...
Играют волны - ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит...
Увы! он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
М. Ю. Лермонтов, «Парус».
Говорят, «труд сделал из обезьяны человека», говорят и то, что с помощью веры можно изменить установленные «факты». Действительно, что бы не преподавали в школе, например, о чем бы не твердили по СМИ, но человек и его создание — веление Слова. Кто-то воспримет мое мироощущение в штыки, кто-то согласиться, плюнув в сторону первого сужденья, но именно так и борются испокон века вечные и вещные ценности. Когда-то священники сжигали материалистов в роли безумцев, а когда-то и марксисты расстреливали священников в той же роли. Но духовное самосознание неотделимо от разума, ровно как и он неразрывен с сердцем. Петр Яковлевич Чаадаев же скажет, что «есть люди, которые умом создают себе сердце, другие — сердцем создают себе ум: последние успевают больше первых, потому что в чувстве гораздо больше разума, чем в разуме чувств». А Лермонтов напишет «Молитву», да и не одну, сросшуюся с «Демонами», которыми будет восхищаться Врубель. А Дарвин, например, пусть вера его и пошатнулась со смертью дочери, создал теорию эволюции. А Пушкин, Достоевский, Эйнштейн, да Винчи? Нет, вывод один: либо разум зависит от чувства, либо чувство не зависит него…
И идут столетия, и ищут люди истину, счастье свое, да не могут все найти, глупцы. А, может быть, Бунин не просто так написал «Антоновские яблоки», воспоминания об уходящей поре? Послушайте ж, на минутку этого несчастного судьбой счастливого мирового гения: «О счастье мы всегда лишь вспоминаем, а счастье всюду». Сколько ж еще шедевров надо человечеству, чтобы перестать искать «кому на Руси жить хорошо»? Что? Не было счастья, и все, что я говорю, вздор? Испокон веков правит миром кровь: отточенные камни, копья, хлысты, мечи, ядра, пули, атомы, — жить не легко обычному человеку, но и «богатые тоже плачут». Отчего? От того, что не видят счастье перед собой. «А счастье всюду». Вот оно, счастье, жить, любить, надеяться и верить, что еще нужно человеку? Неужели денег и богатства, тела и красоты?
И мы оглядываемся назад, говоря: «Вот, значит, жить хорошо тогда было». Допустим, но будто бы тогда люди видели свое счастье? Ага, сейчас, конечно. Они оглядывались назад и мечтали, мечтали, мечтали, не зная, что будут мечтать о них. Ах, смертные, что ж им надо-то? Показать им, что ли счастье, какое оно есть? Можно, почему б и нет, все равно выходные. У них. У демонов же нынче выходных не бывает…
По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел…
Наступал, вроде, четверг. Тот самый день, когда велено было прибыть на ковер к императору. Сквозь закрытые глаза, генерал браво командовал себе, будто бы в зеркале: «Встать! Подъем, Ваше превосходительство!». Да, действительно нужно было уже просыпаться, ведь пока-то еще прибежит этот забывчивый камер, чтобы добудиться императорского приближенного, а дело задержек не требует. Но что-то мешало просыпаться: уныло ворчала карета, какие-то звуки послышались… «Неужто я еду куда?» — допросил себя Борис Павлович, не открывая глаза, пожимая плечами и разминая эполеты. «Эх, куда ж меня занесло спьяну-то? Да вродь и не пил особо. Много». Блуждания по коридорам выпаленной порохом генеральской памяти предательски прервал звук поднятия какой-то тряпки. Тут же леденящий ветер дал пощечину генералу, пышные усы-щетки его подчинились метели и прижались к могучему острому носу Лиховальцева, по стариковской лысине прокатилось пара снежных хлопьев, и одна отважная снежинка сумела влететь в правую генеральскую ноздрю. Лиховальцев чихнул ею, разбудив всех, кто находился вместе с ним в какой-то старой деревянной тачке-повозке, укрытой шкурами какого-то зверя. Звук снега, приминающегося колесами, мычание какой-то рогатой твари впереди, завывание вьюги. Нужно, черт побери, открывать глаза: тут-то взору бравого полководца и представилась… укутанная в снег деревушка, вместо крынок, с черепами на заборчиках. Прелестно, не правда ли?
— Во славу Тора, братья!
— Р-рва-а-а-а! У. У. У.