И Наполеон выиграл.
О собачьей преданности ходят легенды. Но мог ли надменный и гордый Охотник, снайпер-эстет с жутким грузом на сердце, хотя бы на дюйм понять эту преданность? Эту железную, непоколебимую веру в правоту хозяина, в доброту хозяина, в единственную правильность избранного хозяином образа действий? Наполеон не бросал на Жана презрительные взгляды сквозь прорези маски, как сделал бы Марко, не сомневался и не спрашивал советов, как поступила бы София. Наполеон просто бросился туда, куда указала рука Охотника, бросился без колебаний и сожалений.
Всего несколько секунд...
С рычанием Наполеон терзал горло Архиепископа, чувствуя, как поддаётся, наконец, клыкам его проклятая плоть — как вонючий запах стылой крови заполняет пасть и как старик кричит, тонко и надрывно. Мёртвые тоже могут чувствовать боль. Собака даже не почувствовала, как холодная рука схватила её за загривок — лишь когда налившиеся нечеловеческой силой пальцы принялись выворачивать его хребет набок, сдавленный рык наполнил собой храм. Подняв огромного пса на вытянутых руках, вампир оторвал его от себя — и с наслаждением впился жемчужно-белыми клыками в широкую шею бернской овчарки.
Запах — металл и масло.
Запах — друг хозяина здесь, недалеко.
Запах — порох, грязный, много.
Даже звонкий лязг затвора не укрылся от ушей пса.
Укрылось одно — почему, почему Охотник не стреляет? Где же выстрел? Почему?
О собачьей преданности ходят легенды. Одну из них Жан-Пьер мог наблюдать сквозь прицел собственного ружья. Но Жан-Пьер не стрелял. Боль в шее и лапах Наполеона начала проходить. Откуда-то издалека трубил такой знакомый, такой родной рог. Это Виллем, начальник охоты в солнечном лесу Зонненвальд, созывал егерей. Виллем ждал своего пса.
Виллем бы не предал его никогда.
Наполеон сделал всё, чтобы исправить свою ошибку.