поздняя осень 1825 г.,
Петербург
«Каждая ложа придерживалась строгого устава — точного перечня должностей, действий и полномочий, которые могла иметь. Уставов становилось всё больше, иные ложи объявлялись нерегулярными, то есть, не следующими масонским законам. Эта "война правил" губила мистический ореол братьев-каменщиков, но помогала скрывать за бутафорской вознёй по-настоящему жуткие секреты».
— Старые Тексты
С неба мерзко сочилась слякоть.
За Елагиным и Большой Невкой от города осталось одно название. Он тускло блестел где-то в снежном мареве, но этот блеск едва пробивался через густой ельник Елагинского парка. Пустынные по позднему времени строительные подмостки облепили недостроенные зубцы дворца на другом берегу. С болотистой дельты дышал холодный ветер, и многочисленные протоки среди деревьев полнились неясными шорохами. Вёсла ударяли по вязкой воде, покрытой прозрачной коркой наледи. Изредка ледяные брызги осыпали рукава шинели. Потом они замерзали и оставались на шерстяных колючках как крохотные диаманты.
Лодка почти бесшумно шла в тоннеле из переплетающихся над головой чёрных ветвей. Белая бляха луны плыла в тучах. Изредка её луч сверкал сквозь облетевшие кроны как острый узбекский пчак — и тогда вахмистр Аджиев в очередной раз видел странный северный мир, так непохожий на солнечную крымскую степь. Столица этих хмурых, мизантропичных, желчных, убеждённых исключительно в духовных аспектах жизни людей выглядела вовсе не парадным манежем, а скорее кривой старухой, подбирающей бесконечные подолы из заросших осокой мелей.
Словом, хорошая ночь, чтобы стреляться.
В аду хотя бы печь дармовая, как шутили бы в полку.
Вскоре лодка вышла на лунную стремнину и привалилась к другому берегу. От льдистой воды поднимался неровный земляной склон. Он оканчивался длиннющей чередой амбаров с провалившимися крышами и заваленными в снег заборами. Ударяя шестом в дно, подпоручик Васильев ненадёжно причалил лодку. На задней скамейке, почти скрытый тенью статного и рослого Аджиева, скрючился доктор с кожаным саквояжем. Он беспрерывно шмыгал носом, сморкался и опять шмыгал, с простудным несчастьем поглядывая на воду в нескольких дюймах за бортом. От промозглого ветра его трясло.
— И как мне туда полезть?! — визгливо спросило это существо. — Там же вода! Холод псиный!
— Да что вы как мамзеля, ваш-благородие? — с изрядной долей раздражения огрызнулся Васильев. — Уж раз вшивый поэт сюда добрался, чай и вы справитесь.
— А? Как добрался? — доктор ещё раз хлюпнул носом и его голос изменился, когда он осознал, что лодка действительно прибыла куда следовало. — Мы что же, уже… уже…
— Чёрная Речка, как она есть, — с удовольствием объявил Васильев и всадил шест глубоко в ил.
Лодка закачалась.
Чёрной Речкой звался один из невских притоков. Полноводная в центре города река по мере сближения с заливом всё больше напоминала паутину. Из всех её рукавов Чёрная Речка была самым северным, и в действительности относилась не к Петербургу, а скорее к вечно-сизой финской провинции. Где-то за полями проходил тракт на Гельсингфорс. Дикий берег, на котором пытались устраивать то зернохранилища, то огороды, с трудом поддавался очеловечиванию. В летние дни сюда хорошо было выезжать на пикники, а с приходом зимы еловые рощи набухали непроницаемой чернотой.
Но наверху, на самом гребне склона, замаячил фонарь. Его держал в высоко поднятой руке мужчина в сером цилиндре, чьё резкое лицо перечёркивали усы. Рядом с ним стоял молодой человек, весь с головы до ног затянутый в чёрное. Кудрявые бакенбарды спускались к кривящемуся в нервной ухмылке рту. Аджиев признал его по описанию, а может быть, даже где-то встречал лично. Мало ли светских львят крутилось в салонах Леонида Измаиловича. Этого, например, звали Сашей Сергеевичем, он происходил из дворянских детей и в основном сочинял сонеты в пользу той или иной придворной партии. Но было в нём кое-что приятное. В отличие от графа Каменского, который этой ночью был занят намного более важными делами, нежели детские ссоры, поэт не побоялся явиться лично.
Лодку заметили, да никто и не прятался. Не воры и не юристы собрались, а офицеры кавалерии.
— Что там?! — запальчиво крикнул Пушкин сверху, и его голос звонко полетел над мрачными берегами. — Кого там жидовский нос прислал меня губить по доверенности?! Явись, покажись!