Демоны железного века | Партия

Лишь тусклый забранный бордовым абажуром светильник освещает салон, в котором в мягких креслах и на диванах полусидят-полулежат люди: христиане, индуисты, буддисты, мусульмане. Здесь не делают разницы между расами и вероучениями. Здесь верят в то, что все расы должны слиться в одну, как сливаются все религии в одно, всеобъемлющее и всепроникающее, таинственное учение теософии.

Тяжёлые бархатные шторы закрывают окна, и мы не знаем, сейчас день или ночь. Это ещё одна загадка мироздания, тайна, могущая быть открытым только посвящённым. В полумраке тихо расплываются кольца благовонного дыма из медных курительниц, и воздух в салоне сладок и тягуч. Время от времени столбик пепла падает с обгоревшей палочки, и этот тихий звук создаёт фон для внемлющего молчания, коим переполнена аудитория. Их привыкшие к полумраку взгляды направлены на фигуру в тёмном двубортном костюме с галстуком. Это мужчина средних лет, он медленно подходит к чайному столику в середине комнаты и плавным, чуть наигранным, движением кладёт сигарету в пепельницу и обводит пустым, пронизывающим взглядом своих слушателей.

— Вы знаете, как меня зовут, — наконец, тихо говорит он, нарушая установившуюся плотную тишину, как тупым ножиком прорезая липкий паутинный кокон. — Сейчас я буду говорить об учении почтенного Чуруппумулладжа Джинараджадасы, — длинное индийское имя лектор произносит на одном дыхании, мерно, чуть нараспев, — на примере своей теперешней жизни, так как Божественным Замыслом было уготовано так, чтобы из её истории можно было бы извлечь примеры истинности теософского учения. Но каждый из вас, слушая меня, должен примерять эти примеры на свою жизнь, ибо каждый из нас родился в том теле, в той семье и в той стране, в которой ему надлежало родиться, и дорога жизни каждого преисполнена развилками, на каждой из которых стоит сфинкс, испытывающий нас, и цель существования наших душ — рано или поздно разгадать его загадки и достичь полного соответствия Замыслу.

Сейчас я начну говорить о себе, — говорит он и начинает.

Он рассказывает о том, как родился на краю света, в маленьком рыбачьем городке на южном побережье Новой Зеландии, о своих родителях, переселенцах из Шотландии, как и большинство семей вокруг. О том, что природа тех мест также похожа на шотландскую: суровые, покрытые вереском, пустоши, скалы и бушующий океан вокруг, разница лишь в том, что короткое лето на его родине наступает в декабре, а зима — в июне. А потом лектор предлагает задуматься над аналогией того, что земля есть тело страны, а народ его душа. И как народ может менять землю, как и душа может менять тела, оставаясь всё той же душой, а тело — лишь способ души выражать себя в этом мире, и мы используем его так же, как народ возделывает свою землю, чтобы кормиться её дарами.

Затем лектор рассказывает о своей семье. Его отец — рыбак, мать — прачка, и он десятый из двенадцати детей. Они жили в убожестве и нищете, у матери облезала кожа на ладонях, но отец равно заботился о всех, стараясь дать каждому ребёнку всё, что было в его силах. Зато в прошлой жизни он был сыном бенгальского раджи и погиб молодым и пресыщенным жизнью от рук собственного брата в борьбе за престол. И не в том ли проявляется Замысел, чтобы показать душе, что не земные богатства и благосостояние формируют цельную, гармоничную душу, а общность семьи, совместное радостное усилие по совершенствованию себя, альтруизм и взаимопомощь — всё то, что начинается с семьи, но неуклонно распространяется по миру светом нашего учения.

Далее лектор рассказывает о том, как познакомился с цейлонским гуру Джинараджадасой, как тот в 1920-м году посетил Новую Зеландию, и как он, шестнадцатилетний грузчик в порту Крайстчёрча, пошёл на его выступление ради бесплатного обеда, и был навсегда захвачен пронизывающей мудростью учения теософии, как стал посещать занятия и лекции, как Общество оплатило ему обучение в Кентерберийском университете, как после окончания учёбы он сам стал ездить по миру: в Цейлон, в Европу, в Южную Америку, в Китай, в Тибет, где постигал мудрости разных народов, изучал точность и практичность европейской мысли, постигал беспредельную, всеобъемлющую мудрость буддизма, испытывал мистический ужас жутких тибетских ритуалов, впитывал и природную, младенческую, музыкальную и кровавую простоту креольских религий и с каждым новым путешествием всё отчётливей понимал, что все виды мудрости, идя разными путями, смыкаются в одну сверкающую тропу Замысла, по которой должна следовать душа.

Но следуют ли по этой тропе души? Нет, — скорбно опускает голову говорящий, — и меньше всего в этой стране первозданной мудрости, где общество менее всего похоже на содружество любящих друг друга душ, а более всего — на стаи волков и шакалов, грызущихся друг с другом за пропитание, и государство, со своей животной моралью, отказывается видеть в людях то, что они есть, — живые души, а видит в них лишь таких же животных, которых нужно лишь держать на цепи. И потому он прибыл в этот город, где так не хватает наставления.

Это вводная лекция, — говорит человек, — и тем из вас, кто почувствует в себе силы, решимость и способности продолжать совершенствование своей души, будут открыты многие тайны. Им будет открыт истинный, потаённый смысл многих известных ритуалов, и откроются неизвестные. Этот путь открыт для всех, — говорит человек, — но не каждый открыт для этого пути, и слабый может оступиться на нём и упасть в такие пропасти, в которые небезопасно даже заглядывать. Он советует подумать над своим решением. Он предлагает всем подумать об этом две минуты, в течение которых желающие могут сделать пожертвования. Затем будет исполнен ритуал единения.

Откидываются тяжёлые портьеры, и в помещение входит юноша-китаец в смокинге и накрахмаленном воротничке. В руках он держит серебряный поднос, с которым медленно, склоняя перед каждым голову, обходит салон. Лектор тем временем отступает к закрытому шторой окну и, отвернувшись от аудитории, впадает в задумчивость.

Он думает о том, как болит у него голова от этих особых благовоний, оказывающих столь благотворное, умиротворяющее влияние на аудиторию (их непросто достать), о том, что нужно больше работать над тембром голоса и меньше пить, о том, что алкоголизм у него, видимо, наследственный, и хорошо ещё, что он не насилует несовершеннолетних девочек, как отец — его сестёр, о том, что, в самом деле, если бы он и вправду учился в университете Кентербери, наверное, жизнь сложилась бы совсем по-другому, но, должно быть, куда более скучно, а то и вовсе бы закончилась где-нибудь на тихоокеанском атолле или в Италии во время войны, а так — просидел в японском лагере под Шанхаем всю войну, и это тоже опыт, даже в каком-то роде мистический. Жаль, что из-за этой чёртовой войны сорвалась поездка в Бразилию, и на лекциях приходится врать и об этом. С другой стороны, в Тибете он действительно побывал, и действительно видел много жуткого и необъяснимого. Да и те ритуалы, что он проводит он вместе с Лю, не всегда сводятся к простому шарлатанству, и, чем меньше в них шарлатанства, тем меньше охоты их проводить, — ведь известно, как духи относятся к тем, кто проникает в их мир без билета, и не получается у Лю умастить князя Яму пачками фальшивых денег, что тот сжигает по вечерам в курительнице, — нужны ли князю китайские деньги, может быть, и в его мире они обесценились так же, как гоминьдановский юань? И как тут не вздрагивать по ночам, когда со двора доносится лай псов, и думаешь — не по твою ли душу Яма послал гонцов?

Эвандер вздрагивает и оборачивается к аудитории. Лю закончил собирать деньги и удаляется за портьеру.

— А сейчас вы все возьмётесь за руки и будете повторять за мной, — говорит Эвандер.

— Я — звено Золотой цепи Любви, обвивающей мир, — говорит он, чуть не усмехнувшись каламбуру со своей фамилией. Подарили бы ему золотую цепь, выглядел бы солидно, как франк-масон, тогда и давали бы побольше.
— Я — звено Золотой цепи Любви, обвивающей мир, — повторяет аудитория, держась за руки.
— Ярким и крепким должно быть сие звено! — повышает голос Эвандер. Аудитория послушно следует за ним, как оркестр за дирижёром.
— Я буду добр и ласков со всякой душой на своём пути,
буду защищать, буду помогать тем, кто слабей меня,
и мысли мои будут чисты и прекрасны,
и слова мои будут чисты и прекрасны,
и деяния мои будут чисты и прекрасны,
и будет каждое звено Золотой цепи ярким и крепким!

И широким жестом Эвандер распахивает шторы на окне.
А день за окном или ночь — этого я не знаю.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Худощавый бирманец, которому в его тридцать с чем-то лет поверхностный наблюдатель легко даст все пятьдесят. Сальные волосы средней длины, редкая борода – соль с перцем. На лице – морщин и мелких шрамов примерно поровну. Восточный разрез глаз. Простая, но довольно чистая одежда висит свободно, как с чужого плеча. Тело под ней – сухое и крепкое, как палка.

Ходит тихо. Смотрит грустно. Говорит мало, и тихо, и тоже как будто грустно.
Приходит к шудру голоштанному выбивать долг для У Шве – в дверь скребется, как мышка. В руках молоток столярный вертит неловко, с ноги на ногу едва не переминается. Эхе-хе, друг. Эхе-хе. Что же ты. У нас ведь сам знаешь, как. У Шве знаешь. Меня знаешь. И что срок вышел, знаешь. Эхе-хе…
И, вздохнув, молоток поудобнее перехватывает.

Положа руку на сердце, Маун Су, потомственный резчик по дереву из небольшой бирманской деревни, никогда не отличался особой прозорливостью. Легко теряющийся в сфере высоких материй, не был он и последовательным приверженцем никакой из популярных идеологий, будь то коммунизм, социализм, а также, чего доброго, гандизм или еще какое-нибудь недоразумение в этом духе. Все, чего он хотел – чтобы в Бирме хорошо жилось простым людям и лично Маун Су.
В каком-то смысле, именно сочетание этих качеств и привело Маун Су в конце 1945 года на площадь вокзала Виктория без единого пайса в кармане и сколько-нибудь внятного плана действий.

Нужно сказать, что к началу сорок второго, когда бирманцы окончательно одурели от оголтелой пропаганды и витающего в воздухе напряжения, воевать с японцами хотели уже далеко не все. Маун Су не хотел. Японцы, если разобраться, вообще не доставляли лично Маун Су никаких неприятностей – чего нельзя сказать о британских властях. Поэтому, когда японские войска вместе с подразделениями Аун Сана триумфально шли по городам и весям, Маун Су записался добровольцем в Армию независимости Бирмы.
Летом сорок третьего Маун Су праздновал провозглашение независимости как свою личную победу. Хотя, если разобраться, ничего хорошего он для этой победы не сделал. Ничего такого, о чем потом хочется вспоминать. Да и светлое будущее как будто не торопилось наступать. Или это оно уже и есть, вот сейчас?
Дальше началось странное. Все вокруг как-то незаметно сошлись во мнении, что все-таки нет, не наступило. Заговорили о невыполненных обещаниях. Об оккупации под видом освобождения. О сопротивлении – нет, даже Сопротивлении – захватчикам. Маун Су мало что понимал, но почти со всем соглашался.
В сорок четвертом били уже японцев. Тех самых, которые в ненаступившее светлое будущее так недавно вели. Об руку с теми самыми англичанами, которых взашей со своей земли так недавно гнали. Били исподтишка, в спину, бесстыдно, били и бежали. Маун Су тоже бил и тоже бежал, но больше по инерции.
И вот, в сорок пятом, когда бирманская армия (что символично – давно уже никакой не «независимости») развернулась и пошла бить японцев теперь уже в открытую – Маун Су вдруг отчетливо увидел въяве, как замыкается перед ним метафорический круг, и в суете тех волнительных весенних дней незаметно утек.

Маун Су направился не прямиком в Калькутту. Скорее, в один злосчастный день он просто обнаружил себя там. Это был огромный город, прекрасно подходящий для того, чтобы в нем мог затеряться смятенный человек. У Маун Су, кроме того, должны были остаться в Калькутте дальние родственники, на чье понимание он рассчитывал (они, как выяснилось позже, к тому моменту уже давно умерли). И, наконец, у Маун Су просто не оставалось денег, чтобы уехать куда-то еще.
За последующие месяцы он переменил с десяток профессий низшего сорта, был несколько раз бит и дважды ограблен. Были периоды, когда жизнь как будто начинала понемногу идти на лад и казалась Маун Су вполне сносной, но они заканчивались быстро и до обидного неожиданно.
Маун Су встретил У Шве в один из таких дней. Тогда он умудрился сколотить немного денег и купил на них подержанную повозку, чтобы работать рикшей – занятие небезопасное, потому что получить официальную лицензию было уже невозможно, но требовать их наличия еще не прекратили, и большая часть дохода уходила на взятки полицейским. Один потребовал больше, чем Маун Су мог отдать, а услышав отказ, попытался арестовать и его, и повозку. То был второй день работы Маун Су рикшей, и от этого становилось еще обиднее.
Наверное, Маун Су дрался, как тигр, потому что терять ему было особенно нечего. Когда он в растерянности стоял посреди оживленной улицы над избитым в мясо сотрудником полиции, с вялым интересом разглядывая кровь на своих кулаках, к нему подошел немолодой толстячок со слезящимися глазами – тот самый, которого он подвозил. Толстячок оказался шаном. Что важнее, он оказался весьма, весьма серьезным человеком. И ему как раз нужны были надежные работники для одного дела. Надежный ли ты человек, Маун Су?
Так Маун Су стал человеком У Шве. Надежным человеком У Шве. Патрон дал ему больше, чем работу и жилье. Он вернул смысл.
Странно, до чего он был расположен к Маун Су. Ведь в Бирме тот успел побывать по разные стороны баррикад, и не осталось, кажется, никого, кому он бы не насолил. Включая бирманских шанов. Эти тонкости Маун Су никогда не обсуждал со своим патроном, но он знал, что У Шве знает. При его-то связях. Они никогда не озвучивали вслух этого молчаливого соглашения: У Шве закрывает глаза на прошлое Маун Су, а Маун Су не задает лишних вопросов и делает все, что бы ему ни поручили.
Что бы ни поручили.

А еще пару раз Маун Су получал через третьи руки весточки от проверенных людей в Бирме. Старых, надежных друзей, которых во всей этой кутерьме занесло – подумать жутко – аж в Компартию. Передают, что в Бирме творятся большущие дела. Что его, Маун Су, не ищут, да едва ли когда и искали: сначала не до него было, потом уже и просто некому. Что вроде есть какие-то сведения про его семью, с которой в горячке тех лет давно разминулись.
Может, когда-нибудь потом, думает Маун Су. Нескоро. Если Калькутта отпустит.

Контакты

У Шве, патрон, торговец опиумом
Упитанный шанский дедушка с водянистыми рыбьими глазами. К тому времени, когда Маун Су впервые оказался на смрадных улицах Калькутты, У Шве уже давно поставил здесь дело на широкую ногу. Ведомый тем сверхъестественным чутьем, которым обладают лишь крысы и наиболее преуспевающие коммерсанты, он перебрался сюда из Лашо еще в сорок первом. На первых порах обосноваться помогли старые знакомства, а в Калькутте У Шве, будучи человеком предприимчивым, быстро оброс новыми. За несколько лет он прошел путь от мелкого посредника до одного из крупнейших в городе поставщиков «черного лекарства» со связями в гундской верхушке и даже – по слухам – могущественным покровителем в политических кругах.

Аша, уборщица отеля, неприкасаемая
С Ашей Маун Су познакомился в первые месяцы пребывания в Калькутте, когда он еще не был человеком У Шве и проводил дни на улицах в поисках еды и случайного заработка. Аша была первым человеком за долгое время, кто проявил к нему участие: какое-то время Маун Су ночевал в ее лачуге в бедняцком квартале, и даже принимал от нее те гроши, которыми Аша могла поделиться. Они не были любовниками – не в общепринятом смысле этого слова. Скорее, их близость была сродни практичной взаимопомощи двух полуотчаявшихся людей, которые устали от одиночества.
С тех пор Маун Су крепче встал на ноги, и теперь уже он помогает Аше, чем может, словно возвращая негласный долг. Они так и не стали жить вместе, но иногда Аша приходит после смены к нему в комнату. Приходит не обязательно со своими проблемами (хотя такое тоже бывает). Но всегда – с простым человеческим теплом.

Ми Ми, сожительница и правая рука У Шве, невысокая шанка средних лет, улыбчивая и жестокая

Сатиш, Джохар, люди У Шве, индийцы

Несколько человек в Коммунистической партии Красного флага в Бирме; Маун Су не уверен, все ли из них еще живы и в добром здравии

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.