Ричард разлегшийся на могучих руках рыцаря, как льняное полотенце задрипанного официантишки, впрочем, меняя позу раз в пять минут, радостно глядя в глаза Ульриху (куда ж еще смотреть при таких-то позах?), глаголил, другого слова и не подобрать:
— А я давно говорю, дорогие мои, что шахида этого давно надо было где-нибудь в отхожем месте замочить. — на лице обаяшки даже не полоснула рассекшаяся капля сомнения, совести или неуверенности - он уже так наметил носилки под свою, от парня слышать непривычно, но (для отыгрыша) аппетитную попку, что и не видел каких-либо перспектив в дальнейшей жизни раненого, — Значит, во-первых, избавились бы от свидетелей - так, что никто б вашу бойню и не вспомнил. Во-вторых, местечко это я уже пригрел для себя, а наш герцог, или как там тебя, уже подустал нести меня на руках. Ну, и, в-третьих, двум тиграм не место в одной клетке. Валим его без капли сомненья - сразу ж видно, что тот еще, засланный казачок, пригретая змея, подсиженная свинья, троянская лошадка, возлюбленный козел... ой, ну, это не из той басни, конечно, да...
Наконец Ричард замолчал, хоть когда-то сомкнув губы. Что примечательно в этой детали - губы он сжимал отчего-то крепко-крепко, будто выдавливая их. То-ли в нем бушевало сомненье, терзала внутренняя борьба, то-ли он просто придуривался. А может и просто старался ничего не сказать... Однако, не выдержав тишины, Превосходный чуть приоткрыл рот: слипшиеся в некоторых местах губы так и остались на некоторое время соединенными, а налились они, будто бы совершенно новой кровью, воскреснув из белизны самостяжания:
— Я расскажу вам сказку, которую рассказывала мне старая калмычка нянька, когда я валялся в люльке. Слушайте и мотайте на ус. — Ричард осмотрелся, — Ну... или на другой приличный волосяной покров. Слышал, Найджел, на приличный! На приличный говорю, эй! — Превосходный таки дождался неодобрительных белков глаз оруженосца, — Так вот. Жил был волк со своею стаей. Однажды стаей они напали на одинокую, заблудившуюся волчицу. Вожак сказал: "Это моя добыча!", — стая кивнула ему. Через день же, ну, пропустим тут моментик, когда нянька засыпает, а я ее бужу, чтобы та продолжила рассказ, да? Так вот. Через день же согласилась волчица быть с волками, ибо не хотела быть растерзанной. Издревле волки не трогали гордых волчиц и не издевались над ними. Тут же, вожак приказывал ей, хы, ну, короче, шуры-мурить с волками из стаи. Бабка говорила: "ворковать", ну. Через день она согласилась по той же причине. И так она через десять дней подчинилась ему полностью. И, вроде б, полюбила.
На одиннадцатый день наткнулась кочующая стая волков-стервятников на молодого, значит, одинокого волка. Где-то он был без шерсти, где-то помят, но сражался свою охоту с уважением к врагу. Увидев волчицу, он попросился в стаю. Вожак понял, что охоч молодой волк на его волчицу и отказал. Но молодой охотник шел следом и ловил взгляды озиравшейся назад волчицы. Тогда стая остановилась, чтобы молодой волк прошел мимо, а не шел следом. А он и прошел мимо. И встал их всех впереди.
Не понравилось это старому волку и набросился он стаей на молодого. За минуту до смерти, волчица вступилась за него, подставив к его, к молодого-то, шее свою голову. Стая отбежала, а вожак так и не переставал кусать нового волка, а тот просил волчицу: "Я стою за тебя, так отойди же". И она отошла, даже не поняв ничего. Молодой волк - лежит, ест его вожак. Волчица стоит рядом. Просто стоит. Стаи нет - она вся разбежалась. Так и остался одинокий вожак всю жизнь есть себя же, а волчица не препятствовать ему, ведь она так редко оборачивалась назад.
Ну? Мораль сей басни такова - нянька-то у меня, кажись, курила, да и по-жесткому. А я как ни зайду в хоромы - все паленым пахнет, да бабка ржет во все горло, приговаривает: "Подь сюды-подь сюды, ска-а-азочку-то расскажу, ух"...