По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел,
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой...
— Искренне благодарю, — Эпифора назвалась. — А не соблаговолите ли вы, сударь, представиться и объяснить даме, куда ее везут? — красиво изрекла ведьма, выставляя перед собой белоснежную ручку. Для поцелуя, само-собой, мужик-то классный, генерал!
Классный генерал же наморщился, облизав глазами белую ладонь девушки и, довольно ухмыльнувшись, зарыскал бойко между вторым третьим слоем усищ в поисках чего-то лестного и приторно сладкого, чтобы скрасить свое упругое, но жесткое, как отмоченная кожаная подошва, лицо. Вскоре улыбка нашлась сама, ибо не могла боле терпеть таких поворотов судьбы: вышла эта шаловливая и кованая девушка из усов генерала и разлеглась на его подбородке так, будто бы повисла в полном расслаблении на гамаке, подняв к солнцу руки и ноги. Да-а, Лиховальцев сразу отметил здешние нравы: тут тебе, пожалуй, весь колорит персонажей, который присутствует в грязном Петербурге, освещенном перстнем Манилова в самом начале поэмы Гоголя об «незначащем черве мира сего» и душах, которые, безусловно, мертвые… Но-с, этикет, как и восток — дело тонкое, Петруха: Борис Палыч сразу вразумил, что баба желает приложиться в уважение перед тем, как уходить с повозки к перстам его своими губами (что было, кстати, совершенно не обязательно, но все ж), и шлепнул своими толстыми пальцами по ее ладошке, гордо бодняв при том подбородок наверх.
Знаете, у Николая Васильевича Гоголя есть и еще одно гениальное произведение (впрочем, все его произведения гениальны), называется оное «Тарас Бульба». Так вот, в отличие от «Мертвых душ» говориться там, если и рассматривать лишь фабулу, то о лихачестве и убийствах (не будем вникать в то, что были они во славу веры и отчизны). А вопрос этот как никогда, знаете, назрел в этот самый момент, когда с матами бросили викинги поводья тачки, в которой перевозился люд, на землю, а то и камень, что было слышно и распознаваемо. Так и есть: шкуры жадно стащили, перед героями вновь появились двое мужчин и большущая хата с высокой дверью, из-за которой манил трескучий очаг и пьяные шутки, по голосу, так, стариков. Появился еще один мужик: в металлическом шлеме по самые брови, с бородой, уходящей тремя волосками до аж груди, с плащом невыкрашенным ни во что и в сыромятном доспехе, с мечом в ножнах устрашающим и окровавленным, что доверия так же не внушало — понятно было, что товарищ этот явно не поваром на кухне работал, что не рубил он там мясо и не шинковал клубнику к десертам, а, скорее наоборот, подгонял одним видом своим кашеваров. Из-за метели ничего не мог разглядеть он, закрываясь от бури кольчужной перчаткою. Понятно, что и меча он достать не мог при такой суматохе погоды, однако ж, будто бы сам клинок готов был прыгнуть ему в руки али зубы и воткнуться своею острой головой в сердце неприятелю. Неприятелей сейчас было ровно четыре: ведьма, больной укурок, пыхающая девочка и клоун в эполетах.
— ВЫЛАЗЬТЕ, — протяжно завыл басом рыцарь, что метель даже соизволила дрогнуть и остановиться на секунду, чтобы слово это дошло до ушей каждого.
— Отож, — крякнул наш генерал и пнул повозку. Та треснула одной щекою и выпустила Лиховальцева на волю. На очень холодную волю, где генерал не мог устоять, сносимый снегом-плевками ветра. Усы его чуть не убежали: до того уж они старались упрятаться от мороза в его широких ноздрях, где, казалось, всему есть пристанище. — Где Мое превосходительство хоть, м?
— У барака, щас с вождем будем дело делать, — сказал Ингвар, подавая Лиховальцеву шкуру, но толстомясый, что стоял слева, вырвал ее из молодых красивых рук парня и сам укрылся, только плюнув куда-то в снег.
Рыцарь, как робот, еле двигая ногами подполз к бородатому и тряхнул его за верхнюю одежду так, что тот упал в снег и завопил сквозь щербину между зубов на своем, перебрав всю свою горемычную историю от прабабки до внуков своих, будучи даже бездетным. Кончив, мужик постарался встать, но в этот самый момент, когда железный колосс отвернулся, молодой и красивый чем-то Ингвар протягивал свою мускулистую оголенную руку с татуировкой девочке, указывая остальным о том, что им же следует выбираться на свет самим. Татуировка же эта представляла собою изображение секиры с короткой ручкой, на конце которой было что-то вроде брелка в виде трех чистых треугольников: вся эта картинка была испещрена узорами и пылала будто бы черным пламенем, языки которого от лезвий выколотого орудия уходили в плечи и за руки, предвещая еще одну растянувшуюся по всей спине татуировку не менее искусную и символическую.