Где кабак — там и карты. Простая истина, простая уловка.
А кабак, между тем, шумел и гремел. Мяукала семиструнная кеманча в углу, пьяный хор подхватывал за ней задиристый мотивчик:
— Ой, мама, мама, мама! — и музыкант бил по струнам всей пятернёй, не заботясь о гармонии.
— Люблю цыгана Яна! Эй! — ревели две дюжины столов и, прикрикивая, грохотали каблуками по полу.
Последний раз Олеандр слышала кеманчу в Турции. На ней играл слепой бродяга на базаре. Внезапно было услышать музыкальную память о родине здесь, в разгар грязной городской зимы, в сердце страны Rusça. Напротив, для графа Каменского приятного в тошнотворном скрипе инструмента не отыскалось. Жизнь на социальном дне была так же далека от Леонида Измаиловича, как фортепиано фрейлины Шуваловой — от этого безнравственного гамелана. В карты и кости здесь играли открыто, не боясь визита из управы благочиния. На социальное дно, прямо как у Данте, вела загибающаяся книзу полукруглая лестница. Она спускалась от крепких красных дверей вдоль помазанной неровной штукатуркой стены в отпечатках ладоней. Навстречу тянуло куревом и пьяным духом, выли голоса и аппетитно шипели шашлыки в пасти большой печи. Три длинных дощатых стола с лавками стояли в центре зала. Они упирались в обширное подобие стойки и кухни одновременно. Там распоряжалась толстенная черноволосая баба в чепце, усыпанная мукой, а помогала ей стайка девиц. Каждой — едва ли дюжина лет, но наряжены они были одна другой ярче: в поясах, цепях и серьгах. Они рыбками носились среди теснящейся на лавках публики, а те лавки окружали столики поменьше. Олеандр и граф быстро сосчитали, что увеселениям в просторном подвале предавалось до пяти десятков людей, но антуражных цыган среди них как будто бы насчитывалось меньше половины. Чадящие лампы давали ровно столько света, чтобы различать между собой лица и горбатые спины, однако разглядеть, куда ставишь ногу, было почти невозможно. В такт музыканту у печи лаял кудрявый дворовый пёс и колотил хвостом.
— Ой, мама, мама, мама!
— Люблю цыгана Яна! Эй! — подвал в очередной раз содрогнулся от стука сапог.
Давешние вышибалы подпирали стойку и скабрезничали с кухаркой. На их безымянных пальцах поселился алый блеск: рубиновые перстни. Такой же, как ни странно, носила толстуха за стойкой. Пока она месила тесто для восточной лепёшки в деревянной бадье, перстень прыгал на цепочке в ложбине между сальных грудей. Шагая среди столов, масоны заметили такие же перстни у музыканта и на паре-тройке иных рук; не разобрать впотьмах, чьих именно.
То, что турок привёл знатного господина сыграть в карты, подозрений не вызвало. Девчонка с пивными кружками, пробегая мимо, потыкала носом в торец одного из больших столов. Там сидела целая компания. Двое южан, двое чиновников, одетых во много раз беднее Леонида Измаиловича, но всё же прилично, а во главе стола восседал мрачный мужчина. Его персона немедленно привлекла внимание Каменского. С клочковатый бородой и в алом вельветовом сюртуке, плохо сходившемся на атлетической груди, мужчина выглядел грозным разбойничьим атаманом, а не босяцким бонзой. За поясом блестела золотая рукоять кинжала, заткнутого наискось на кавказский манер. Залысины открывали мощный лоб, а сальные остатки волос мужчина закладывал за крупные как у быка неровные уши. Полосатые рейтузы были демонстративно заштопаны патчами несоответствующих тонов, а под фалдами сюртука просматривались очертания пистолетов. Бородач был вооружён до зубов в самом центре столичного Петербурга. И сидел он вовсе не на лавке и даже не на стуле — для него было установлено обтянутое бархатом кресло, сворованное из чьей-то богатой гостиной.
Быстроглазая Олеандр присмотрела, что в разных концах зала находятся ещё две карточных компании. В них играли совсем уж затрапезные индивидуумы. А за угловым столиком, который был вовсе не столиком, а днищем от бочки с приколоченными с изнанки ножками, с хохотом бросало кости юношество Сенной: трое мальчишек, пьяный вдрызг моряк и цыганёнок в криво надетой тужурке с чужого плеча.
Предстояло выбрать, рискнуть ли козырной компанией или поискать игроков поплоше для начала.