- Да сколько можно?! - весело возмутился брат. - Дотерпи уж до замка, в конце концов!
Он слегка подшпорил вайспферда, чтобы тот, превозмогая усталость, поторопился.
- Ладно, я что-нибудь им наговорю. Бывало и похуже!
Старый замок пах старым отцом.
Не двор, окруженный стенами (во дворе воняло навозом и сеном, как и положено), а внутри, в вонтурме - большой многоярусной башне, служившей Кальтенбергам домом.
Как? Как все здесь могло им пропахнуть? От подвала, где хранилось вино и бочки с соленьями, до самого чердака, на котором жили крысы и вороны.
Сейчас, вернувшись под родные высокие своды, войдя через узкие тяжелые двери вонтурмы, Иделинда неожиданно явственно и четко ощутила именно этот аромат. Странный, но стойкий, неизводимый.
Если жить здесь годами, то к нему привыкаешь, забываешь о нем… Но стоило ей уехать на седмицу, как запах альтграфа Кальтенбергского стал бить в нос, опалять ноздри своей жёсткостью, упрямством и непримиримостью.
Минуя короткую лестницу и вторые двери, они вошли в главную залу замка, где семья традиционно трапезничала каждый день. Отец восседал на "троне" - древнем, как и сама крепость, темном кресле с высокой спинкой, расположенном у противоположной стены на пъедестале.
Все было сделано так, чтобы зал казался тронным, а Анхельм - самим Императором. Императором всея Кальтенберга.
Позади него на почти черной от старости каменной стене висели огромные пыльные гобелены с гербами дома, династические церемониальные лангшверты, передававшиеся из поколения в поколение (их попросту не снимали веками) и простые бронзовые подсвечники. Но их всегда не хватало, чтобы наполнить всю эту мрачную залу светом.
Анхельм почему-то надел свою любимую кирасу с гербом дома, искусно отчеканенном ровно по центру. Зачем она ему? Он собрался на бой? Конечно, Линде хорошо была знакома традиция ордманнов всегда (всегда!) носить кирасу, но отец много лет назад отложил ее в сундук, поскольку был слишком стар, чтобы все время таскать лишнюю сталь на теле…
Но, видимо, не сегодня.
Подле него в черном платье и ожерелье из кровавых агатов стояла матушка, графиня Клотильда фон Кальтенберг с белым платком в тонких руках. Она тихо плакала.
По центру зала располагался длинный трапезный стол, с толстой, массивной каменной плитой в качестве столешницы (ровно из того же темно-серого сланца были выполнены крышки саркофагусов в крипте под замком). На него две служанки уже спешно выставляли ужин, но отец одним лишь взглядом объяснил челяди, что пора выйти.
Всё, абсолютно всё в этой зале, даже слегка оторопелое лицо Дирка, предвещало тяжелый разговор. Очень тяжелый.
Страшнее всех выглядело лицо Анхельма - его так перекосило от… пренебрежительно-брезгливо-свирепой ненависти и печали, что казалось, будто бы Клотильда плачет лишь от необходимости стоять рядом с ним. Впрочем, выждав должную паузу, она бросилась в обход стола к своим детям, вычурно придерживая подол платья левой рукой.
Подбежала к Иделинде и вдруг обняла ее. Крепко. Прижала к себе и тихо всхлипнула. В ноздри ударил резкий запах дорогих эльфийских духов.
- Линдочка, милая моя! - просипела она убитым от слез голосом. - Ты вернулась… Ты жива! Я так рада! Золотце мое, ты цела?!
Она отпрянула от родной дочери, надежно удерживая ее цепкими пальцами за плечи. Оглядела. Не заметила ничего странного и снова обняла.
- Ты цела! Слава Квиллисхи! Слава всем Богам, что оберегали тебя! Виссенду известно, я так переживала за тебя!
Судя по недоуменному лицу Дирка, он тоже не ожидал от Клотильды подобного. И даже нельзя было понять, притворялась ли она, как обычно, пыталась ли сыграть в любящую мать или… то были искренние слезы.
- Матушка, здравствуйте, - тепло сказал Дитрих, а затем кивнул Анхельму с уважением: - Отец. Мы очень устали с дороги и…
- У меня есть несколько вопросов, - перебил его альтграф таким тяжким и мрачным тоном, что даже Клотильда мгновенно умолкла.
Матушка отпрянула, зачем-то поправляя Линдины одежды, и отступила в сторону, в тень.
- По какому праву, - продолжил Анхельм в сгустившейся тишине, - ты посмела покинуть Кальтенбергбург на целую седмицу?
- Отец, послушайте, Вы должны понять…
- Молчи, - молвил тот, будто язык отсек Дитриху. - Я не хочу слушать твою брехню. Пускай она говорит.
И принялся взглядом медленно резать Иделинду на лоскуты.