками скрипит. Благодать всюду. Улыбается Эпифора.
Зовет:
— Эй! Пссс! Ты где есть?
Тихо зовет, по снегу ступая, шею вытягивает, высматривает Гая.
Пусть они вместе не больно много верст пути намотали, а все равно: накормить следует.
Пифке хорошо, Пифке радостно, милая радость в ней гуляет и плещется без всякой чужой примеси. И шалить хочется: забраться на крышу и там в сене уснуть, лошадей на конюшне погладить или кошку, потрогать шершавые стены домов причудливых, поскрипеть еще валенками по снегу, съехать с горки какой или лечь на снег спиной и смотреть на небо.