Дом остался за перекрестком и больше не привлекал к себе внимания – да девушка и не оглядывалась на него вовсе, спеша сбежать от того, от чего – она знала – сбежать нельзя. В плеере сменилась песня – ворвалась в слух резким, скрежещущим, почти неприятным движением смычка по струнам, скрипучим злорадным смехом боли, снова вступившей в свои права, с неистощимой фантазией выдумывая все новые извращенные пытки своей покорной хозяйке.
Казалось, в очередной раз придется терпеть и уже почти привычно страдать, не зная пределов, не видя выхода из собственного ада, но вдруг мгновенным озарением пришло осознание: желание разрушить может не оставаться просто желанием. Более того, оно уже не может оставаться просто желанием, уже запущен неведомый пока механизм, уже нажат курок, уже летит меч палача по короткой траектории вниз.
Мимолетной вспышкой воспоминания – осколки разбитой чашки вчера в кафе и знакомое ощущение чего-то рушащегося внутри – но только в десятки раз сильнее и – реальнее. Словно душа ее и впрямь дала трещину, словно она была хрупким сосудом, от которого откололся кусок – и покатился со звоном, разлетелся острыми брызгами хрусталя. Несколько секунд неожиданного спокойствия – и на этих осколках заплясали безумный танец карикатурные сатиры, дьявольски ухмыляясь и растаптывая их острыми копытцами в крошку, в муку, в пыль… И хохотали – мерзким, беззвучным и оттого еще более страшным смехом…
А затем вдруг исчезли, оставив после себя пустоту, безразличие и хрустальный отголосок неровного пульса, который – единственный – напоминал ей, что она все еще жива.
Доведенная до крайности, она может убивать – теперь Агата знала это наверняка. И неважно, что начала она с себя – это был всего лишь выбор. И уж неясно, что отражалось при этом на лице и в глазах девушки, но прохожие старались обходить ее стороной.
А боль, забыв о том, с какой сладостью недавно мучила Агату, впиваясь острыми когтями в израненное сердце, сейчас металась, билась в отчаянии, безмолвно кричала от безысходности – точнее, наоборот, от того, что ей, наконец, был дан выход, в который ее безудержно засасывало. Она не желала уходить, отчаянно, но безуспешно цепляясь за острые грани открывшейся раны, прячась в еще не тронутых трещинами закоулках души, сжимаясь в комок и стремясь стать маленькой, незаметной, чуть ощутимой, но – живой. Боль… боялась? Боль была дымом, заключенным в сосуд, и не могла не вытекать в разлом от отломившегося осколка, как ни тщилась остаться в треснутых стенах.
Не было больше боли. Была только пустота и холод. И Агате оставалось лишь спокойным, холодным, безразличным и жестоким свидетелем наблюдать за агонией той, что столько месяцев держала на грани душевного истощения ее саму.