Эвандер оставил водителю сразу десятку — пускай подождёт у входа, им ещё назад ехать. Он вышел из машины и поднялся по ступенькам особняка. Билли поспешал за ним, зажав под мышками школьную грифельную доску и треногу. Cегодня Эвандер проводил лекцию по нумерологии.
Слушателей было немного. В отличие от вводных, на которые приходило много народа, на специальные лекции собирались лишь посвящённые, с которыми Эвандер виделся уже не впервые. Кошельков на таких лекциях было меньше, зато все кошельки уже были свои, прирученные, послушно раскрывающиеся при виде Билли с серебряным подносом.
Во-первых, были хозяева дома — пожилая пара, мистер и миссис Лоусоны, англичане, прячущие многолетние семейные тайны и какие-то непонятные делишки по строительной части под обычной маской добродушия и гостеприимства. Миссис Лоусон вязала свитера своему мужу, который тот ввиду местной жары носить не мог, но показывал гостям, и гостям ничего не оставалось делать, кроме как хвалить довольно неумелую вязку. Кроме свитеров, гостям показывали фарфоровые статуэтки, картины, фотографии в рамках, кубки и разные другие регалии мистера Лоусона — хлам, скопившейся в особняке за целую жизнь, вещественные доказательства прошлого, по которым умелый детектив смог бы составить цельную биографию супружеской четы. Помимо прочего, среди старого барахла попадались и символы с двуглавым орлом, над головами которого парила лучезарная дельта.: мистер Лоусон был подмастерьем бирмингемской масонской ложи ещё с двадцатых годов, и сейчас, на седьмом десятке лет вновь проснувшаяся в нём страсть к тайным знаниям толкала его платить Эвандеру деньги за новые и новые лекции. Судя по пустому взгляду супругов, с которым оккультист уже был знаком, они мало что понимали в том, что им рассказывал Эвандер, и были скорее очарованы просто звучными названиями оккультных терминов, ритуалами и тайными знаками.
Присутствовала на лекции и дочь Лоусонов, двадцатилетняя Мэри. Её Эвандер видел во второй раз и подумал, что вряд ли от неё будет какой-либо прок: к тайным знаниям страсти у неё не было, на предыдущей лекции она откровенно скучала и уж точно не была источником щедрых пожертвований. Тем не менее, Мэри была хороша собой, и это некоторым образом примиряло Эвандера с её незаинтересованным отношением. Глядя на неё, маг и чародей сам собой принимал загадочный и таинственный вид, а про себя думал: «эх, был бы я помоложе…»
Ещё одной слушательницей была дама средних лет из Канады, миссис Хьюз. У неё на войне убили мужа и сына, и теперь она находила себе утешение теософией. Миссис Хьюз Эвандеру нравилась — не как женщина, а как прилежная ученица: в её глазах было столько доверчивой простоты и безоговорочной веры, что, казалось, заяви Эвандер сейчас, что земля плоская и покоится на трёх китах, — и миссис Хьюз разве что спросит, далеко ли Калькутта от края мира (близко, миссис Хьюз, почти у самого края). Миссис Хьюз не только посещала каждую лекцию Эвандера, но и регулярно снабжала его деньгами, и это ещё более располагало Эвандера к бедной вдове. Он испытывал к ней снисходительную нежность, подобную нежности к домашнему животному. Пару лекций назад Эвандер с глубокомысленным видом подарил миссис Хьюз купленную по случаю книжку Боэция с собственноручным посвящением, и сейчас бы не удивился, если бы узнал, что миссис Хьюз так её и носит в сумочке, не расставаясь с ней на минуту и не дочитав дальше титульного листа.
Здесь был и Стивен, тридцатилетний служащий одного из калькуттских банков. Этот, в отличие от большинства слушателей, был с университетским образованием, и сам Эвандер, не имевший за плечами не то что университета, а и колледжа, побаивался, что Стивен может подловить его на какой-нибудь логической нестыковке, которых, как сам Эвандер знал, в его лекциях, как и вообще в учении, было пруд пруди. К счастью, Стивен, похоже, не отличался критическим мышлением и всё, о чём рассказывал Эвандер, то ли принимал на веру, а то ли пропускал мимо ушей. Скорее всего, ему просто было очень скучно в Калькутте. Стивен сидел в кресле-качалке, заложив ногу на ногу, курил трубку и рассеяно поглядывал то на Эвандера, то на Мэри.
Следующим среди слушателей был старый знакомый Эвандера, суперинтендант калькуттской полиции Маккензи. С ним Эвандер познакомился на первой своей лекции в Калькутте, когда после окончания к нему подошёл крепкий усатый господин и доверительным шёпотом поинтересовался, что лектор думает о «Протоколах сионских мудрецов». Из последовавшего разговора Эвандер понял, что суперинтендант пребывает в уверенности, что миром правит тайная ложа, поисками которой он, видимо, и занимался — не для того, чтобы разоблачить или уничтожить, а, скорее, чтобы самому к ней присоединиться. Эвандер не стал разочаровывать полисмена и туманно сообщил, что в «Протоколах» содержится множество тайных намёков, понять которые доступно лишь посвящённым, и добавил несколько слов на гаэльском, начатки которого знал от родителей. Маккензи гаэльского не понял, но доверием к соплеменнику проникся и ответом остался удовлетворён. С тех пор он старательно посещал все лекции Эвандера, видимо, надеясь в конце своего обучения раскрыть загадки юдофобского текста.
Ещё на лекции присутствовал мистер Такрал, толстый, обрюзгший сикх с ноздреватой и потной кожей. Несмотря на тюрбан и кинжал на поясе, Такрал был человеком европейского воспитания, закончил Сорбонну и до войны, как Эвандер знал, слыл у себя на родине в Пенджабе большим поклонником Муссолини. То ли из-за этого, то ли из-за каких-то других причин, но Пенджаб он был вынужден покинуть и сейчас обретался здесь, в Калькутте. Платежеспособность его была так себе, да и большим интересом к тайным наукам он не отличался. Чёрт его знает, зачем он ходил на лекции. В индийские души Эвандер не лез, разумно опасаясь за здоровье своей.
И последним участником лекции был большой чёрный пёс Бобби. Денег от него, к сожалению, ждать не доводилось, но, проходя по тёмному коридору в гостиную, где должна была состояться лекция, Эвандер не удержался, чтобы потрепать пса по холке. У него был похожий пёс дома, в Новой Зеландии. Чёрт возьми, насколько же давно это было, и доведётся ли когда-нибудь ещё вернуться на холодные равнины Саутленда, взглянуть с блаффских скал на бушующий внизу Южный океан? В липком, потном, обволакивающем мороке Калькутты даже не верилось, что эти суровые места действительно существуют.
А существуют ли? — задумался вдруг Эвандер, шагая по коридору. Может, ничего этого и не было никогда: Новая Зеландия — всего лишь название, случайная клякса на карте; прохлада, ветер, свежесть океанского бриза — обман чувств и памяти, галлюцинация, сумеречный малярийный бред. Обман, Майя. Ничего нет, есть только болотное марево дельты Ганга, трущобы, липкие простыни по ночам и тяжёлая работа по обману простаков, внушению им глупых и бессмысленных вещей, в которые и сам-то не веришь. Майя укутывает тебя слоями ватных одеял, а ты накидываешь такие же одеяла на других людей и ещё радуешься, что сам-то — не под ними, сам-то понимаешь, как устроена жизнь, и всё равно задыхаешься под тяжёлыми мягкими перинами в спёртом смрадном воздухе. Голландская печка. А знаешь ли ты, Билли, что у нас в детстве называли голландской печкой? Тьфу ты, дьявол, и что только в голову лезет. Собраться, принять загадочный вид. Сейчас начнётся лекция.
И лекция началась.
Эвандер рисовал на доске мелом числа. проводил между ними линии, соединял их, пририсовывал к числам буквы еврейского алфавита и китайские иероглифы. Особое внимание он уделил священному числу иллюминатов 23. Прошло уже больше половины сорок шестого года, а в следующем это число не будет и вполовину так популярно, как сейчас, а потому сливки с него нужно собирать, пока не поздно. Затем пошло описание принципа пятеричности. «Число пять символизирует человека, здоровье и любовь, а также квинтэссенцию, действующую на материю. Это число включает в себя четыре оконечности тела плюс голову, которая их контролирует, а также четыре стороны света вместе с центром. Hieros gamos (священный брак) обозначался числом пять, так как он представлял собой союз принципа неба (три) с принципом Великой матери (два). Геометрически пять является пентаграммой или пятиконечной звездой. Оно соответствует пятиугольной симметрии, общей характеристике органической природы, золотому сечению, как замечено пифагорейцами, и пяти чувствам, представляющим пять "форм" материи», — по памяти цитировал Эвандер. Вспоминалось легко и без усилий: нумерология была в моде и в довоенной Англии, где ему довелось начинать работать, и в военном Китае, и в послевоенной Индии. Воистину, числа вечны, с ними не пропадёшь.
Всплывали в памяти и тут же материализовывались на доске и простенькие каббалистические трюки — 32 упоминания имени Бога в Торе как 32 пути к Творению «Двадцать три, двадцать три!» — тут же воскликнула миссис Лоусон, вспомнив число иллюминатов, и Эвандер многозначительно кивнул, мол, правильно. Идём дальше. «Древо познания» в числах будет 233, «Эдемский сад» — 144. Разделим одно на другое и получим — 1,618, а это, господа, не что иное, как последовательность Фибоначчи — вот такая спираль, господа, вот так!
Последовательность Фибоначчи воодушевлённого отклика в умах слушателей не нашла. Даже Саймон, от которого Эвандер с некоторой опаской ждал познаний в этой области, в математике, кажется, смыслил не больше Эвандера. Такрал и вовсе заскучал, утомлённый незнакомыми ему понятиями и словами. По-настоящему интересно, кажется, было только миссис Хьюз да псу Бобби, которые с одинаковым выражением, чуть склонив головы, следили за каждым словом Эвандера. Остальные внимали науке нумерологии с настороженным почтением, не стараясь углубляться в её зияющие глубины слишком далеко. Это поддерживало ореол таинственности и Эвандера вполне устраивало.
Потихоньку нужно было заканчивать. Билли, как обычно, обнёс всех подносом, а Эвандер в туманных выражениях рассказал о дальнейшем пути по дороге совершенствования духа. Дорога обещалась длинная, со множеством лекций по пути.
— Скажите, Эвандер, а как всё-таки реально действуют вот эти тайные числа? — подошёл к Эвандеру после окончания лекции, когда все уже расходились, суперинтендант Маккензи.
— Если это можно было бы так просто объяснить, в этом не было бы тайны, — уклончиво ответил Эвандер.
— Но можно, например, при помощи числа утопить линкор? — не сдавался Маккензи.
— Наверное, можно, — пожал плечами Эвандер. — Но вряд ли человек или, скорее, сущность, получившая в своё распоряжение такую силу, станет использовать её на то, чтобы топить линкоры.
— Я вот что подумал, пока вы говорили, — продолжал Маккензи, — ведь каббала — еврейская наука?
С тихим отчаяньем Эвандер понял, что Маккензи оседлал любимого конька. А к концу лекции, как назло, опять разболелась голова и, чёрт побери, отчаянно хотелось выпить.
— Не могло ли быть так, что Гитлер завладел какими-то нумерологическими тайнами и решил истребить всех евреев именно потому, чтобы остаться единственным посвящённым в них? — говорил Маккензи.
— Не думаю, что сам Гитлер, но кто-то за его спиной вполне мог что-то знать, — послушно согласился Эвандер. — Но каббалистические тайны давно уже не являются достоянием одного лишь еврейского народа. Они открыты многим, и нужно лишь стремиться к их постижению.
По недовольному лицу Маккензи Эвандер понял, что дал маху.
— Всё-таки у евреев есть что-то, что нам не дано понять, — убеждённо заявил Маккензи, и Эвандер решил не спорить.
— В любом случае, если бы Гитлер знал тетраграмматон, мы бы все сейчас учили немецкий, — с улыбкой заявил Эвандер.
— Японский, — поправил его Маккензи. — Индия отошла бы Японии.
— Да-да, — согласился Эвандер и в этот момент точно решился купить на вечер бутылку виски.