Запахи вели его.
Явный, кислый — железо и гарь.
До бесцветного прогорклый — кирпичная кладка, застаревшая ткань.
Даже прело-пряный запах слежавшегося табака из кисета, который принялся выбивать Старик за их спинами — и тот не укрывается от безошибочного восприятия пса.
Вновь — тёплое дуновение сдобы, дыхание костра, едва уловимый аромат жарящегося мяса. Настолько далёкий, что человек за спиной не чувствует его.
И снова — странный, резкий, животный. Пахнущий острым потом и мощным мускусным феромоном — тот, что с неприятным постоянством напоминает Наполеону... не название, нет. Наполеон не мыслит названиями. Но Наполеон всё равно помнит его, зашифрованная в обонятельной памяти ассоциация устойчива: солнечный лес. Старый хозяин. Его предыдущий хозяин.
Старший Охотник Виллем. Зонненвальде.
Оборачиваясь на идущего следом Жана, Наполеон хочет передать ему предостережение, но не может сделать это в понятных двуногому словах. К тому же, угроза далека. Угроза пахнет вчерашней ночью. Засыпаны снегом следы, между которыми мелькает мокрый чёрный нос. Но, даже сквозь время и расстояние, Наполеон чувствует их. Где-то далеко, за стеной кружащейся вьюги, за покровом первых сумерек — но они есть.
И люди... и, одновременно, волки.
В среднем, практики охоты обыкновенной, утиной, показывают, что двадцать пять шагов — то расстояние, на котором идеальная гончая гарантированно сделает стойку, обернув нос на источник запаха. Считается, что собачий нюх лучше человеческого не в десятки, а даже в сотни раз. С другой стороны, обструкции и осложнения, с которыми сталкиваются собака и человек, также различны. Гиперчувствительные рецепторы пса, как пишут практики борзой охоты, сильно зависят от скорости и стабильности ветра, от содержания минералов в почве, от кислотности ощущаемых соединений. Считается, например, чт каплю оружейного масла, пролитую в лесу, пёс способен найти, «стартовав» из пункта на удалении трёх четвертей сухопутной мили.
Проще всего охотиться у рек и болот, где почва водяниста и почти избавлена от мешающих сенсорике пса минеральных компонентов, а также скоплений камней и металлов. В городе с этим сложнее. Ветер приносил с собой целые вереницы запахов, на распознавание которых Наполеон тратил драгоценные секунды. Но даже так Жан с интересом отмечал необычный для него опыт охоты с четвероногой собакой. Прежде маркиз всегда полагался на себя. В основном, на своё великолепное зрение, и уже позже — на любые другие уместные положения. Собака же выступала в роли незаменимого флюгера. Просто наблюдая за её поведением, даже ничего не понимавший в животных де Триньёфф понимал, что ему хотят сказать. Здесь — стой, а здесь — следуй. Удивительно простой четвероногий механизм. Жан, впрочем, не забывал об осторожности, временами придерживая пса за ошейник и самостоятельно оценивая открывающиеся перспективы. Потом отпускал собаку вновь.
Временами ему приходилось слегка корректировать курс Наполеона, почему-то всё стремившегося забрать обратно к тракту — будто бы пёс точно помнил, как именно они сюда попали. Но их путь лежал совсем не туда.
В грубом приближении, если «считать» от реки, Пальмира представляла собой некий трёхслойный «сэндвич» из последовательно сменявших друг друга линий застройки, отличавшихся и качеством, и общим уровнем жизни: Парадный Квартал, объединивший под своим названием набережные у реки; Красные Черепицы — нечто вроде буферной зоны, где теперь скапливались беженцы, отрезанные от внешнего мира неделями Зимы, а от внутреннего — приказом генерал-губернатора; и, наконец, сам Мёртвый Город. Временами из его заснеженных руин возносились отдельные высокие шпили над обвалившимися сводами, но ничто, ни один из них не мог затмить величие белого призрака, выступавшего из снежной пурги на юго-западе — исполинского купола Старого Кафедрального Собора Пальмиры.
Держать путь на него было легко, стоило лишь беспокоиться о том, чтобы вовремя замечать прикрытые снегом провалы и колдобины на неремонтируемых который год дорогах, где легко можно было поломать ноги или провалиться по пояс. Чем дальше по Мёртвому городу продвигался Охотник, тем больше он понимал, по какому принципу развернулась эта — первая из — трагедия серебряной столицы. Поначалу, видел он, Пальмира стойко встретила натиск холода. Длинные каменные бараки, в которых без труда узнавались лечебницы и госпитали (похожими, ещё при Наполеоне-который-Бонапарт, были застроены южные окраины центрального Парижа), содержали в себе признаки организованной борьбы со стужей. Здания укрепляли и утепляли. На задних дворах чернели исполинские пепелища, по-видимому, ставшие огромными братскими аутодафе для Унесённых Долгой Зимней Ночью. На телегах к ним свозилось продовольствие. Жан даже прошагал мимо покосившегося воза, доверху набитого смёрзшимися мотками ватных одеял.
Затем лечебниц перестало хватать. Может быть, закончились здоровые руки. Но, что вероятнее всего, генерал-губернатор просто отозвал свои войска, заблокировав проходы к центру города. Без чёткой организации сопротивления Зима быстро взяла своё. На стенах иных домов до сих пор темнели кривые надписи углём — панические проклятия, посылаемые в адрес сильных мира сего. Генерал-губернатора упрекали в измене, генерального судью — в жестокости, Гарри-Атамана, некоронованного короля Трущоб, — в мародёрстве у стариков и детей. И теперь, в неверном свете уходящего солнца, Старый Кафедральный Собор щерился в пустоту вымерших кварталов глубокими провалами в стенах и сводах купола. Он стоял один посреди некогда величественной площади-сквера, занесённой снегом.
Говорили, что в недрах его была пролита Кровь Святых.
Говорили также, что нечто ужасное заставило почившего Короля затеять огромную и непомерно дорогую стройку другого, Нового Собора. С течением лет тот вырос на Готическом Холме, который остался у Жана далеко за левым плечом. А Старый Собор был заброшен всеми, включая иерархов церкви.
Говорили, что призрак Собора до сих пор живёт среди мраморного эха древних стен, бродит среди плачущих ликов икон.
На страже кровавого дара древних богов.
И вот — Охотник стоял у подножия циклопического храма, а тяжёлый плащ хлопал на злобно воющем ветру. Даже присутствие большого пса у ног уже не так согревало ввиду бесконечной, зацикленной сама в себе безысходности, словно реющей из провала входной арки. За ним, по лучшим из готических канонов, клубилась тьма.