Камень вокруг, сталь под пальцами, темнота, шум льющейся воды, вонь.
Я – не я. Я – плоть, затянутая в кожу перчаток, кисти рук. Главное – не позволить мыслям отвлекаться от пальцев, которые давно уже живут своей собственной жизнью и заняты своими собственными мыслями.
Мир пульсирует. Мир сужается и расширяется, каменные стены то становятся огромными, отдаляются, исчезают, то начинают давить, как камзол, подобранный не по размеру.
Вниз. Только вниз.
Сталь крюка в очередной раз вгрызается в скобу, давая хоть какую-то уверенность, что бренная тушка не превратится в фарш через несколько секунд случайно начавшегося полёта.
Передохнуть. Утереть пот со лба тыльной стороной рукава камзола, и вновь – ниже, ниже, ниже.
В какой-то момент чувство высоты начинает подводить, попросту отказывая напрочь - словно бы и нет уходящей неизвестно куда лестницы и колодца. Тянет разжать руки и погрузиться в дрёму.
Вниз не смотрю, но, зажмуриваясь, и чувствуя на языке терпкий привкус перца и корицы, знаю – очередного «приступа» избежать уже не удастся.
... Кошка сидит. Сидит против всех правил и законов логики, в (или на?) воздухе. Чёрные провалы глаз, в которых клубится тьма, смотрят на меня.
Я знаю, чего она хочет.
Кошка предлагает. Разожми пальцы, - требует она. Ощути несколько секунд полёта, - говорит она. Приди ко мне, - просит она.
Нет, - говорю я. Мне рано, - утверждаю я.
Никогда не бывает рано или поздно, - тьма упорствует.
Я упрямлюсь тоже. Не сегодня и не сейчас! – отмахиваюсь от твари.
Кошка зевает, потягивается, выпуская и пряча острые когти, обнажая желтые клыки и полусгнивший язык.
Ей скучно. Она слышала мои речи много сотен раз.
Она ждёт. Знание, что много сотен лет подтверждается практикой – рано или поздно её глаза придут к ней. Неважно, как.
Важно, что этого никто не смог избежать. Никто и никогда.
Тварь вновь усаживается, и снова начинает сверлить меня взглядом.
Закрываю глаза. Так только хуже, окружающее пространство кажется киселём, в котором можно плавать. Кисель пахнет корицей, яблоками, гноем, мочой, сладковатым запашком разложения.
Кисель вливается в лёгкие, забивает их, дышать становится тяжело, к горлу подступает тошнота.
Плевать. Главное – не видеть. Просто не видеть окружающего бреда.
ГРАФ:
Чего ты боишься, лекарь?
ДОКТОР:
Человеческой жестокости.
ГРАФ:
Почему?
ДОКТОР:
Она похожа на чуму…Нет! Она и есть чума!
ГРАФ:
Объясни.
ДОКТОР:
Вы разносите её как болезнь. Как заразу. Каждый ваш шаг влечёт ответное проявление жестокости. Скажем, Коалиция не тронула бы никого, если бы не те три наглых щенка, которых вы, господин де Корбэау, зарубили. Вы…заражаете ей всех, кого встречаете на своём пути.
ГРАФ (усмехается):
Они это заслужили. Иногда лечит только Кошка, так ведь?
ДОКТОР (испуганно, приглушённым голосом):
Не произносите это имя всуе… Она всё слышит. И да, с таким отношением, вы хотите, чтобы болезнь прошла? Вас слишком, слишком, слишком многие ненавидят.
ГРАФ:
Плевать. Плевать я хотел на них всех. На всю псарню.
ДОКТОР:
Вы хоть знаете, отчего это всё?
ГРАФ (насмешливо):
И отчего же?
ДОКТОР (устало):
Слишком много ненависти. Вашей и чужой. Она из вас выплескивается, вас ей тошнит. Отсюда ваши припадки.
… Звёзды, звёзды светят с трудом, пробиваясь через тьму ночи и снег. Тонкий длинный шпиль режет мрак над головой, продуваемая всеми ветрами площадка из чёрного грубо отесанного камня в футе внизу словно бы чуть раскачивается. Где-то далеко шумит море.
В какой-то момент хочется отпустить скобы и спрыгнуть – металл холодит руки даже сквозь перчатки, но я сдерживаю себя. Это – иллюзия, ничего более. Это не родной дом. Тебя здесь нет, или вернее, этого нет, а ты сам – реален.
На краю появляется человеческая фигура. Чёрный плащ с гербом - рисунком в виде нахохленного ворона на человеческом черепе, серая льняная рубашка, коричневый кожаный дублет.
Ветер треплет черные волосы, свистит в горлышке бутыли, удерживаемой в руках любителем ночных прогулок.
Фигура склоняется над пропастью. С той стороны – пролив, вспоминаю я. Если прыгнуть – шесть сотен футов полёта, не меньше. Шесть сотен футов полёта - и всё. В клочья, не иначе.
Хочется крикнуть, предупредить, но слова застревают в горле.
- Тебе не дано изменить прошлое, - произносит знакомый голос над ухом, отец выныривает из тьмы, прислоняется спиной к стене, по которой тянутся скобы лестницы.
- Это было?
- Это есть, и будет, - бесцветные глаза смотрят устало. – Неверию здесь нет места. Да и за всё нужно платить. Это, - кивок в сторону края, – цена за знание. За наглость, собственную трусость, и глупость. За то, что с нами было и есть. За то, что будет. За то, что может быть.
- Не слишком ли дорого?
- Нет. В тот вечер он напился вусмерть - для храбрости - и прыгнул с Костяного Шпиля. Остатки тела в заливе искали неделю, но так и не нашли. Но именно с тех пор на площадке гнездятся вороны. А теперь – пойдём. Пусть свершится то, что было…
Канализационный колодец после всего показался необыкновенно спокойным и, не побоюсь этого слова, уютным местом. Кой-как спустившись по скобам вниз, я позволил себе небольшой отдых – прежде чем лезть дальше, в очередной лаз, из которого слабо тянуло вонючим ветерком, следовало, по меньшей мере, отдышаться.