Угроза витала в окружающей стуже, завивалась вихрями в подворотнях, дразнила приносимыми с ветром отголосками ароматов, чтобы через мгновение улететь с роем снежинок в неизвестность, а еще через следующее — вернуться, раздражая и обманывая чувствительный собачий нос.
Зонневальде. Почему здесь, в продрогшей и замерзшей Пальмире, среди вековых каменных стен и застарелых ароматов брошенного человеческого жилья — почему что-то здесь напоминает о солнечном лесе!? Виллем, старый друг с тяжелым характером, как ты смог принести сюда свой запах, ведь твоя голова осталась там, меж корнями раскидистого дуба под пологом Солнечного Леса, и не исчезнет из памяти пса хмурое выражение на застывшем в гримасе смерти лице...
Наполеон тряхнул головой, безуспешно отгоняя наваждение, и заодно вытряхивая набившиеся в уши снежинки. Скулеж, зародившийся было в груди, сорвался коротким негромким рычанием.
Он на Охоте, черт возьми. Не время отвлекаться.
Человек, за которым сейчас следовал Наполеон, точно знал, куда идет, и Охотникам не нужны были слова, чтобы общаться. Настороженная стойка — и человек послушно замирает, доверяя чутью собаки. Хлопок перчатки по ноге, едва слышный в завывающей стуже — и черная лохматая тень послушно возвращается к человеку, чтобы тот смог оценить дальнейший путь.
Заброшенные бараки с неизбывным химическим ароматом фармацевтики проплыли мимо, а за их спинами в небо возносились шпили Собора. И вид его массивных обветшалых стенл, и то, что приносил с той стороны ветер — все говорило Наполеону только об одном: ничего хорошего их там не ждет.
Стоя у подножия храма, он чувствовал знакомую до дрожи в лапах смесь человеческого и волчьего ароматов, и презрительно отброшенная в начале их путешествия перспектива торчать в закрытой карете, скучать и мерзнуть в ожидании возвращения Охотников, слушать тяжелое покашливание Старика и душиться тёрпким ароматом его табака — эта перспектива на мгновение показалась чертовски заманчивой.
Но лишь на мгновение. Наполеон вновь тряхнул головой, и на этот раз наваждение отступило перед зарождающейся в груди злостью — прежде всего на себя самого, и уж потом на эту треклятую зиму с треклятыми вервольфами, поджидающими их впереди.
— Вперед, mon amie, — сказал человек, и глухое рычание было ему ответом.
Если уж предоставляет ему вновь судьба возможность исправить свою ошибку, на этот раз он сделает все правильно.