Он не хотел входить.
Не желал этого.
Душа Кальвина уже торопилась назад. Рубить валежник вместе с Фруменсом, размечать тропку в трясине, потом долго высекать огонь в сырой низине, пускать пал. Потом они бы вернулись в аббатство, катя за собой отощавшую тележку, усталые и гордые собой. Кальвин Эквада уже стоял там, на холме, поднимая в приветствии руку и слыша звонкие удары топора. Ряса послушника маячила перед глазами.
Но тело Эквады шагало к пустоте в провалах стен. Сапоги с чавканьем покружались в упрятанные между мхов щели. Одновременно холодный и тёплый бульон лился внутрь сквозь шнуровку, захлёстывал через отвороты, тяжестью вцеплялся в штаны и плащ. Бормотание аббата Йонаса вдруг стало сильнее и резче, как будто Эквада распахнул дверь в молитвенную келью. Болото подступало к коленям, и каждое движение превращалось в борьбу между юношей и трясиной. Когда слабеющие пальцы ухватились за камень, из которого был сложен первый этаж пивоварни, мир вокруг Кальвина качнулся… и перевернулся. Темнота скрыла его. Перемазанный в грязи и жиже Эквада упал лицом вперёд, пропав в пустоте упавших дверей. Завеса вьюнов качнулась над входным проёмом. Следы Кальвина ещё мгновение дрожали на болотистой поверхности, а потом стали бесформенными лужицами — и пропали.
Во мгле посреди бездны светился круг. Он источал вонь, которая будто бы обретала цвет — бурый, коричневый, какого не бывает в нормальном мире. Неведомым образом эта хмарь давала слабый отблеск. Солнце не светило сквозь рухнувшую крышу и не проникало в окна без ставней. Невидимый кокон сгубил свет, позволив болотной хмари гнить и копиться в каркасе пустых стен.
Бурые испарения клубились над начерченным по полу кругом. Огромный, он захватывал почти всю площадь бывшего зала. Борт чугунного чана нависал слева неопределённой тенью. Линии и пересечения соединялись в круге в неровный и гнутый геометрический символ, у которого не было определения и понимания. С трудом подняв голову, Кальвин остекленело смотрел на разворачивающийся во тьме знак. На губах стояла кровь. В ушах что-то низко гудело, и он понял, что это прекратил бормотать аббат. Ложный голос старика на самом деле исходил из самого круга, и в этом звуке не было ничего человеческого.
Перемазанные бурой краской соцветия повторялись в нечётком порядке. Круг кое-как делился на пять или шесть секторов. При попытке сосчитать их голова начинала раскалываться, а к глазам подступала нестерпимая резь. Внутри каждого из них изображался символ, не похожий ни на одну виденную прежде букву.
— Нет…
С мучительной тяжестью взгляд Кальвина пытался перевалиться из символа в символ. Глаза ворочались со скрипом, отдававшимся под черепом. По тёмным завесам пробегала дрожь, и Эквада больше не чувствовал ни тела, ни мыслей. Остался только круг, горящий в темноте болотным огнём. И в его центре, распятое гвоздями, лежало тело нагой девочки, вскрытое от паха до горла. Кто-то разодрал её рёбра, выломав их наружу как алые крылья. Взамен перьев клочья лёгких и желудка повисли на них. Кто-то вынул кишечник, разложив его на омерзительной выкройке из живота. Кровь высохла на бёдрах, покрыв их тем же бурым оттенком, который питал сияние безумного знака. Кальвин понял, что тело не лежит в круге — что тело и есть круг, что линии и символы тянутся из него, окружают и складываются в оберег и ореол. В опустевших глазах стояло болото. Отрезанный нос сочился чёрным туманом. Сползшая со щёк плоть примёрзла к пожелтевшим зубам, обратив лицо в мумифицированную маску. Такие, бывает, вырезают на деревьях лесные язычники.
— Нет…
Несуществующими руками Кальвин пытался зажать уши, но басовитый визг заполнил его всего — вокализ тысячи тысяч пчёл. Крик агонии, продолжавшейся мучительную вечность. Пустые глаза мумии дрогнули. Мёртвое лицо на перерезанной шее повернулось к Экваде и булькающая слизь полилась из страшных ран потревоженного мертвеца. На месте сердца вспузрился кислый ком перегноя.
Болото смотрело на Экваду.