- Славный мой, хороший, спас меня! - еще в воде у берега кричит и целует Дровосека в макушку головы, за которую крепко держится.
Вцепилась Элли со страху так, что не отодрать - это понимает, когда еле-еле соскочить успевает с падающего Железного.
Горе-горюшко.
Большое горюшко у нее - ТАКОГО бойца потерять, выведен из строя водой проклятой.
Ногой топнула и разрыдалась на груди Дровосека. Рыдая и носом хлюпая, Тотошке отвечает:
- Живая и плачу!
И, верно, плачет, долго, навзрыд.
И сквозь рыдания слышит слова правильные, хоть Элли от таких еще гаже на душе становится, еще противнее - ведь и вправду, привел, а сам не полез.
- Что ж ты, гнида, наделал, а? - не кричит девочка, но лучше бы она кричала, потому что когда она вот так говорит, это жуть жуткая, это бездна глядит на того, которому Элли таким мерзким, холодным и обреченным голосом слова скупые за шиворот сыпет.
Слезы враз пропали. Встала. Пистолет и виски со стола взяла, и видит уже Льва повешенным и распятым, вспоротое брюхо видит и размотанные по ветвям леса кишки.
- Ты же, падаль, хорошего человека обидеть посмел, хорошее чучело, хорошего дровосека и хорошего дога...
И медленно-медленно поднимается на Льва правая ее с пистолетом. Обреченно смотрят мертвые глаза разочарованной, обиженной, но несокрушимой женщины.