Последний бой был короток и свиреп. Ловчий и вожак варягов обменивались ударами топоров, пытаясь найти брешь в защите друг друга. Лязгало железо, трещали щиты под ударами топорища, и наконец Ловчий всё-таки поймал нужный момент. В отчаянной атаке враг открылся ему, и лезвие топора ловчего глубоко врубилось прямо в предплечье варяга, заставив его закричать уже от боли, а не от ярости боевого угара. Возможно, вожак ещё ударил бы Ловчего в ответ - эта рана не остановила его, даже не умерила пыл. Но Ловчий сражался не один. Сразу же за этим ударом последовал второй, от Горыни, прямо в затылок, и его выбритый уже не пережил. Упал на колени, опустив залитое кровью лицо, а потом медленно завалился набок, так и не выпустив оружия из рук.
Воин что-то ещё хрипел, когда к нему подошёл кузнец. Он тянул руку к Ловчему, и силился что-то сказать ему. В традициях варягов было уважение к противнику - в честь тех, кого считали достойным соперником, нередко называли они даже своих детей. Должно быть, варяг не хотел уходить в свою Вальхаллу безвестным. Победившему его противнику он пытался назвать себя, чтобы остаться в его памяти.
- Меня зовут... Зовут...
Гордей встал над варягом и размахнулся молотом. Тем, кто смотрел на это, лучше было отвернуться, чтобы не успеть увидеть, как новый ужасный удар сокрушит голову воина, словно перезревшую тыкву. Как лопнет выбритый череп, как вомнётся внутрь лицо с вытатуированными на нём рунами, как забелеют обломки лицевых костей в красном месиве. Гордей ударил его так, словно загнал последний гвоздь в доску - деловито, со звучным "Э-эх!". А потом - утёр лоб от выступившего пота и отошёл в сторону, оперевшись на молот.
- Вот так. - Выдохнул он. - Теперь точно всё.
Путь Изборского Ловчего теперь был усеян мертвецами. Песок на дороге через Вешенку пропитался всей той кровью, что пролилась сегодня. Должно быть, эти варяги впервые за всё то время, что они были здесь, встретили столь ожесточённое сопротивление. Среди трупов варягов по прежнему лежал навзничь Богомил, и уже едва-едва вздымалась его раненая грудь, а через окровавленный рот сипло вырывалось стихающее дыхание. Варвара-лиходейка лежала мёртвой неподалёку от убитых ею противников, лежала в какой-то совсем уж неправильной позе, на боку, с полусогнутыми ногами и завалившейся за спину рукой. Неестественная поза, как у сломанной куклы, лишала последних сомнений в том, что лихая и бесшабашная девица мертва. Её странное оружие лежало рядом, словно дохлая и неопасная больше змея. Только сейчас Ловчий смог разглядеть, что это была вовсе не верёвка, а отрезанная девичья коса.
Несчастные вешенцы хорошо видели, что их мучители уже больше не поднимутся, но всё ещё не решались даже пошевелиться из-за пережитого страху. Они так и сидели на коленях вповалку, жались друг к другу, боязливо глазели в их сторону. Чего они боялись? Ожидали, что сейчас наскочит новый ворог, ещё больше числом, как и обещал мёртвый вожак? Или они ждали чего-то намного более худшего? Второе наверное было вернее, если посмотреть на то, с каким суеверным страхом те иногда решаются бросить взгляд вверх. На ворон.
Вороны всё ещё были здесь. Они всё ещё кружили над деревней, кружили уже совсем низко, над самыми-самыми крышами. Огромная чернокрылая стая превратилась в чёрный вихрь а карканье стало таким громким, что начало заглушать все прочие звуки. Некоторые вороны решались опуститься ниже, и пролетали совсем близко от Ловчего, почти задевая его своими крыльями. Другие особи рядами садились на крыши да на заборы, кучкуясь вокруг места побоища, и все, как одна, пялились прямо на Ловчего своими чёрными глазами-бусинками. Они широко раскрывали свои длинные чёрные клюва, и их хриплые глотки исторгали из себя пронзительное, хриплое карканье. В этом карканьи было что-то такое... требовательное. Глядя на такое поведение птиц, Ловчий окончательно поверил словам Провидицы. Она наблюдала за ним. Она видела всё это. Видела, и была этим раздражена. И она явно хотела, чтобы Ловчий это понял.