- Я не забуду! Я помню! И за каждое дело расплата свершена быть должна!
Все наши герои, как один, метнулись вперед - в следующую дверь. Волк был снова первым, одним мощным рывком он раскрыл тяжелую бронзовую створку и нырнул во тьму с мечом наперевес.
Заклинание Тары вместе с остальными путниками устремилось за ним, освещая лестницу вниз. Ольфрик замыкал - он закрыл дверь, но на ней не было засова, чтобы запереть.
- Грехи, ее детьми свершенные, костьми детей в земле лежать остались!
После первого же пролета лестница раздваивалась, но быстрый взгляд на оба пути, позволил определить, что они оканчивались дверьми, которые вели в одно и то же помещение. Особенно хорошо это было видно, благодаря яркому свету, одинаково струившемуся сквозь две замочные скважины. Столь яркому, что, казалось, за ними наших героев ждал полдень с ясным небом над головой, несмотря на десяток рут глубины подземелья.
Из-за дверей слышался какой-то мощный гул, словно... там шумел далекий горный камнепад. А еще внутри некто яростно кричал на кого-то:
- Да хоть еще тысячу лет мне здесь пролежать, но я их грехи не забуду. Бёзе нельзя простить!
Времени не было. Волк раскрыл одну из дверей и вошел навстречу... солнцу.
Яркий свет ослепил его, лицо снова нестерпимо ожгло, а под кольчугой стало жарко. За дверью оказался просторный зал с куполообразным сводом, под которым был подвешен огромный огненный шар. Он был закован в черную от гари стальную клетку, а сам светил с такой силой, что на него невозможно было смотреть. Это миниатюрное солнце издавало тот самый гул или, скорее, рев, от которого у всех что-то дрожало внутри.
Тарины светлячки, стоило им заглянуть в залу, мгновенно исчезли, будто их и не было вовсе. Но и нужда в них пропала - здесь было светло, словно днем, когда солнце в зените, а на дворе самый разгар жаркого хаса.
Из зала вели восемь дверей. Через две вошли путники, пять было заперто, а последняя, та, что была ближайшей слева, - открыта. В руте от нее стоял Герион, живой и на первый взгляд невредимый. Он сжимал свой меч в руке, второй покоился у него в ножнах. В двух шагах от эльфа, ближе к центру стоял король и с ненавистью кричал на него:
- Бёзе нельзя простить! Ведьмы зло творили. Ведьмы зло творят. И творить будут. Как я им позволить быть могу?!
Говорил он хриплым, скрежещущим голосом, а сам был мертв уже несколько сот лет. Голый череп его блестел на "солнце", уши практически сгнили, а лицо - ссохлось почти до костей. Но одет король Гангберт (а кто еще может оказаться в Гробнице Короля Гангберта с золотой короной на голове?) был в тяжелые, древние, искусно выполненные доспехи.
Каждую деталь их украшали гравюры, выполнены они были в очень старом, практически забытом людском стиле, но в отличие от лат прочих хютерингов, эти отличались прекрасным состоянием. Словно все эти столетия кто-то за ними ухаживал, полируя и натирая льняным маслом от ржавчины.
Услышав, как вошли путники, Гангберт медленно обернулся и окинул незнакомцев злым, недоверчивым прищуром, столь характерным для почитателей Хютера.
Мгновения длилась немая картина неожиданной и отнюдь не дружеской встречи. Но затем Дер Гроссе Инквизитор молвил спокойно и громко:
- Вы по какому праву в мою гробницу вторгнуться посмели?
Он бросил взгляд на открытые двери, понял, что произошло, прошептав "Майне брюдер...", и продолжил:
- Вы закон моих владений преступили. И смерть есть за это приговор.
Мертвец пустыми глазницами заглянул каждому в его живые, сочные глаза, и почему-то задержал взор на Альтарине. Говорил он с неведомым акцентом и так, словно бы орочий не был ему хорошо знаком.
Перед ним же стояли четыре воина, прошедших тяжелый путь сюда, покрытых копотью и пылью. Волк, вышедший вперед, дышал с болью. Лицо его налилось багрянцем от ожогов и боевого куража, на щеке алел порез, а изо рта вытекли две струйки крови.
Рядом с ним стоял, тяжело дыша, Ольфрик, сжимавший в руках чужой ржавый полакс. По другую сторону - Миралисса, с порванной щекой, залитой кровью. И только белка на плече следопыта выглядела толком не воевавшей. Но и слава Богам.
Однако несмотря на то, что Гангберт в одиночку выдвигал такие обвинения четверым бойцам, не имея даже оружия при себе, держался он уверенно и грозно, будто бы за плечами его стояла армия, а вошедшие были узниками в цепях.
И то ли его статус, взгляд, да сама речь производили такое впечатление, то ли действительно каждый каким-то внутренним чувством ощутил, что этот мертец был гораздо сильнее их всех вместе взятых.