Из блаженного небытия начали всплывать образы. Дюк глухо застонал во сне от отчаяния и бессилия. Боги, Боги, за что вы так тяжко караете меня? Нет мне покоя, ни днем, ни при луне! Бодрствующая часть его Я попыталась вытеснить подступающие картины, провалиться обратно в черную пустоту сна, но вместо этого оказалась, как всегда, пойманной, зажатой, принужденной бессильно смотреть, видеть, ощущать. Так бывает в ночном кошмаре, когда понимаешь, что надо бежать, скрыться, но ноги твоей ипостаси в мире сновидений отказываются слушаться, и ты стоишь, словно в болоте, противно бессильный, неспособный управлять собой.
Как всегда, сначала перед глазами пронеслись, быстро тускнея, лица родных и близких. За ними пролетели, как осенние листья, образы его товарищей по взводу, живые и радостные. А затем невидимый хозяин этого театра начал предъявлять его корчащейся душе совсем другие картины, куда более яркие, яркие настолько, что казались явью, больше, чем явью.
Вот его друг Ларс, стоя на коленях в багровой пустоте, беззвучно раззявил в крике окровавленный рот, зажимая рваную рану на животе, из которой толчками хлещет неправдоподно красная кровь. Он кричит и кричит, и Дюк видит каждую деталь, каждую черточку на его лице, каждую выступившую на шее и лбе жилку. Тогда, под Чаром, он только мельком видел эту картину, скатываясь в траншею, а сейчас неведомый жестокий кукольник выудил её из глубин его памяти, и снова поставил перед внутренним взором, заботливо подчеркнув каждую черточку, каждый переход цвета, каждый оттенок, каждую мелкую детальку.
Ларса сменяет Хартман – вот он стоит все в той же пустоте, но как будто перед строем, как всегда орет на кого-то, но слов не слышно. Из пустоты вдруг возникает огромный коготь, и как будто лениво, неторопливо поднимается над головой бойца. Уэйн хочет крикнуть, как-то предупредить – но не может, как и тогда, на той гребанной планете Тарсонис – язык присох к гортани, глаза расширились от ужаса. Коготь начинает опускаться, неведомый проклятый режиссер замедляет кадр, и морпех видит, как под напором заточенного хитина череп Хартмана сначала сминается, потом медленно раскалывается, половинки свода проминаются внутрь, вслед за лапой розовая кашица мозга брызгает вверх, смешиваясь с осколками костей, волосами и ошметками скальпа, а коготь уже идет дальше, разрывая глотку в лохмотьях кожи и мяса, проникает в грудную клетку, разрубая, ломая, бесстыдно выставляя наружу, сквозь кожу, розовые ребра, рвет живот, обнажая разрезаемые белесые ленты кишок, не задерживаясь, крушит таз, и выходит наружу через промежность. Истерзанные половинки тела сержанта падают, одна назад, другая вперед. Дюк не помнит, чтобы он видел все это тогда – его тело было слишком занято вдавливанием курка на винтовке, а мозг парализован. Но, похоже, в жизни ничто не стирается из памяти бесследно.
- Задница... Большая такая задница... - пробормотал Дюк очухавшись, он был завален в листами металла, у него как обычно болела голова и ему безумно хотелось виски. Кое как раскидав свою "тюрьму" он выполз под небо Зеруса и выругался, в таких местах ему еще не приходилось ксеносов стрелять. Оправившись от первоначального удивления,, он активировал радиопередатчик и буквально таки заорал.
- Желобки! Есть кто живой? На связи Дядюшка Дюк! - Он помотал головой в поисках других Терран. Помотал и тут же пожалел, они были буквально в паре шагов от него. - А, отбой желобки. Вижу вас. - пошатываясь он подошел к Ярлу и Густаву. - Че ребят, у нас внеплановый отпуск? - сказал он - Рядовой Дюк к вашим услугам.