А Кляйн лежал. Хорошо так лежал. Пиздато даже. Только вот в себя не приходил, сном младенца окутанный. Лежит, спит, сны видит. Про то, как будучи ещё молодым, да зелёным новобранцем, только-только доспехи надевшим, всем взводом в кабак, да по бабам, пошли, присягу отмечать. И про то, как пышная, грудастая блядь, так непохожая на девок из борделя, в котором Герман вырос, впервые в жизни приголубила бойца. И как потом бухали в баре, и сослуживцы старшие смеха ради напоили незадачливое пополнение. И как ссора вышла со стражниками местными, не оценившими торжество момента. Как пиздили их и как потом уже от их подкрепления съябывали. А съебавшись, уже в другом кабаке, ели лобстеров, да омаров на отжатые у случайных прохожих деньги. Не из любви большой к морепродуктам, а просто так, понтов ради.
Лежит Герман. Сон видит. И улыбка, бородой скрытая, на устах его играет. Нравится ему, что ещё раз, хоть во сне, эти приятные для себя лично моменты переживает.
Но вот улыбка пропала. Заворочался бородач, забеспокоился. Щупальца во сне видит странные, у лобстеров и омаров поедаемых отросшие. Хоть и не было такого в жизни, но сны - другая реальность. И в реальности этой отросли щупальца, расползлись. Сковали Кляйна хваткой мёртвой. Друзей его пидарасить начали. Одному башку сорвали, другого вообще на пополам порвали. И - на горле Кляйновском сомкнулись. Душить начали. Хрипит Герман. На помощь позвать пытается. Но, ничего. Ни звука из пасти его не вырывается. Темнеет в глазах. Гаснет сознание...
...И просыпается Кляйн в поту холодном. На земле лежит. Ветерок холодный тело голое обдувает. Прохладно. Но зато не держит никто. Хорошо. Лежит наёмник, глаз не раскрывая. В себя после сна такого прийти пытается. И, вспоминает внезапно, что не всё в этом сне было сном.
Были щупальца! Были! Только что, прямо сейчас. Звереет Кляйн, страх дикий вновь испытывая. Пытается рукой слепо алебарду родную нащупать. Вскакивает на ноги движением одним. И глаза открывает. Тишь, да благодать. Остальные рядом все. Живы, вроде, кроме тех, кто умер, ворочаются. Колдун рядом бороду моет. Мелисса хуйнёй страдает. И, главное - никаких щупалец. Вздохнул Герман глубоко. Не как обычно, грусть выражая, а радостно, с облегчением. Расслабился. На землю сел. Свою бороду проверил, не подгорела ли? Не оторвали? Выпить захотелось, закурить. Но голый ведь, все вещи проебались. Тут и прочие детали недавнего происшествия всплыли.
Охуел слегка бородач, воспоминания вспоминая. Такого он на службе у колдуна не ожидал. Суккубов, магов взрывающихся, прочую хуету нечистую - пожалуйста. А щупальцев лютых, которым даже сталь не помеха - нет. А тех, которые в рот лезут, недобрые ассоциации и чувство стыда создавая - точно нет. Нахуй, блядь, дела такие.
Сжались кулаки Кляйновские, в злобе бессильной. Даже не поквитаешься ведь с хуйнёй такой. Ну а как?! Только и останется, что забыть пытаться, да ебала ломать тому, кто напомнит. Покачал головой. Так служить он не хотел, точно. Поднялся Герман. И голый, не голый, к колдуну за разъяснениями направился. И ртом беззубым у него со злостью, плохо скрываемой, спросил.
- Шлышь, мэтр. Што это за хуйня неубиваемая была? Я с такими бодатша не нанималша! Их шталь не берёт, прикинь! Какого хуя?
Прошепелявил. Языком по дёснам пустым прошёлся. Настроение от отсутствия зубов ещё хуже стало. Сплюнул печально в брешь образовавшуюся. И на колдуна взглядом тяжёлым уставился.