Слушал Горыня разговор, что на улице шёл. Недобрый то был говор у гриди княжеской, так не собаки на овец лают, а волки рычат, что не прочь задрать одну-другую. Слыхал он о наемниках Чахлика, князя нынешнего: горя столько наделали, бед людям немерянно учинили, да все, якобы, по его воле...
Дико это было для разумения парня, не укладывалось то в голове. По рассказам Деда, князь завсегда ратовал за люд, чаял как лучше сделать, сберечь, защитить, по совести рассудить. Бывало не раз говорил: "Князь промеж людей поставлен старшим, дабы всю тяжесть на плечи одному возложить, а ему в том помогать остальным надобно."
Вестимо, не был Горыня семи пядей во лбу, однако понимал, что люди то лихие пришли. С большим дороги. Надобно их к ногтю прибить, урезонить, по чести да совести. Но так же понимал, что глупо было тягаться даже с одним взрослым воем...
Сидит Горыня, руки в жиру гусином, а лоб в испарине. Мысли вошкаются, да все невесёлые. "Ну же, Горыня! Вот она - несправедливость, поди да сделай заместо кривды - правду! Чего лавку седалищем придавил, поди боязно стало, а? Герой токмо на печи, у Деда на полатях?"
Скрипнул зубами парень. На друга глянул, на слова его кивнул, вроде соглашаясь, да задумчиво как-то, отстранённо. Одна мыслишка осталась, да и та вся вышла: "Сказал Дед, что сила в правде. А я прав!" Как подумал так, сразу легше стало, будто жернов с плеч скинул. " Да что же это, я как мышь хорониться буду, покуда при мне лихо чинят? Нет уж, а то Дед заругает ещё."
- Ступай, друже, - улыбнулся Горыня и встал. Плечи расправил, пояс протянул, руки отер о скатерть, - ступай, а мне надобно на улицу пойти, до ветру.
И вышел во двор.