Однако патера не отыскали. Как нередко водилось днём, священник отправлял службы в своей церкви в городе. А вот предчувствие, конечно, не обмануло Каменского. Вскоре раздался стук шагов и в кабинет почти вбежал камердинер.
— Ваше Сиятельство! — вздохнул он. — Виноваты-с… очень настаивают… я передал, что вы заняты… нет времени… но… но…
— Но для дела Господа время найдётся, — лязгнул от дверей непререкаемый голос.
— Ох! — воскликнул камердинер, круто оборачиваясь. — Я же велел обождать внизу… как вы…
— Я нашла дорогу.
— Ваше Сиятельство, сами видите…
Растерянный камердинер униженно развёл руками. Из-за его спины в кабинет ступила та самая монахиня, которую граф видел в окно. Она держалась настолько прямо, что её осанка буквально бросалась в глаза. Седые волосы открывали страшное и одновременно притягательное лицо. В нём не было ни тепла розовых щёк фрейлины Нарышкиной, ни житейской усталости Ловен, ни экзотической, почти звериной красоты Олеандр. Рублёное, обветренное, белое, оно принадлежало женщине далеко за сорок, которая физической формой превзошла бы увлечённого гимнастикой молодого корнета. В глубине её глаз пылал затаённый огонь того сорта, который отчего-то заставлял вспоминать, в каком ящике лежит пистолет.
Граф одну за другой подмечал иные детали: золотой католический крест на шее, сбитые в драках костяшки пальцев… и сразу пять серебряных колец на правой руке, по одному на каждый палец. Что-то из глубины памяти напомнило Леониду Измаиловичу, что монахини надевают кольца, когда берут непреложные обеты перед ликом Иисуса. Чаще всего они ограничиваются одним, а самые фанатичные — двумя.
— Меня зовут Мария. Милостью Его Святейшества Папы Льва Двенадцатого, я — новый генерал Общества Иисуса в Петербурге. Прежде я вела жизнь в большом грехе, граф Каменский, — перехватив его взгляд, сказала монахиня и подняла руку с пятью кольцами. Её голос был громким и хорошо поставленным; с таким бы командовать под Бородино среди грохота орудий. — Затем я нашла искупление, чего не скажешь о вас.