Железный исполин скрипнул шеей, закатив глаза и от недовольства Гая, и от выходок Эпифоры, но, не говоря ни слова, обошел повозку со стороны ведьмы, присел чуть и со скрипом поднял Эпи на руки. Тут-то она и смогла уловить черты его северного лица: это был человек лет пятидесяти, а то и шестидесяти, лицо которого напоминало уставшую ступню: оно было так же изрезано морщинами, так же находило в себе зачерствевшие островки и трещины. Однако при всем этом оно не было стариковским, а наоборот заливалось в каком-то бодром духе, в уместном послесловии времени. На его левой щеке расселись три родинки: две, прямо у глаза, одна из которых была даже выпуклой, придавали рыцарю некоторой мудрости хотя бы внешне, но стоит ли говорить о том, каковой казалась родинка у рта его? Во всяком случае, она была и ничего плохого высказать не могла. Основой же лица его была седая, обколотая осколками снежинок, борода, доходившая, как было уже упомянуто, до груди его. Припудренная бестия развевалась на ветру, порой забываясь дышать, и всхлипывала кошмарным вздохом, когда вьюга срывала со снега корку наста! Мужественное, храброе лицо его с верующими глазами серого цвета, выдавало все же в человеке этом душу, душу, которая неспособна была на убийство, на причинение вреда и… В этот момент рыцарь, которого я начал возвышать надо всеми, дернул Гая за плечо так, что тот лицом рухнул в снег, осознав бесполезность противится этому двусмысленному удару. Что ж, корка льда тут же выпустила свои раскаленные шипы в щеки парня, но, не смотря на все попытки, не смогла добиться такого шедевра по отношению к лицу Гая, которого добился кипяток в схватке с Фредди Крюгером. «Иди сам, а то сгниешь от злословия и меня заразишь им. Уж лучше я ведьму на руках пронесу в тепло, чем плешивую собаку, горланящую в ночи!» — таков был приговор железного, уносившего даму в хижину.
Тем временем, Ингвар, оглядываясь все чаще на Вилл, обрабатывал нашего генерала, который совершенно уж не понимал, что происходит, но держался как только мог. «Сударь, прекратить немедля ваши рукоприкладывания к моему вескому превосходительству! Шо это! А ежели каждый будет лазить-с, да каждого трогать-с? Это ж не Россия будет, а не пойми что. Это если мужик захочет нюхнуть всякого пороху, то станет Наполеоном, кто надышался не только французскими булками да англицким пивом, но и московским пеплом! А ежели я вас трогать буду, а? Приятно ли, а?» — Лиховальцев тут же трижды тронул парня, не разбирая даже что делает. Оказалось, что он дернул Ингвара за подмышку, что тот хихикнул, ухватился мимолетом за пах, передав парню искру смущения, а потом и поставил сливу. Все в духе Борис-Палыча. «Аленушка, голубка моя. Голубушка моя! Где ты, какое число? Год-то какой хоть, намекни, а там я разберусь, сам справл… А где Аленушка? Ты куда, бритый, служку мою дел? Не к ней ли там прижимался, а? На снегу-т. Паразит же, ох, паразит. Влетит, влетит тебе, мужик от барина, вот увидишь. Он как меня признает, так, того, живехонько тебя вместо, хах, лошади запряжет!» — ах, не обращайте внимания, генерал всегда смелся над своими шутками, даже если они не были шутками. Даже если авторство принадлежало не ему. Секрет смеха Лиховальцева был прост до безобразия — он смеялся над всем, что было ему приятно. Вы бы видели, как хохотал он на венчании о своею женой! Сейчас же он просто, простите, угарал от того, что шел к теплу и свету. До слез. Просто до слез.
Очередной раз Ингвар оглянулся и увидел уже в этот момент своего спутника в шапке, который, ничего не стесняясь, приставал к Вилл. Отчего-то норду стало жутко ревностно за странную девочку, и он, весь покраснев и забыв о холоде совершенно, подбежал к бородатому, толкнул его в сторону и забрал под обе ручки девушку. Краснозубый удержался на том самом льду, который растопили молодые сердца минуты так три назад, и хотел уже треснуть Ингвару по затылку какой-то ловко выхваченной дубинкой, но двери широко распахнулись и в свете очага хижины вся тьма развеялась, а бородатый вместе с нею. Это был длинный, во весь дом, зал, посреди которого стоял длинный крепкий стол с приставленными к нему герасимовскими стульями, на которых сидели викинги разных мастей, с женами своими под руку; вдали, под охраной двух сидящих и болтающих о чем-то стражников, на каменном троне, украшенном мехами и кожей, скорее для удобства, чем для выпендрежа, восседал, видимо, вождь, который был сейчас в какой-то думе; а в стороне очага — огромной печи, куда дров нужно было закидывать охапки три за раз — смеялись детишки. На столе было много всего: и зелени даже находилось, и напитков немного, но стоял в центре этого скудного, можно было рассудить, ужина, казан с каким-то мясом, уваренным в своем же жиру. Женщин заметно не хватало, оттого-то мужики и заулыбались, когда привели Эпифору и Вилл. Кстати, железный рыцарь аккуратно поставил первую на пол и нашел в каком-то углу что-то наподобие валенок, нагнулся перед самоназванною ведьмой, чтобы помочь надеть их на босы ноги. А Ингвар же не отпускал девушку, он чувствовал, как его рука растворяется в ладошке ее и… фантазии парня не было предела. Тут вождь, еле видный из-за стражников, встал бодро, и тридцатилетним голосом поприветствовал пришельцев: «Здравия вам. Проходите, угощайтесь. Чем богаты, в общем-то, извините за такой прием, не ждали мы вас, честно говоря. Проходил Эйвинд Белый Сумрак за живностью, а нашел вас, так уж произошло. Не могли мы оставить людей на растерзание вьюги, ибо сами знаем кошмар ее не понаслышке. Проходите, проходите, отогревайтесь, кушайте, да рассказывайте, кто, каким ветром сюда занесло в таких-то тряпках», — говорил он громко, так, что чрез открытую дверь мог слышать речь его и Гай, который все еще оставался в первой серии нашего «реалити-шоу».