Не они.
Из-за поворота показались идущие. Человек в крестьянской одежде ведет под уздцы лошадь, рядом с ним шагает молодая женщина, позади - парнишка-подросток. Не они, не те. Как так могло случиться? Подвели зоркие глаза? Подвело чувство времени, и те успели пройти этой дорогой раньше? Или морок застил взгляд? Или просто судьба - не сегодня, не в этот раз...
Киеран опустил лук. Он уже не прятался, и заметив его, мужчина вздрогнул, напрягся. Рука, державшая повод, сжалась в жилистый кулак. Но женщина опередила его:
- Красавчик, куда путь держишь? В Энвилль, чай? Вместе веселей!
Крестьянин только и успел бросить на задорную строгий взгляд. Наверное, при чужаке постеснялся за косу оттаскать в обучение приличным манерам.
- Понаехали, - буркнул, не сбавляя шаг.
- Не ворчи! Добрый народ стекается, на добрый праздник Солнца, вот и красавчик тоже, видать, туда идет. От лиходеев нас по дороге защищать будет! Пошли, красавчик, нынче все в Энвилль идут, и лихие, и добрые.
Женщина приветливо махнула рукой, парнишка жадно уставился на лук Киерана.
...
Темнеет, и проплывающие по обе стороны дороги крестьянские халабуды превращаются в темные силуэты затаившихся чудовищ с горящими огоньками желтых глаз. Пугала раскидывают костлявые руки, охраняя неведомые сокровища чахлых делянок. Подвода подпрыгивает на рытвине, и возница, сморкаясь и матерясь трехэтажно на дороги, жисть свою и государя императора, ломает напрочь всю героическую иллюзию и натягивает башлык на голову - моросит. Все путники уже залезли в телегу, чтобы не мочить усталые ноги, сидят на покрытых дерюгой тюках, кутаясь в плащи. Эх, переночевать бы в лесу, но и леса-то уже нет рядом. Одни фермы-хутора. То еще удовольствие, объяснять разозленному хозяину, что зверь ручной и кур не передушит.
Огоньки попадаются все чаще. Это уже город. Наверное, Энвилль и есть. Обычный унылый до синевы городишко. Ни фронтиров, ни драконьих гор, ни зловещих болот - даже городских стен нет. Окрестные фермы переходят в деревянную застройку, потом начинаются каменные дома. Выбравшись с хлюпающей грунтовки, подвода затарахтела по мостовой - дощатой, а потом и булыжной. Город сгущается, дождь тоже. Впереди блеснула кривой длинной саблей река, желтые огни дрожат в черной воде.
- Слазь, - это хмуро, хрипло каркнул возница над ухом, - я к барину заворачиваю, не велит попутчиков брать. Слазь давай, грю.
Прощаются женщина и парнишка, еле различимы их лица под мокрыми капюшонами, а льет уже как из ведра. Ночной ливень рисует город будто гравюру в книге, сплошной штриховкой черно-серых линий. Призрачные ореолы колеблются вокруг редких городских огней. Слева четыре фонаря обозначают мост через реку, за ним - высокие дома, красивый ажурный навес, большая освещенная магическим огнем вывеска. Гостиница, где наверняка вышколенные слуги, серебро на столе и бархат на ложе ждут привыкшего к роскоши героя.
Справа узкие кривые улочки сплетаются в сплошной, сонный, едва шевелящийся муравейник, и в глубине сквозь пелену ливня мерцает еще одна вывеска, покосившаяся, едва подсвеченная масляным фонарем, на приземистом здании. Постоялый двор для непритязательных путников обещает еду, тепло и крышу, и может быть даже без протечек.
Подвода утарахтела в темноту по мостовой, угрюмого возницу и его семью тоже где-то ждет ужин и постель. А ливень остался. Замерзшей уличной девкой, которой уже все равно с кем, он лезет под одежду нагло и не любя, лижет лицо, виснет на плечах намокшим тяжелым плащом. Ливень, незнакомый невидимый город и два маяка впереди. А позади - лоскутное одеяло участков, одинокие мокрые деревья, заборы и сараи.