Голосование за ходы

Геннадий прискорбно улыбнулся. Обучили. Ну да, обучили, ничего не скажешь. Автомат в руки, несколько занятий по силовой подготовке, упражнения в стрельбе и налаживание работы в соединении. Все, на что в мирных условиях тратили практически пол года, тут пытались втолокматить за месяц. Что такое месяц? Даже во время войны, когда все было ужато до минимума на подготовку шло полтора месяца минимум. Двадцать дней на боевое слаживание в подразделениях, пятнадцать суток на подготовку по специальности и порядка пятнадцати суток общевойсковой подготовки. И это в условиях войны, когда резервы истощаются так же быстро, как вода в пустыне. Тогда Далашов был среди призывников, а армейские призывники - это народ в самом неприглядном его виде, самая сермяжная соль земли, то есть девять классов образования, из которых три - на стройке. Это задает определенный уровень любой дискуссии, ниже которого опускаться не получается. А сейчас что осталось, после той войны? Страшно даже думать об этом. Лучше не думать. Задание которое группе выдавал сам генерал-лейтенант не радовало. Никаких деталей, только на тебе бумаги и разбирайся что там нарисовано. Вот уж сразу видно, что армия это далекое прошлое, а сейчас темный лес. Собратья по несчастью задают вопросы и не получают толком ответа. Чудно. Как-то сидя в подвале вместе со своим подразделением где держали оборону в бесполезном селении, пока все вокруг глушила и множила на ноль крупнокалиберная и реактивная артиллерия противника, Гена спросил у комбата смогут ли они продержаться хотя бы полчаса если попрут колонны танков и начнется полноценный штурм. И что ответил комбат? Комбат ответил что может и удержатся. Да и вообще чего возбухать, если по всем расчетам задача одного солдата на войне прожить три дня. Мужики тогда, под разрыв ракет и снарядов, сидели и смеялись, ведь комбат сказал что они уже все нормативы для рядового состава превысили многократно, и уже на норматив для подполковников шли, если еще неделю нервы врагу помотают. Вот и тут, как и тогда, солдаты были мясом. Пушечным мясом, которому выдали автомат в руки и сказали идти вперед. Если бы у Гены было больше наглости он бы сплюнул сейчас и ушел. Но не для того он записался в ряды повстанцев, чтобы уйти от бардака и тупости. В конце-концов бардак и тупость это и есть вся суть армии и войны.

- Добровольцы! Стройся! - бас революционного коменданта прогремел пл парку Победы, где собрались колонны тех самых добровольцев. В большинстве своем молодые парни. Студенты. Работяги. Есть среди них и мужики по тридцать, а есть те кому за сорок. Но в большей мере это шел цвет революции. Молодые парни, которые только-только перешагнули в взрослую жизнь. А теперь, они бросив все, кинулись в жерло войны.
- Шагом марш!
Как их много. Идут. Идут, четко чеканя каждый шаг по асфальту. Идут мимо заплаканных матерей. Идут мимо молчаливых отцов. Идут мимо мемориала неизвестному солдату. Идут по улице, идут в сторону вокзала. Там их переправят на полигон, где они пройдут строевую подготовку, а дальше фронт. Позади остались матеря и отцы. Братья и сестры. Жены и возлюбленные. Они еще некоторое время всматривались в след идущим. Потом понемногу улица начала пустеть. Никто не приделил внимания тому, что это улица революции. Та, которая помнила баррикады 1905 года, по которой в феврале 1917 шли колонны бастующих рабочих, откуда в ноябре восемнадцатого отправлялись молодые красные бригады. Тут в 91-м начинали поход на столицу студенты, отсюда на войну пошли и добровольцы.
Люди, которые шли по городку по своим делам останавливались когда видели колонну идущих. Кто идет? Куда идет? Добровольцы идут.
Доброволец. Такое странное слово. С этого дня оно навсегда войдет в материнскую жизнь, в ее бессонные ночи, каждодневные тревоги. Еще спешат за колонной матеря. Не верят. Не хотят отпускать. А колонна идет, спешит. Мелькают в ней юношеские чубы, летит оттуда смех и радость. Добровольцы мило улыбаются на прощанье. Они улыбаются, а матери не видят этих улыбок. Они видят своих сыновей. Видят их не радостных и целых. Видят их всех в крови. На операционных столах. Вот идут мимо них убитые. Раненые. Пропавшие без вести...
А добровольцы идут. Идут из города прочь. Кто-то вернется. Кому-то суждено остаться там. Но никто из них не чувствует страха. Все имеют это нестерпимое желание к самопожертвованию, желание посвятить себя всего этой войне, защите своего родного. Потому что собой они прикрывают этих матерей. Этот город. Эту страну. Пора прощаться. Прощаться с заплаканными матерями, женами, девушками. Прощаться с покосившимися от горя деревьями. Прощаться с белыми и красным камнем смотрящих на них многоэтажек. Слышно как где-то позади кричат командиры. Прислушавшись понимаешь что они кричат. Просят возвращаться по домам. Горькая улыбка на лице. Какая мать вот так возьмет, да отвернется от сына? А любящая женщина? Им ведь больно. Боязно. За всех. Вот вокзал. Вот поезд. Вагон. Погрузка. Свободное место. Отправление в путь. Добровольцы все в окнах. Машут. А потом дорога. И небо. Вечное и бесконечное. То самое, которое сопровождало всю их их жизнь. А теперь, как и когда-то, сопровождает в поход туда. На войну.
***
Словно перья с кур, летели волосы. Кучей лежали они на полу, перемешанные. Русые, черные, каштановые, белые. Всякого было. Новобранцы по них грубо топтались, сбивая в одну пеструю кашу цветов. Только и слышно смех и крики:
- Готов! Следующий!
Кресло солдатского парикмахера лишь на короткие миги оставалось пустым. Сегодня у него много работы. Сядешь к нему, да не успеешь понять, как остался без волос практически. Только и раз и все - солдатская у тебя голова. Расческу можно уже выбросить. Смешными выходили добровольцы от парикмахера. Голая голова становится на вид овальной, как яйцо. У того вон где макушка, какой-то горбик выпирает, аки горный хребет посередь равнины. У того, так вообще "кусты" за ушами остались. Филатов, так вообще без своих каштановых вьющихся волос выглядел убого. Это стало заметно, как только он вышел. Голова у него выглядела вытянутой и острой, словно дыня, а из нее, словно приклеили, торчали красные уши, сразу ставшие предметом для шуток. Последние прекращаются как только Сенкевич заступается за Артура, указывая что все они, без своих юношеских чубов выглядят еще меньше и моложе. Ему было просто говорить, он уж давно бритым ходит.
Дальше было проще. Начали учить, вместо житейских законов, солдатскую мудрость. А она, мудрость эта, по шуточному проста и верна.
1. Держись дальше от начальства. Чем ближе начальство - тем больше забот и работы.
2. Держись ближе к кухне. Сытый солдат - хороший солдат.
3. В любой непонятной ситуации - ложись спать.
Отдельно следует отметить, что к добровольцам приставили помкомвзовда Демида Ряжко. С ним отношения у добровольцев не заладились с самого начала. А началось все, как ни странно, с банальности. Дело в том, что новоприбывшим добровольцам, выдали новые, только что закупленные, комплекты берц, тогда как сам Ряжко, не смотря на службу по контракту был обут в стандартные для кислевской армии, дельта боты. Разница на словах и с виду не большая, но ощущения кардинально разные. Дело в том, что дельта - это ботинки сшитые с кожи и нитрильной резины. Берцы же были мало того, что сделаны из двухслойной яловой кожи, так еще с теплоизолятором в междуслойном пространстве. По ощущениям - разница колоссальная. Потому и не мог Ряжко скрыть свою зависть и ревность по поводу того, что им, зеленым и неоперенным выдают такое добро, а он вынужден довольствоваться малым.
- Ну вот зачем тебе такие берцы, а, - сказал Ряжко, бросая в Филатова его пару, - Что бы такие заслужить нужно сем пудов солдатской соли съесть! А ты? Тьху!
Так вот, начиная с ботинок, и установились сложно напряженные отношения между добровольцами и помкомвзвода, которому были переданы те самые добровольцы на военную выучку. Ряжко, стало быть, понял свои обязательства не иначе ему вручили табун диких коней, который нужно выгонять, истощить, выкрутить все нервы и принципы, да насадить на каждого армейское седло. А после, под распев армейского статута объездить. Надо сказать, что для такого дела вид у него был самый что ни есть подходящий. Большой, подтянутый, с выделяющимися мускулами. Хватка у него была крепкая, хоть прутья гни. Такой когда зол - лучше спрятаться подальше. Да и взгляд у него был такой, что сразу в холод бросало. Иногда казалось что он может не то что в тебе, в стене дырку просверлить. Взглядом этим. Да и форма на нем сидела как влитая, будто родился парень сразу в военном обмундировании. Даже, гребаный, воротник, вокруг толстой шеи, у него блестел белоснежностью только что выпавшего снега. Вот не помкомвзвода, а живое воплощение дисциплины, духа и статута. Этот лагерь, успанные песком аллеи между тополей, палатки, продырявленные пулями мишени, полоса препятствий и другие прелести учебки - это был его мир. Мир вне которого нельзя было представить Ряжко. А Ряжко вне его. Больше своего лагеря и формы, Демид любил одно. Врываться ни свет ни заря к добровольцам и вытряхивать из них сон.
- Подъем! Хватит нежится в кроватях! На строевууую! ПОДЪЕМ!
На плацу он гонял их до седьмого пота. Заставлял лазать по самым глубоким и заросшим рвам. Принуждал наматывать километраж гусиным бегом. И если кто либо, хоть раз, хоть на полуслово осмеливался высказать утомление или неудовлетворение ситуацией.. все начиналось сначала. Но добавлялись еще строевой шаг или тренировки по ближнему бою... с чучелом. Больше всего Ряжко приставал к Филатову, то и дело постоянно его задирая. Защищать Артура однажды взялся Сенкевич. Так Ряжко заставил того до вечера выполнять наряды по беганию. После этого реконструктор не смог встать с кровати в течении двух дней. Это была наука для всех. И никто из командования не обращал внимания на жалобы на Ряжко. Управы не было. На плац помкомвзвода добровольцев выводил первых. А уходили они последними. Остальные взводы успевали уже давно вдоволь наестся, как добровольцы, все красные, потные и утомленные от физических нагрузок, еле шевеля ногами шли в сторону столовой.
***
Сбор. Принесли ящики. Новые. Заводские. Вскрыли. Там были АКМы. Вместо старых и поношенных АК, с которыми добровольцы прошли все невзгоды на учениях, им выдали эти новенькие АКМы. Кроме оных были еще ножи, пистолеты, броники новые, каски натовского образца. Все новое, даже без единой соринки. Это потом на нем появится фронтовая грязь, первые осечки, кровь, которую уже не ототрешь. Сейчас практически все любовались своими обновками.
Оснащали добровольческий батальон практически до самого вечера. Сегодня даже Ряжко не сказал ни слова. Последний был занят тем, что красовался перед своими подопытными.
- Видите? - крутил он ногой - Какая прелесть! - это были новые, яловые берцы. Черты б их побрали.
Вечером, еще солнце не успело сесть, а добровольцы уже отужинали. Впервые с самого прибытия. Но не доброта Ряжко тут заслугой. После ужина их опять выстроили. Целую ночь они должны были провести в боевом марше. Каждый доброволец оснащен полной выкладкой, с флягой, противогазом, с запасными рожками патронов, гранатами и сухпайком. Пока не начался марш, вышел к добровольцам старшина. Осмотрел всех. Улыбнулся. Ряжко, чеканя шаг, поднес бидон с водой. Из сумки, которую нес во второй рук достал пачку соли и хлеб. Старшина вызвал Младзиевского. Ряжко быстро посыпал кусок хлеба солью и протянул Стасу.
- Ешь! - приказал старшина.
Делать нечего. Приказ есть приказ. За одним разом проглотил поляк соленый бутерброд. Ряжко быстро подал стакан с водой. Стас быстро залил соленый вкус во рту ледяной водичкой. Наверняка из родника. Свежая. Хорошая.
Потом процедуру повторил Сенкевич. За ним Филатов. А там и весь добровольческий батальон. Последним был тот самый старшина.
***
Еще только начало темнеть, а добровольцы уже вовсю были в походе. Маршем шли вперед, на встречу ночи. Душная, словно в тропиках, ночь пахла потом и пылью. На горизонте тянулись лесочки и поля. Растянувшись в темноте, шли колонной солдаты, обливаясь потом. Разгрузки набитые патронами, бронежилеты, каски, все делалось тяжелее с каждым шагом. Миновать километры делалось все тяжелей и тяжелей. Тут на ум пришел Ряжко. Как ни странно, но его стоило поблагодарить за адскую муштру. Без этих издевательств они наверняка бы уже давно свалились на землю без сил. Вышли к дороге. Там стояла целая колонна бронетехники. Грузовики, бтры. Все ждали. Их. Когда вышли к ним, было приказано расположиться по позициям и ждать. Отправка была назначена на утро. Лагерь и суета были позади. Впереди ждало утро. И война.
***
Утром все погрузились в камазы и колонна тронулась. Быстро сменялись пейзажи, колеса крутились, а техника двигалась. Около трех часов провели в дороге. Колонна то и дело останавливалась. Было слышно как нервно офицеры переговариваются по рациям. Все старались вести себя как можно тише. Было слышно как за брезентом чирикают птицы. Около десяти часов утра добровольцев подвезли к блокпостам. Повсюду стояли насыпи, были вырыты окопы. Были тут пулеметные точки, минометные ставки. Повсюду царила солдатская суета. Всех выгрузили. В камазы загрузили раненых. После короткого представления тамошнему командованию батальон распределили по позициям. Точней сказать по блокпостам, выложенным из бетона и мешков с песком, у которых стояли новые БТРы. Все они смотрели в поля перед собой. Тут край - дальше фронтовая линия. Все кто находятся в зоне видимости - враги. Тяжело было свыкнуться с этой мыслью. Филатова, Младзиевского и Сенкевича определили на восточный блокпост. Они пришли в подмогу к сержанту Колыме, с позывным "Казак". Тот не церемонился с ними особо, да не подбирая выражений выразил крайнее неудовлетворение тем, что ему всунули необстрелянных. После такого же, без подбирания мягких выражений, объяснения что Казак ведет себя немного не в соответствии с ситуацией и ожиданиями, ситуация утряслась. Тройку новобранцев поставили в караул с рядовым Панько, позывной "Филин". Парень был простой. Худой, вытянутый, зеленоглазый. Сказал смотреть в оба и не высовываться. А дальше видно будет. Задираться не стал. Предложил сигареты. На огоньке грелся чайник. Было уютно.

Было тихо. Никто более не тревожил добровольцев, которые занялись кто чем. Троица военных которые играли в карты, потом начали что-то обсуждать, а после своих недолгих бесед разбрелись по койкам. Отдыхать. Керженцев ,занимавшийся чисткой и проверкой оружия был удовлетворен состоянием выданного инвентаря. Оно было не ново, но в хорошем состоянии. Подвести не должно. Попытки же вспомнить того со шрамом не увенчались особым успехом. Воспоминание вертелось в голове, но упорно не приходило на ум.
***
Ближе к вечеру пошел дождь. После дневной жары это, вместе с холодным ветром, было как манна небесная. Лес, который находился совсем неподалеку от казарм, в которых расположились добровольцы, зашумел. В небе мелькнула молния. Вслед за ней раздался гром. Через некоторое время разгулялась самая настоящая буря. Все небо, казалось, содрогается под ударами, трепещет от ярких вспышек голубого света. Вспыхнет, выдаст темные контуры больших, раздутых сильным дождем, туч и погаснет. Темнело стремительно быстро. Если посмотреть в окно, то лес за ним было видно только когда била молния. Был слышен шелест листьев, скрип гнущихся веток и деревьев. И гром. Он грохотал, сердито перекатывался по всему небу, сотрясая своими ударами все вокруг. Казалось что земля дрожит от его ударов. Еще тут не утих прошлый гром, а там, где-то вдали раздался взрыв нового. Казалось что земля ждет чего-то нового, катастрофического. Наверное с час грохотала эта естественная канонада. Но потом гроза отбушевала, отгремела, оставив после себя лишь темноту и проливной дождь. Казалось что неба просто нету. Ни одной звезды не видно там, на небосклоне, лишь темнота и хаос. Зловеще отзывался шумящий лес. Черный ночной дождь лил, словно во время Ноя, чтобы потопить внизу все живое.
***
Поздней ночью добровольцев и тех троих что отдыхали с ними в казарме, собрали в штабе который располагался в здании напротив бараков. Ободранные стены, разбросанные по полу бумаги. Бардак одним словом. Привели всех семерых в небольшой кабинет, где единственным источником света была настольная лампа, щедро отсвечивающая на карту, над которой сейчас горбился какой-то полковник. Когда солдаты вошли, он выпрямился и представился полковником Панько. На вид ему было чуть больше тридцати. Держался легко, а в его теле чувствовалась сила. Достаточно помятая, но чистая форма, какой-то орден на груди. Этот полковник пристально осматривал вошедших, а те ждали.
- Ну что товарищи. Зайдете в тыл врагу, наделаете шуму, после чего выйдете к реке Мульке, а оттуда направитесь к сели Опеньки. Там, как вы знаете мирных нет, всех эвакуировали. Поселок под нашим контролем, и находится под давлением врага. Ваш проход сквозь их линию должен ослабить их натиск, а пока они будут разбираться что и к чему вы, и подкрепление подойдете к Опенькам. Их сдавать нельзя.
Потом был небольшой брифинг, в ходе которого добровольцы узнали что командовать будет Кобзон. Те двое что были с ним это были Кабан и Митяй. Собирались быстро. Зашли на склад, где им выдали патроны, после чего вся группа, состоящая из семи человек, направилась на КПП. Там, сидящие на посту, группу провожали как приговоренных. Кроме этого к группе на выходе присоединилось еще два сапера, с позывными Волк и Кетчуп. Они несли на двоих какой-то ящик. Выйдя в леса группа слепо следовала за Кобзоном. Тот приказал соблюдать молчание и выключить все рации/телефоны. Проведя группу сквозь лес, вывел Кобзон парней к небольшой речушке, которую пришлось переходить вброд. Сложности возникли только у саперов, но с помощью Кота и Чекиста все прошло гладко и тихо. Далее шрамованный командир повел группу прямо через кусты ивняка. Провел он их тихо. Никто не мог заметить группу, двигающаяся словно тени. Далее за ивняком начинались толи болота, толи озерный комплекс. В темноте было тяжело разобрать. Пришлось и тут пускаться вброд. Нужны было идти так, чтобы не хлюпало, не булькотело, чтобы ни звука не доносилось от их движения. А ведь еще нужно не потерять в темноте товарищей и тот клятый ящик. Враг базировался где-то за шоссе, тогда как группа Кобзона шла в обход него. Чувство смертельной опасности, сидящей за каждым кустом и поворотом никак не хотело покидать добровольцев. Мир в который они окунулись был сплошной зоной смерти, где наименьшая ошибка обращается утратой жизни. Все тяжелей и тяжелей было идти, болота все никак не хотели кончаться, а какие-то корневища все время пытались ухватиться за ноги бредущих по этим территориям. Вода то появлялось, то пропадала, а потом опять плескалась под ногами. Черная, тяжелая словно торф или нефть. Тяжело было передвигаться, а Кобзон еще все время их подгонял, твердя что еще чуть и начнет светать. Уже в дороге добровольцы узнали что под шумом в тылу подразумевалось взорвать мост, через который враг подгонял подкрепления своим. Мост нужно было захватить и уничтожить. Вот почему Кобзон подгонял их, хотя из каждого, будь это молодой Чекист или уже старший Кабан, лился седьмой пот. Ведь саперов приходилось подменять, чтобы быстрее нести треклятый ящик с взрывчаткой.
- Ну парни, еще рывок! Чуток осталось.
Вскоре стало ясно что с ящиком им не выйти вовремя к мосту. Потому было принято решение разделить группу надвое. Саперов и Кабана оставляли позади, тогда как остальные делали марш-бросок к мосту. Пятеро солдат, во главе с Кобзон, что было сил и прыти рванули вперед. Троица с ящиком должна была по их следу выйти к мосту.
***
Через некоторое время перед группой добровольцев выступил седой мост. Все затаились в кустарниках, приглядываясь сквозь темноту к бетонному строению, которое должны были захватить и удерживать до подхода саперов. Мост был длинной метров с пятьдесят. Целый-целехонький, словно недавно построенный. На фоне неба, на котором ветер уже разогнал тучи, и светила яркая луна, виднелись несколько насыпей и стоящих у них постовых. Мост охранялся. И был близко. Опасно близко. С той стороны, где в кустарниках прятались добровольцы, был похоже только один постовой. Нужно было его убрать. Кобзон отполз немного назад и обратился к добровольцам:
- Так. Я и Митяй займемся этим постовым и ближним блокпостом. Как только я дам знак - вы открываете огонь по второму посту. Моряк за старшего. Вопросы?

Разговоры, споры, интересы. Филин в это не влезал. Он молча сидел с краю, да докуривал свою сигарету, выпуская дым через ноздри. Часто смотрел в бойницу. Там, в чистом поле, было пусто. Где-то вдали чирикали птицы. Солнце висело еще высоко в небе и не думало о том, чтобы садится. Сухая земля под ногами хрустела. Стряхнув после последней затяжки пепел, Филин выбросил окурок на землю. Тот еще немного дымил, но солдат не дал ему жизни быстро затоптав своим кроссовком. Только сейчас добровольцы заметили что солдат этот экипирован хуже их. Броник у него был просто нагрудный, без боковых пластин, калаш уже порядком изношен, а форма явно не свежего покроя. Говорить о наколенниках даже не стоило.
- Вы сейчас весело говорите, политика, байки. Наверное только с учебки, потому не в курсе. Теперь у нас прямых столкновений мало. В основном работают наши боги и минометные расчеты. Ну и они по нам так же работают. Не война, а игры в морской бой. А1 - ранил. Б2 - убил. - с губ сорвался смешок, но было понятно, что это отдушина печали. Голос у Филина был ровный, без эмоций, но как-то внутренне было понятно, что его съедает тоска и печаль, - Кошки мишки. Свист мин и ракет, пять секунд чтобы спрятаться, а потом поиски. Кого настигло. Кто не успел. Не успел.
Смотрел Филин куда-то вперед. Там у края дороги, словно уменьшенные люди стояли колоски не скошенной пшеницы. Куда дунет ветер, туда и гнулись эти колоски. В горячем воздухе висит запах лета. Все цветет и живет, только небольшая могила черным пятном выбивается из ряда. Стоит березка полевая, согнувшись над могилкой, как обездоленная мать над мертвым сыном.
- Не успел. Вы сюда пришли добровольно. А я кадровик. Осенью был бы дома. Если бы не эта... война. А она, сука, отделила меня от дома. А ведь он, дом мой, всего в трех километрах отсюда. Деревня - Опеньки. А я тут. Не успел. Нацизм, фашизм, коммунизм - все херня. Вон там могилку видите? Лежит там друг мой. Ваня. Лоялист. Мы с ним росли вместе. А теперь я тут, а он там. И оба в бесконечности от дома. И что нас погубило? Идеология и политика? Власть и революция? Херня все это.

Варна погрузилась в тьму. Кажется что еще никогда не было так темно, как в эти, первые ночи войны. Наполнились опасной загадочностью парки, скверы, дворы. Черное небо нависло над городом, то и дело удивляя свой кристальной чистотой и ясными зорями. Сегодня в небо смотрели сотни тысяч глаз. Мало кто спал. Война. Слово это эхом отбивалось внутри каждого, кто хотя бы на миг подумал о ней. На крышах домов - посты. Такие же посты и на земле, между домов, среди улиц. Люди, припоздавшие с работ спешат по домам. Дрожь пробирает от угрюмости их лиц. Тяжелые думы и чувства съедают их изнутри. Не спеша по улице идут лишь единицы. С сумками. Нет, не почтальоны это ходят в это время. Военные патрули, вместо писем, вооруженные автоматами. Даже в самых глухих закаулках четко слышно их уверенные шаги. Лишь иногда они останавливаются, чтобы перекурить сигарету-другую. Потом их патруль возобновляется. И шаги вновь громко бьют по асфальту. Нет. Не шаги. Война это стучит по городу, оповещает о том, что все изменилось.
На краю города, у опушки леса стояло общежитие. Там было весьма шумно. Еще бы. Проводы, ведь скоро добровольцы пойдут на передовую. Из одной комнаты, что на втором этаже доносилось: "горько!" - свадьба. Еще вчера о этом и не было речи, да кажется и не думали совсем о таком шаге, но как только прогремело известие о войне, а Морквянов записался в добровольцы его, еще недавно девушка, Оля, ошеломила всех своим застенчивым приглашением на свадьбу. Пришли все. Студентки - одногрупници Оли, парни из батальона Морквы. Были там и Королев, которого практически с толпой затащило сюда, и Керженцев, решивший погулять перед отъездом, Зуев, который думал что будет маленькая сходка-проводы, и даже Кот, который с высоты своих лет (а тут все казались ему детьми) решил просто по человечески поздравить Моркву. Сидели между шумной компании и родители Оли. Мать расплакалась, вытирала постоянно глаза. Отец суровым взглядом осматривал студентов, которые с непривычки практически сразу упивались от чарки-второй, на добровольцев, которые бросили все, чтобы стать на защиту родины.
- Горько! - кричат молодым, - Горько!
А оно и взаправду горько. Не очень радостная свадьба, даже не смотря на улыбающиеся лица. Мать еще задолго до этого момента знала о том, что у ее дочери есть жених. Бывал он у них дома не раз. И ведь не плохой парень. Высокий, крепкий, глаза добрые голубые. Двадцать лет парню, еще молодой птенец, так и веет от него свежесть и молодостью. Да и от всех тут таким веет. Что с тех добровольцев, коли одному только за тридцатник ушло. Да и то, какие же это годы?! Молодость. Еще жить и жить. От и Гоша молодой, красивый. Хороший зять. На долго ли? Ведь эти парни за столом, скоро уйдут вместе с ним, бросив все позади. Кто книгу и науку, кто ключи и работу, кто дочь и семью. А кто из них вернется? Смогут ли собраться еще вместе те, кто сегодня сидит за столом? Да и свадьба... Разве это назовешь свадьбой? Вот дома то, созвав родственников, сватов, кумовей, на открытом воздухе, в саду, а не в маленькой душной комнатке общежития. Вместо пишной свадьбы и незабываемого праздника наспех собранный студенческий стол. И парни, все как на подбор. Все стройные, хорошие. И все пойдут. Если не завтра, то послезавтра. Все на войну.
- Горько! Горько!
Оля весь вечер нервно веселая, носит маску радости, будто буйное счастье поглотило ее всю. Но криво сидит маска на невесте. Глаза то и дело слезятся, а она с жадностью и жалобой смотрит на своего единственного и суженного. Видно, что смотрит она, чтобы запомнить. Не видит подруг, кокетничающих с добровольцами, не видит парней, которые пришли провожать брата в жизнь семейную. Видит только Гошу своего, свою морквочку, своего любимого. Его светлое лицо, прямой ровный нос, по детски пухлые губы и туманную голубизну его глаз. Смотрит на него и тонет, тонет в нежности к нему, забывает обо всем, для нее есть только он. Жалась к нему, пыталась быть как можно ближе к любимому. Гнулась около него, как березка молодая, не желая отпускать от себя ни на сантиметр. Не отпустит. Никуда. И никогда.
Сбоку сидит отец Оли. Он все время смотрел на все это словно со стороны. Будто и не тут совсем. Лишь немного выпив повернулся он к своему зятю. Все притихли. А Игорь Иванович наконец заговорил:
- Скажу я тебе, Георгий, что не хотел я этой свадьбы вашей. Не так это делается. Не по людски это. Но таковы теперь дни. Все довоенное идет к черту. От и мы на заводе роем уже окопы, станки переделываем на новую продукцию. Если бы меня с завода отпустили, я бы с вами, туда пошел! Настало, видимо, время, проверить чего мы и наше дело стоит. Записались вы... хвалю. Но главное то не чтобы тут, а чтобы там штаны не падали! Знаешь ведь куда идете?
- Ну так..., - с улыбкой ответил Гоша.
- В литейный цех идете. У нас туда только особые люди идут. Абы кто там не выдержит. Так же оно и в армии. Иди честно, в пехоту. Это и есть ваш - литейный цех.
Все слушали внимательно. Тихо было. Морквянов, кажется, и не замечал как его Оля глядит, как жмется к нему. Где-то на улице застрекотал сверчок. Молчание разорвало тихое пение. Это мать Ольги, легким и приятным голосом запела старую и хорошую песню...
...
Ты спеши, ты спеши ко мне,
Если я вдали, если трудно мне,
Если я словно в страшном сне,
Если тень беды в моём окне...

Ты спеши, когда обидят вдруг,
Ты спеши, когда мне нужен друг,
Ты спеши, когда грущу в тиши,
Ты спеши...
...