01: ПРИБЫТИЕ ОХОТНИКОВ Колокол Пальмиры пробил в тот час, когда коронован был Николай, Старый Король.
За многие годы, которые прошли с наступления Долгой Зимы, эта земля изменилась.
Здесь не было ничего. Совсем.
А стало и того меньше.
Белое поле от края до края горизонта, терявшегося в тенях поднимающихся снежных смерчей. Тёмные полосы хвойных лесов, которые выступали из предгорий подобно сомкнутым испанским фалангам, не умеющим разорвать плотный строй. Безжалостная скупость природы, вмиг лишившейся всех своих фантазий. И не было удивительно, что чувство неизбывной тоски сопровождало Охотников на всём пути по старому Серебряному тракту — унылой дороге, размеченной уцелевшими верстовыми столбами, которая тянулась, не зная конца и края, сквозь земли вечных белых вьюг.
Негостеприимный лесной край, приют больших волчьих стай и угрюмых деревень, раскинулся окрест, покуда хватало глаз. Под сводами неба клубились тяжёлые низкие тучи, напоминающие вал свинцовых туманов, грозящий вот-вот обрушиться на хрупкую землю. Ледяной мрак висел в воздухе, на недолгие дневные часы разбавленный полусветом. Под грязным солнцем скользил снег, раз за разом устилающий обочины густым белым одеялом. Когда-нибудь, настанет день, Серебряный тракт окончательно исчезнет, растворится среди густых хвойных лесов и сугробов. Пока же одинокая карета упорно ползла по нему, пробиваясь на север. Ни единого экипажа не проследовало во встречном направлении.
С холодными ночами приходил заунывный волчий вой. Огромные стаи изголодавшихся хищников — больших, совсем непохожих на обычных зверей — рысили на границе болезненного полусвета, не рискуя выбираться на голые плиты тракта. Но лошади беспокойно прядали ушами, подавались в стороны и хрипели, выдыхая облака замерзающего в воздухе возмущения. Всё чаще Жану приходилось занимать место рядом с кучером, обнимая замёрзшими руками ложе винтовки. Но стрелять не приходилось — истинным врагом коней стал мороз. Не спасали ни одеяла, которыми пожертвовали люди, ни толстые попоны, закупленные близ Кёнигсберга в конце ноября. Холод усиленно брал своё: с каждой ночью всё крупнее становились походные костры, всё дальше приходилось отходить от дороги, чтобы собрать валежник и нарубить сухие ветви кустарников и маленьких елей.
Возникало чувство приближения к огромной ледяной могиле. Не к городу, окружённому плодородными полями и живыми хуторами, а к мавзолею, навсегда погребённому под белым занавесом. Будто сознательно натура отделила его от мира милями непроходимых лесов, горными отрогами и стеной холодов. Чем дальше продвигались Охотники, тем беспощаднее нападала метель. В иной час казалось, что холод не просто норовит вцепиться в лицо — казалось, он подкрадывается, стелется по земле как ночной вор, пришедший украсть душу из хладного мертвеца.
Мертвецы тоже встречались им, хоть и не столь часто. Оледеневшие груды синих тел, а порой — выглядывающие из сугробов почерневшие лица, покрытые коркой льда. То лежали те, кого не успели съесть гордые хищники, давно примерившие маскарад злобных падальщиков.
Временами на горизонте возникали тёмные силуэты оставленных поселений, ютившихся вокруг неказистых островерхих церквушек. Но к ним не вели дороги, а пробивать путь сквозь целину было слишком накладно. Даже издалека глаз фиксировал тёмные провалы крыш и заколоченные досками ставни. Если здесь боялись воров, то страхи остались напрасны. Никто бы не выжил. В один из таких случаев, пользуясь недолгим световым днём и близостью очередного хутора, София приказала остановить карету и, взяв с собой Фиоренти, сделала короткую вылазку. Худшие из прогнозов подтвердились: пустота ждала Охотников в каждом доме и амбаре, только свежий снег хрустел под сапогами. Пустота и смерть.
Долгая Зима собрала свою дань.
Так продолжалось день за днём, неделю за неделей. Румынский старик, до глаз закутанный в многочисленные шали и меховые накидки, меланхолично тряс вожжи, лошади брели вперёд, а сквозь снежные туманы возносились к небесам склоны гор. Где-то там, среди них, прятались серебряные рудники, с которых началось вознесение Пальмиры. Где-то там укрылся монастырь бенедектинского ордена. Где-то там, с другой стороны гор, брала начало солёная пустыня Тартари. Но путь Охотников лежал на север.
Последний отрезок действительно оказался самым сложным. Но недовольства не было. Все знали, на что идут, хотя никто не мог представить, насколько же здесь окажется холодно. По сравнению с Серебряным трактом, дорога сквозь земли Австрийской империи, Унгарнских владетелей, северогерманских графов и Польской речи казалась совершенно лёгкой и неопасной. Охотники преодолели почти весь восток Европы, а никто не подступался близко к карете, украшенной волчьим черепом над скрещёнными мушкетами. От самого Зальцбурга пограничные заставы лишь спрашивали документы, будь то вежливое «Passeport, s'il vous plaît» из уст французских экспедиционных офицеров на моравской границе или рублёные требования немецкой таможни. И ничего кроме. Но чем далее к востоку и северу забирала дорога, тем меньше интереса вспыхивало в глазах встречных. Со временем, интерес угас окончательно, а после него начали гаснуть глаза. И только чёрные точки-вороны временами принимались кружить в сером рассвете.
Заканчивалась провизия.
И каковы же были удивление и облегчение Охотников, когда, очередным вечером, вдали блеснула огненная искорка, хорошо заметная на чёрном лесном фоне. Приникнув к прицелу, маркиз де Триньёфф подтвердил: он видит свет, хотя позёмка и темнота мешают разобрать детали. Но даже лошади взяли темп быстрее, спеша добраться до огня. Вдруг открылись новые силы.
По всей видимости, долгий путь из Зальцбурга подходил к концу. Вдалеке призывно сияла искра, пусть и столь одинокая в черноте зимних лесов. Первый признак жизни за две последних недели. Первый признак надежды.
Под защитой чёрного корпуса кареты, в сравнительно тряском комфорте диванов и подушек разместились сами Охотники. Под потолком поскрипывала масляная лампада с закрученным на минимум огня фитилём. Её неяркий свет выделял черты лиц, обычно закрытых от посторонних взглядов. Три Охотника, три егеря, отобранные Клубом за выносливость, мастерство и опыт. Каждый из них пережил как минимум одну Охоту. Каждый из них мог и умел вести её в одиночку, не оглядываясь на других. Но каждый из них знал, как мало у обычного человека шансов устоять против ужасов ночи.
Место у окна, по обыкновению листая томик стихов, занял маркиз Жан-Пьер Кристоф де Триньёфф. Этот господин происходил откуда-то с благополучного юга Франции, а на его лице читалась склонность не менее чем к половине жизненных пороков и немалый опыт во второй из них. Словно в противовес первому впечатлению, на левой щеке не менее ясно читался ужасный рваный шрам, оставленный чем-то, далёким от благородной простоты клинков. Но кем бы ни был француз, длинная, явно подогнанная под владельца винтовка лучше прочего говорила о его боевых качествах.
Напротив разместилась София Мейер — темноволосая женщина невысокого роста. Немногословная, подтянутая и крепко сложенная, она далеко отстояла от поэтического идеала изящных эльфийских дев. Временами, впрочем, её обветренное лицо освещала улыбка, которая оказывалась на удивление домашней и тёплой. По Софии сложно было угадать возраст и происхождение, хотя Охотники знали, что Мейер родилась в среде австрийских бюргеров и с детства отличалась средствами и своенравием — никакая иная комбинация качеств не помогла бы девушке получить диплом врача. Её не раз видели в закрытом госпитале Клуба, расположенном в итальянских Альпах, а многочисленные знакомые Жана успели рассказать ему, что Старшего охотника можно упрекнуть в разных вещах, но только не в слабости характера. Почти половину дивана рядом с Софией занимала громадная по стандартам породы бернская овчарка по прозвищу Наполеон. Левое ухо злобного трёхлетнего кобеля давно кануло в небытие, сквозь густую шерсть тут и там пробивались длинные шрамы, но сейчас Наполеон играл роль милейшего пса. Он валялся на диване и тяжело дышал, высунув длинный язык и озорно косясь в сторону третьего Охотника. Рука Софии задумчиво перебирала шерсть на толстенном загривке.
Замыкал звено человек сложной и тяжёлой судьбы. Известно было, что Марко Фиоренти, также маркиз, происходил из северных регионов Италии (а может быть, даже Флоренции) и большую часть своей жизни провёл вдали от мирных дел. До присоединения к Клубу он был кондотьер, наёмник. Говорили, что Фиоренти и не итальянец даже, а свирепый швейцарский солдат, изменивший фамилию и прошлое исходя из туманных соображений, обраставших всё новыми домыслами. Много чего ещё говорили — в любом случае, память о пережитых войнах читалась и во взгляде Фиоренти, и в манере держать себя. Осанка, выправка, знание тактических манёвров и блестящее владение оружием — там, где Жан-Пьер брал изящным искусством снайпера, а София откладывала в сторону академический лорнет, Марко Фиоренти заполнял пустоту. Закрывая лицо бело-золотой фарфоровой маской под шарфом, итальянец первым стремился вступить в бой. Вильгельм никогда не рассказывал, что привело в Клуб такого человека, но Первому Охотнику верили и не задавали лишних вопросов. До поры.
Софии и Жану, впрочем, такая опора была только на руку.
Жан.
София.
Марко.