Любовь это всегда боль. Любовь как жизнь – любишь значит жертвуешь, значит тащишь свой крест. Значит живешь. А жизнь, как это известно, состоит из ежедневного мучения: удовольствий почти нет, обязанностей тьма.
Когда-то в детстве Ульрих любил старшего брата Кристиана.
Кристиан родился слабоумным – большеголовый, расплывшийся мальченка, с тоненьким ущербным телом и слабыми ручками – жестокое проклятье всех Бранденов отыгралось на нём сполна. Кристиан играл в деревянных рыцарей и солдатиков: в десять, в двенадцать, в тридцать лет…Таким уж он народился! Вся любовь Ульриха к этому слабому ребенку, по какой-то жестокой ошибке заключенного в тело взрослого человека, была болью: сидеть у двери, поддерживать огонь потому что Христин боялся темноты. Оберегать от злых шуток Андреаса, успокаивать орущего безумца когда Андреас приводил с собой собак…
...Эти псы, отвратительные, злобные твари – ублюдки из ублюдков в мире псовых. Андреас любил своих собачек. Сын барона! Люди в замке поговаривали что господин Андреас фон Бранден тренирует своих собак на живых людях…
Детство в серебряном Замке Шестнадцати Башен. Всё это было медленным ежедневным мучением – каплями застывающего воска текли дурманные дни: Кристи не ори, Кристи не бойся, Кристи он не найдет тебя здесь, я не дам ему войти и убить тебя. Я убью его псов, если он снова приведет их…
Это тянулось месяцами. Липкими. Длинными. Молчаливыми.
Хорошо когда отца не было в дома, труднее становилось, когда он приезжал домой. Месяцы складывались в годы. Это было больно. Случалось им сталкиваться с Андреасом уже тогда – не на жизнь, а на смерть: с привлечением дополнительных сил, с жалобами отцу, с дубинами и боем до крови. Как-то удавалось выстоять в этом дерьме.
А что Ульрих мог сделать тогда? как мог укрыться от всей этой дряни, неужто сказать своему слабоумному брату: «послушай меня, недоумок, мне слишком больно любить тебя. И вообще ты мне надоел! И папаша меня ненавидит. Да пошел бы ты! Ты ведь не станешь умнее никогда - смысл ли мне вкладываться в такое полено как ты?!»
Конечно, Ульрих не мог так поступить. Он был ребенком, он еще не умел думать только о своей шкуре…
За-за-заика Улле, дурак, нелюбимый сын отца.
Старший брат был болью, но он же был единственным источником света: Кристиан, Бранденсбург, гобеленная галерея, курятник. Ульрих сумел построить свой крохотный мирок среди разрухи - он даже полюбил этот мирок всем сердцем, и сейчас, болея, стремился в эту десткую фантазию сильнее всего.
…А тогда в детстве Кристиан ждал защиты, ждал помощи как ребенок - с той же жадностью и наивностью. Ему было все равно что могучий Улле младше Кристиана на восемь лет…что он едва ли может противостоять Андреасу.
Но Кристиан в него верил. И точка. Иное не имело значения. Это была мучительная, болезненная любовь. Злая. Жестокая. Беспощадная! Любовь растянутая на несколько лет.
Потом Ульрих повзрослел и уехал из Бранденсбурга, в некоторой мере предал старшего брата, утешился тем - что мол, но не могу же я провести с ним всю жизнь. Всё будет хорошо. Но хорошо не стало. Андреас убил Кристина и победил самого Ульриха.
…Возможно, если бы младший из Бранденов остался верен своему детскому чутью, если бы не подвел старшего брата, не унесся на белом коне к подвигам и турнирам, к женщинам и дешевой выпивке, возможно всё сложилось бы иначе.
Возможно, он не подходил бы сейчас к своему тридцатилетию в таком разгроме.
Ульрих смотрел на леди Мэлью и понимал. Это не для нее! Безумие, боль, липкий страх одного перепуганного насмерть человека не для этой красивой, пышной и яркой птички в разноцветных перьях.
Женщина, девочка, теперь вот девушка со шрамом! Голова болела и трещала, весь этот каейдоскоп вгонял в ледяную дрожь. Он не помнил большую часть дня, большую часть всего путешествия, но более старые воспоминания поднимались сами собой: Кристиан играющийся с лошадками, Валор сидящий голым в комнате. Кристиан шепчущий на ухо какую-то чепуху и сам Ульрих, обещающий никогда его не оставлять.
И вот теперь он один. Избитый, с порезанным боком, ощущающий себя грушей для биться. Старые синяки не успевают пройти как появляются новые, в голове раздрай и хаос. Тридцатилетие все ближе. Еще год…может меньше…и всему конец: он не будет играть в лошадки и делиться наивными детскими тайнами со «взрослыми», он даже не сможет разговаривать когда всё случится…
Но это не для Мэльи.
Мэлья – человек Таможни, и как самой Таможне, ей нужны быстрые победы.
Боишься воды – тогда я топну ножкой и суну тебя туда. Хочешь моей помощи – но я никому не помогаю, я стану ложкой и уйду, когда ты умоляешь меня остаться.
Что ж. Ульрих не собирался удерживать эту эффектную женщину. Она как пламя – а трудности это пламя гасили и заставляли меняться. Женщина сама запуталась в своих лицах и ипостасях.
Ульрих не собирался убивать ребенка, которым кажется являлась эта леди на самом деле: он хватался за нее как за соломинку и вдруг понял, что эта хрупкая соломинка может переломиться от малейшего дуновения.
Девочка. Девочка, которой нужна помощь и которой не нужен сломленный калека с неподъемным грузом тяжелых семейных кошмаров.
Она не желала ему зла. Как не желала зла Ульриху Таможня. Но и Таможня и Мэль пытались что-то доказать ему силой, заставить делать то что нужно, не обращая внимания на то, что у любых человеческих сил есть предел. И он снова и снова рвал жилы пытаясь доказать что он может быть таким, каким они хотят его видеть. Как видел его Кристиан. Как видит его Мэль.
Что он не просто калека. Что он неустрашимый герой, рвущийся на коне к закату!
Он так хотел быть героем их сказок что на полном скаку въехал мордой в каменную стену. А теперь, когда он избит в кровь, когда у него всё болит и он с трудом связывает пару слов, он больше не нужен ни Таможне, ни красавице Мэлье.
Что ж, сам дурак.
«По крайней мере у меня хватит сил ее отпустить. Я не ребенок. Я не буду тянуть ее с собой умоляя спасти меня. Умоляя пожалеть меня хотя бы раз в жизни. Мне хватит сил чтобы сдержать свой крик»
Ульрих молчал и хмурился. Скрипел зубами и дожидался ответа других людей.