- Нет, это ты меня прости... Линда...Кальтенбергбург. Старая крепость со старым длинным названием. Старый камень, из которого сложены незыблемые стены. Прочные двери, запирающие вход и выход. Отсюда так просто не выйти. Нужно иметь ключ, нужно иметь специально выписанный аусвайс, нужно иметь право.
Даже если ты здесь хозяйка. Даже если это - твой замок, твой дом. Так просто не выйти, так просто не сбежать...
- Прости, Линда, прости... Милая... Линдетт, - она словно нехотя назвала ее так. Но назвала. Все ради последнего вздоха умирающей.Разве так выглядит Тот Мир? Как проклятый Кальтенбергбург? Она же ведь вырвалась, сбежала отсюда, почему опять вернулась? Почему опять сюда?..
Он пах отцом. Здесь все пахло отцом. Запах одноногого старого человека. Он впитался в эти стены, это было его место, он душил ее. Было очень жарко, она взмокла, хоть и была обнажена. Камень горячий, по нему больно ходить...
Надо выйти прочь отсюда!
Вот в ту комнату, скорее! Затем сюда! Черт! Все двери заперты. Западня. Она тщетно дергала ручки - дубовые доски, окованы сталью. Так просто не выйти. Сквозь замочные скважины шел свежий ветерок, будто маленький снежный мальчик дул в них с той стороны.
Она опустилась на колено, посмотрела, что там? А там белый зимний лес. И избушка где-то вдалеке, в окнах горит свет, из пухлой трубы серым столбом валит дым.
Но дверь не открыть, никак не открыть...
Другая должна была пустить ее в высокие, холодные, бесстрастные горы. Свободные горы. Но и эта была заперта. Третья - в чей-то уютный дом, где на очаге грелся котел и приятно пах мясным бульоном. Четвертая дверь и вовсе даже не хотела показывать, что за ней: пряный мерцающий туман пестрой дымкой тянулся из скважины...
Но там раздавался веселый звонкий смех. Какая-то задорная шутка прозвучала.
Может, туда?
Но дверь заперта, все закрыто.
Она пошла в другую комнату - та же история. Где-то бушевала гроза, где-то бушевала жаркая битва. Но никуда не выйти.
Ровно шестнадцать дверей в четырех комнатах. И лишь одна слегка дернулась от тщетных попыток ее отпереть, та, что со звездами, горящими в ночи. Но нет... нет, никак. А эта жара - она доканывала. Хотелось уже, черт подери, выйти. Хотелось сбежать, вырваться на волю, хоть какую-нибудь...
- Линдетт, про нас забыли...Так горячо в груди. Нечем дышать. Она схватилась за шею, а там - железные оковы. Даже здесь, в царстве смерти, оковы. Неволя.
Но ниже, под ошейником, у ключицы так печет, так больно, шайсе! Она аж застонала. Увидела зеркало на стене, бросилась к нему - что там, что? На мертвенно бледной коже краснел яркий вспухший ожог.
Клеймо. На ней выжгли клеймо - "gottfern". Безбожница.
Глава ЧетвертаяЛинда открыла глаза. Дернулась от боли. Сбросила с груди уголек, но он уже успел ожечь кожу. Прямо у ключицы.
- Бать, гля, сучка-то жива!
Дружный смех писклявых гоблинских глоток.
- Кинь еще, - грубый голос Мытаря. - Чтоб заплясала.
В Иделинду полетел второй уголек, но она его тут же отбросила.
Был поздний жаркий душный вечер, достойный середины Хаса. Судя по деревьям, костру и распряженной телеге, они встали лагерем в каком-то лесу или рощице. Линда лежала на грязной вонючей тряпке, изорванной и изгаженной. В альне от нее спала Флёр, вроде живая и здоровая. Все те же цепи, все то же бревно, небрежно заброшенное в заросли крапивы.
Следующий уголек пришлось вытряхивать из волос под громкий, насмешливый, наглый хохот грюнхаутов. Они чуть животы не надрывали. Скалили свои пасти желтозубые. Смотрели ей прямо в глаза и бросали еще. Доставали угли из костра веточкой, потом слюнявили тощие кривые пальцы, быстро хватали и кидались в девушку.
Буряк, Вахлак и собакорожий Псина.
- Харе, - буркнул Мытарь, вставая с земли.
Он добродушно улыбался, будто действительно был рад видеть Иделинду живой. Медленно приблизился к ней и вместо приветствия сказал: