Голосование за ходы

Целая неделя отдыха и акклиматизации в первые дни казалась такой необходимой, но к своему концу немного надоела. Свободного времени оказалось на день-другой слишком много. За всеми тренировками и со всеми попытками Ячихо сунуть свой нос в как можно большее количество углов, к концу недели она куда чаще и больше отдыхала, чем делала что-то полезное. И не потому что ей так уж хотелось, по крайней мере сама она так не считала. Просто делать больше было нечего. Местное руководство держало их всех в золотой, но клетке, и хватка их была очень крепка... Что, кстати, в очередной раз напомнило Ячихо что госпожа епископ, напротив, по Сейрейтею гуляла свободно, и кроме минус-первого отряда ее никто не контролировал, да и минус первый в своем "контроле" был в основном представлен капитаном Уесуги, о способностях которого у нее было не самое лестное мнение... Заставляло задуматься. Католичка спаивает шинигами посреди гражданского населения и никто кроме капитана-неудачника особо-то и не в курсе кто она такая - а вот шинигами у католиков на домашнем аресте, под строгим контролем, из комплекса ни ногой, способности под тестированием, передвижения под наблюдением, связи с окружающим миром минимум. Особенно раздражал ее факт тестирования. Эти улыбчивые тюремщики их тут изучают, о себе раскрывая только мелкие детали, и те ненароком. А шинигами "госпожу епископа" по кабакам водят. Что-то в лабораториях Куроцучи-тайчо не видать подопытных католиков. Наоборот, "госпожа епископ" даже в Сейрейтее ставит опыты на шинигами, а не наоборот! Или как еще назвать машину, создающую сверхъэффективные симуляции, способные заставить тебя забыть что ты в симуляции, ощутить смерть или бог знает что еще? Уж наверняка эта Майред куда лучше разбирается в том как ее техника работает, и данных из своей маленькой симуляции могла получить в разы больше чем увалень-Уесуги... Причем опять же, Уесуги. Почему когда на шинигами Готэя 13 ставят опыты у консоли не стоит Куроцучи-тайчо?
Склонность к паранойе у Ячихо итак после симуляции выросла втрое. Куча свободного времени на раздумья была как масло в огонь. Сколько потом тренировками или развлечениями не заливай, не затушишь.

В общем, к восьмому дню в Чистилище Ячихо была более чем готова к чему-то новому. И подозревала подвох за каждым поворотом. А потому на брифинг явилась во всеоружии. В форме шинигами, неестественно-хорошо на ней сидящей - результат богатого опыта ношения церемониальных костюмов, высокооплачиваемого труда швей и стилистов, долгих часов подгонки и отточенного самоконтроля. Со столь же неестественно-естественной, волосок к волоску, прической. С непроницаемой маской вежливости на лице. Товарищи Ячихо, особенно Тайхо, всю эту неделю видели ее совсем другой, открытой, отбросившей приличия, небрежной. Резкое возвращение в такое состояние было очевидной защитной реакцией, так и кричавшей - я тут никого не знаю и я тут никому не верю.

Архиепископ Блайд был так же похож на Майред подходом, как Кучики-тайчо похож на свою младшую сестренку. Не точь в точь, но четкая линия сходства просматривалась. Чувствовалось что перед тобой люди, которые работают вместе - и делают это в одном стиле. Такой же приветливый, неформальный подход. Посмотришь на них и прям такие хорошие ребята! Вот только заперли четыре шинигами в комплексе и мягко отрезали их от всего мира именно они. Сам сказал - "ответственен за ваши миссии". То есть один из непосредственно курирующих их сильных мира сего. Так что пусть сколько угодно наливают чай и подыгрывают в волейбол - факт остается фактом. Они следят за нами. А мы, если опасения Ячихо верны, дурью маемся.
Так как Канна и Тайхо ответили на слова архиепископа достаточно полно, Ячихо только вежливо кивнула в такт словам последней, присаживаясь на указанное место и чинно поправляя свое одеяние. Тяжелый и массивный Терасу-Гьякусатсу с керамическим стуком уперся в пол у ее ног, придерживаемый ею у колен - если бы она положила бы его на колени горизонтально, сидеть рядом с ней было бы неловко. Его неловкая громоздкость обращала на себя внимание, напоминала о себе. Напоминала о том что Ячихо вооружена, точно так же как ее вид в целом. Есть такое понятие как "пассивная агрессия", и сейчас оно отлично ее описывало.

После того фиаско, которым оказалась так называемая "симуляция", планов и задач перед Ячихо стояло немало - но начала она, внезапно, с отдыха. И решение так поступить оказалось спонтанным. Сперва она даже не рассматривала такой вариант. Ее первой идеей было вернуться домой и разбираться дальше оттуда. Но, по пути к резиденции семейства Кагечика, на глаза Ячихо попался вдруг хорошо знакомый ей постоялый двор, интересный своим первоклассным онсэном, а так же приличной кухней, глубоким массажем и прочими расслабляюще-косметическими услугами. Тут же сразу заныло все что могло заныть, зачесалось все что могло зачесаться, вспомнилось как хорошо ей отдыхалось в этом же заведении раньше... В конце концов, до дома она так и не добралась.
Этот демарш перетасовал стоящие перед Ячихо задачи по степени срочности, и организуемая Ямагучи вечеринка внезапно оказалась первой в списке. А вечеринка это все-таки особый случай. Изначально она планировала взять себя в руки, привести себя в порядок, явиться во всеоружии и постараться вести себя максимально корректно, налаживая при этом связи с сослуживцами. Но это было когда она планировала что начнет сразу же наводить справки и обходить связи, когда необходимость куда-то идти с кем-то выпивать была на втором плане и внимательному рассмотрению не подвергалась. Теперь же, расслабляясь душой и телом с неожиданным для себя пылом, Ячихо и про предстоящий вечер задумалась немного в другом ключе. Так ли эффективен будет ее обычный подход? Опыт показывал что между ней и ее случайными сослуживцами было немало различий... Вряд ли благовоспитанная сдержанность вкупе с закулисными интригами так уж по душе Ямагучи или Мацузаки. Фуцуяме - может быть; если бы он не был столь либерален в высказываниях и неортодоксален в восприятии. Нет, если она заявится на мероприятие вся такая из себя манерная, это только в очередной раз подчеркнет различия между ней и ее отрядом. Нужно было менять подход, и простые радости банных процедур подсказывали привлекательный в своей простоте вариант. Просто продолжай отдыхать!
Пока сразу два массажиста за раз безжалостно перемалывали ее тело, выжимая из нее стресс и фантомную боль, Ячихо окончательно решила - лучший план это отсутствие плана. Она не собиралась плести интриги и играть в темную, по крайней мере сегодня. Сегодня она просто выпьет с сослуживцами. Постарается честно повеселиться, забыться в этом веселье, точно так же как забывалась отдыхая в онсэне. И, если повезет, это поможет ей завести полезные связи. А если нет - ну, по крайней мере она отдохнет... И по крайней мере никого случайно не отпугнет, пытаясь завести какую-нибудь неловкую беседу по душам.

Так что на вечеринку Ячихо прибыла чистая, свежая - и нетипично для себя самой расслабленная. Вместо элегантно подогнанной формы шинигами на ней было небрежно сидящее выходное кимоно, вместо обманчиво-естественно выглядящей прически просто распущенные волосы. Вежливость и формальность в общении окончательно не исчезли, но довольно сильно ушли на второй план. Достоинство повадок было отложено, сменившись вольными позами и активной жестикуляцией. И только при близком присутствии капитана Уесуги Ячихо немного напрягалась и закрывалась - по крайней мере, пока не опьянела. А пила она не стесняясь, и не боясь опьянеть. Так что напилась к концу вечера сильно, натворила и наговорила всяких глупостей. Но хэй, таков и был план? Вроде бы как-то так.

Следующий день начался с попыток прийти в чувство - и разобраться в произошедшем вчера. Тот самый онсэн снова пришелся кстати. Но потом Ячихо все-таки взяла себя в руки и принялась за дело. У нее было много вопросов и много идей, ей нужно было много с кем поговорить... Хоть ее состояние и улучшилось - и то спорно, после таких-то обильных возлияний - шок травмы и обида на капитана Уесуги никуда не делись. Желание вставить ему пару палок в колеса, а так же обеспечить себя всеми средствами для того чтобы при необходимости пойти против него или с выгодой покинуть его отряд, оставалось в силе. Необходимость побольше узнать о партнерах из другого Сообщества Душ тоже существовала.
К несчастью, толку от всех ее метаний вышло разочаровывающе-мало. Родные и знакомые из числа аристократии оказались наиболее удивительно-бесполезны. Лезть в разборки шинигами никто из них не планировал. Чистилищем никто из них не интересовался. В рядах Готея 13 активности было больше, но все довольно-таки поверхностно. И, опять же, по нулям насчет Чистилища. Даже в Двенадцатом отряде! Только капитан Айзен проявил наибольшие интерес и участие, но его вмешательство было очень пассивным, чего она от него и ожидала. Жалко только что это пассивное вмешательство оказалось наибольшим вмешательством, которое ее старания вообще принесли.
Вся эта ситуация служила тем еще источником стресса. А этот стресс в свою очередь взваливался сверху на и без того шаткую психику. И скоро Ячихо обнаружила, что все меньше занимается той неблагодарной задачей, которую сама на себя взвалила, а все больше времени отдает отдыху, релаксации и развлечениям. Причем раньше она особым сибаритством или гедонизмом не страдала, но теперь вдруг прямо-таки зачастила по местам досуга. И вроде бы, с одной стороны, ничего особенного в этом не было - ну, зачастила привыкшая к роскоши дамочка по всяким ресторанам, салонам, магазинам и тем же самым онсэнам, все они такие. Даже польза от этого была, например с Мацузаки она нашла общий язык как раз из-за того, что пару раз сводила ее в свой любимый онсэн. Та много тренировалась, а после тренировок нет ничего лучше горячих источников, роскошных яств и умелого массажа. И ладно это, но с другой стороны, досуг Ячихо все чаще принимал характер попойки... Это тоже пока что никого особо не удивляло, просто не успело. Ну, подумаешь, раньше не появлялась в кабаках, теперь пару раз появилась. Даже наоборот, подобный отдых позволил ей быстро обзавестись множеством новых знакомых из других отрядов и приобрести среди них немного дешевой популярности. И еще один контакт в команде наладить, с Ямагучи. Хотя, конечно, трудно считать собутыльницу "контактом", когда большую часть времени вместе с ней проводишь в состоянии опьянения. Но все равно, прогресс! Правда, с Ямагучи была одна проблема, а именно вырастал риск переборщить - как, например, вышло прямо перед днем командировки, когда они всю ночь пили и гуляли в веселой компании кого попало...

Утро отправки в Чистилище было прохладным и солнечным. Свежим. Прибывшая исполнять свой долг Ячихо - внешне - выглядела по струнке и с иголочки. Ладная форма, горделивая осанка, непроницаемо-вежливое лицо. Вот теперь она была во всеоружии. Внутри же ее мучило похмелье. И терзала неизвестность.
Может, в Чистилище все прояснится? Не просто так оно ж Чистилищем называется?
В Чистилище яснее не стало. Наоборот, калейдоскоп новых эмоций и впечатлений только усугубил ее состояние. Ячихо начало мутить. Поддерживая пристойный фасад, она просто плыла по течению, поглядывая по сторонам и следуя указанием с молчаливой вежливостью. Очень кстати пришлась небольшая пауза в Жилом Крыле. Пока Ячихо пристраивала свои пожитки - немного, по ее меркам, но больше чем у ее спутников - она смогла побыть в одиночестве, перевести дух и привести себя в чувство. После этого пошло веселее; на пути к "залу измерений" Ячихо оживилась. И очень вовремя - в "зале измерений" им встретилась очередная местная шишка. Весьма враждебно настроенная и весьма грубо себя ведущая. Ячихо уставилась на нее - кажется, ее звали Грасси? - с вежливым любопытством. Но внутренне сразу для себя все решила - ну конечно западные варвары были лишены манер и неспособны сдержать свою желчь! Чего еще следовало ожидать? Разумеется, шинигами были на голову выше. Изящество союза занпакто и бога смерти, слияние традиций и науки, мистическая мощь кидо - под любыми небесами равных этому не найти. Может, какие-то техники или технологии западных варваров и могли быть сильнее или эффективнее способностей иных шинигами, но в целом, в своем принципе и своей основе, превосходящая традиция была очевидна... Впрочем, Ячихо все равно с интересом изучила эту Грасси, как продолжала изучать Майред, пытаясь понять как именно они "устроены". К сожалению, если кто-то и собирался как следует в ком-то разобраться, то это эти варвары в их способностях, а не наоборот. Первый день - и их уже просят добровольно показать свой уровень силы. Ничего - пока что? - не показывая взамен. Ямагучи и Мацузаки без задней мысли поспешили исполнить приказ; Ячихо пристроилась "в очередь" за последней, но, когда очередь до нее дошла, не преминула проявить свое недовольство:
- Неужели информации из симуляции было недостаточно, госпожа епископ? Okite, hajimeru, Terasu Gyakusatsu!
Ножны ее занпакто растворились в его мягком свечении, громоздкий клинок заплясал в ее руках как пушинка. Не замахиваясь и не вставая в стойку, Ячихо нанесла удар одним движением запястья, словно ставя прочерк здоровенной кистью, и в пространстве мгновенно возникла белая линия удара, скользнувшая по Измерителю. Еще через мгновение клинок был снова в ножнах.

Слабое солнце светило ярко, но не тепло. Воздух был свежим, ясным и звонким.
Мелкая галька и сухая трава весело похрустывали под подошвами сандалий Ячихо, под мягкие шорохи ее одеяний бога смерти и хрустальные позвякивания украшений на ее духовном клинке. Красивый и смертоносный, но несговорчивый и капризный, Терасу-​Гьякусатсу предпочитал чтобы она несла его в руках, словно посох или скипетр, а не катану.
По обе стороны от Ячихо хрустели галькой и травой, шелестели одеяниями и позвякивали клинками другие боги смерти. Под неприязненными взглядами простых душ они несли свой мрачный патруль, с одним им известными целями.

Неприязнь в глазах местных была, право же, настоящей наглостью. Как смеют они смотреть так на тех, кто не только во всем выше их - но и благоволит им, благородно защищая их непримечательные жизни? Разумеется, Ячихо никак не показывала того что была оскорблена, ни словом, ни взглядом. Ведь она все-таки куда лучше их всех вместе взятых, лучше в том числе и в умении держать себя в руках. Разумеется, это так же не мешало ей выполнять свой долг, продолжая защищать эти жалкие, серые душонки. А вот каждый из них уж наверняка рад был бы предать и ее, и остальных шинигами при первой возможности. Но даже это не заставило бы ее бросить свой долг. Ведь она, очевидно, им всем не ровня.

Хоть выполнению долга неприязнь местных и не мешала, хоть оскорбленные чувства Ячихо никак и не проявлялись, ситуация все равно была напряженная. Вроде ничего не происходило, и не должно было происходить, а стресс накапливался. Ячихо даже пообщаться с соратниками подзабыла, коммуникацию наладить там, проявить манеры вежливым разговором ни о чем, впечатление составить. А жаль, ведь все собравшиеся были ей мало знакомы - до минус-первого служили в других отрядах, в минус-первом редко работали вместе. Конечно, кого-то она знала чуть лучше, кого-то чуть хуже... но никого достаточно. А ведь компания подобралась очень пестрая, в которой каждый выделялся на фоне остальных, прям-таки стая белых ворон. Ну да ничего, на обратном пути можно будет наверстать упущенное...

Обратный путь, впрочем, похоже что откладывался.

Когда в свежем воздухе пронеслись запах крови и звуки беды - топот лап, скрежет когтей, нечеловеческий вой - по коже Ячихо пробежали мурашки. Все ее тело напряглось - и расслабилось, сфокусировалось само на себе. Духовный клинок, ощутимо лишь для нее одной, заныл в ножнах, заставляя их позвякивать чуть громче обычного. И, точно так же как ее духовный клинок, что-то заныло у Ячихо в душе, зачесалось в костях, заставило ее лицо, всегда такое вежливо-нейтральное, исказиться в неприязненной гримасе. Она знала что это; источник ее силы и ее слабости. Ее неприятие. Не давая ему - себе - воли, Ячихо переключилась на происходящее. И первым делом следовало освободить клинок:
- Okite, hajimeru, Terasu Gyakusatsu!
Ее прихотливое оружие требовало аж двух слов для активации, его нужно было и просить проснуться, и просить начаться. И начало было положено, когда ножны исчезли, растаяли в нежном, мягком свете, словно льдинки на солнце. А пока это происходило, пока остальные шинигами готовились к бою в свою очередь, Ячихо быстро прикинула свои дальнейшие действия. Вариантов перед ней было несколько. Ее скорость, скорее всего, была одной из лучших промеж присутствующих. Это значило что она с большой вероятностью могла выбрать свою цель. Разумнее всего было начать с крыш и начать с дальнего противника, не давая ему возможности воспользоваться преимуществом в инициативе. Но долг, долг шинигами указывал в другую сторону. И Ячихо вдруг поняла что выбора у нее нет. Она должна была напасть на пустого на улице, того что был ближе всего к мальчишке.

Потому что она намного лучше чем этот жалкий сирота, а значит обязана защищать его.

Мацузаки, похоже, выбрала крышу. В добрый путь. Ступив на свою собственную дорогу, Ячихо бросилась вперед. Сопротивление - даже не воздуха, пространства - привычно ударило в нее, привычно разбилось об ее реяцу, рассеялось в свете ее клинка. Невидимо глазу, она в несколько шагов пронеслась мимо мальчишки к пустому, готовая нанести удар из любого положения в любой момент, как только цель окажется рядом.

Исольт ответила сэру Мордреду вопросительным взглядом, потом ухмыльнулась вполулыбки. Рыцарское невежество по отношению к девам и леди меча ее уже не особо удивляло или раздражало, зато рыцарское шефство вызывало что-то вроде умиления. Тем более что это свидетельствовало о положительной динамике души, о стремлении помогать и защищать. Вероятно, колкий и неловкий сэр Мордред был неплохим человеком, стремящимся помогать другим - в меру своих привычек и предрассудков. Как, впрочем, и все люди. Что-что, а хорошим себя считает каждый, даже самый прожжённый убийца, душащий детей по велению темных богов; и каждый к кому-то да добр, будь то к родным, к соратникам или, скажем, к братьям нашим меньшим.
Пока сэр Мордред ответственно готовился, а сэр Ричард с леди Лоррейн вели переговоры, за спинам у них с Исольт засверкало что-то. Дева меча обернулась посмотреть, постаравшись чуть отступить в сторону чтобы ненароком не задеть никого лежащим на плечах мечом. Магические огоньки! Наверное, леди Эвелин подсуетилась! А что, неплохая угроза, "смотрите, у нас магия есть". Придерживая меч на плечах, правой рукой за гарду, Исольт отпустила лежавшее в левой лезвие - и помахала освободившейся рукой куда-то в сторону стен, улыбаясь - молодцы, мол! В адрес леди Эвелин, но если получится что в адрес бравого Билла Шарпа то тоже неплохо.
О том, как ее поведение воспринимается возможным противником Исольт особо и не задумывалась. Через мгновение ей этих людей, возможно, убивать придется. В таких случаях она старалась особо не задумываться об их перспективе. Хотя их слаженное обращение ей понравилось, и цепкость главаря запомнилась. Хорошие или плохие, они, в общем-то, были людьми, пытающимися найти свое место в этом мире - без учителей-Мерлинов, без покровительниц-Леди, без ушлых предков, урвавших кровью и сталью уютные замки и благородные имена. Сама из народа, Исольт симпатизировала таким людям. Не настолько, впрочем, симпатизировала чтобы в случае чего помедлить с убийством. Ее расслабленное поведение свидетельствовало не о нежелании или неготовности сражаться, а о том что ей все равно в каком состоянии, настроении или положении начинать. Впрочем, ее спутники этого могли и не понимать, они могли принять ее болтания и махания как признак неготовности к бою. Поэтому, помахав, да огоньки внимательно рассмотрев, Исольт снова повернулась к рыцарям и к разбойникам, только теперь вполоборота, к монастырю и ушлым людишкам сторонами, к серьезным сэрам лицом. Чтобы если кто на нее посмотрит вопросительно ответить уверенным взглядом - мол, все под контролем, я вас прикрываю!

С последним поверженным гоблином, обличенным на эту судьбу богиней, силы окончательно вернулись к Исольт.
Бой закончился. Скоротечное начало, краткий хаос рубки, внезапное окончание - все вместе заняло меньше минуты. Но какой же насыщенной минуты! Несмотря на весь свой боевой опыт и уникальное отношение к себе и своим способностям, проистекающее из благословения и веры, Исольт так и не привыкла к этому. Не то чтобы это ее пугало или удивляло, нет. Но, каждый раз после завершившейся схватки, она не могла потом не думать о том в сколь сжатые сроки решаются порой судьбы и жизни людей, как за секунды меняется баланс на поле брани. И снова преубеждалась в верности своего пути - не думать ни о чем, не терять ни мгновения, бить снова и снова откуда не ждут пока на противной стороне не останутся одни трупы.
Меж тем над поверженными гоблинами разыгрывалась суетная сцена взаимоотношений победителей. Сэр Ричард, как всегда фигура солидная, раздавал приказы, советы, похвалы и поправки. Досталось и Исольт. В основном по части советов и поправок. Подойдя и выслушав обращенные к ней слова, дева меча молча кивнула, чуть помедлив решила таки показать некую степень манер:
- Спасибо за добрый совет. Непременно учту его в следующей баталии, сэр рыцарь.
Учесть и правда можно было. Девы меча создания эгоистичные, но не обязательно гордые. Им нужно верить в свою госпожу и в самих себя, эта вера дает им силы, однако вера не всегда бывает слепа. Исольт знала что ее привычки и повадки заточены под одиночную партизанскую войну налетами. Сейчас же она была частью отряда. И сражаясь с отрядом правильнее было иногда использовать те преимущества что давало его наличие - защиту, опору, прикрытие. Не самый привычный для нее вариант, но.... Исольт быстро училась.
Обдумывая это, и не желая мешаться под ногами у деловито разбирающихся в добыче Билла с сэром Мордредом, дева меча отошла в сторонку, нашла недалеко от того места где начался бой поваленное дерево, уселась на него, одну ногу спустив к земле, другую уперев в ствол и к груди подтянув, да рукой об нее уперевшись. Ее священный меч уже исчез, так что она подобрала прутик - и свободной рукой принялась чертить в пыли какие-то одной ей понятные узоры, высекая из почвы разноцветные искры.
А лагерь незадачливых гоблинов тем временем был изучен Биллом-следопытом и компанией на предмет всего полезного, после чего леди Лоррейн и леди Эвелин взялись его очистить. За манипуляциями первой дева меча наблюдала с особенным интересом. То что та обладала некими чудесными силами ее несколько удивило. Уроженка окраинного Алет Скайта и странница в первую очередь по пустоши Роскоммон, она не была знакома с историей семьи Мониак. Ее первым впечатлением о леди Лоррейн было "передо мной рыцарь", и остальные рыцари и правда так к оной и относились. Правда рыцарь немного не такой как остальные... и эта битва показала насколько не такой. Ведьмовство - такое предположение было первым, но Исольт быстро его отбросила. То как леди Лоррейн освящала поляну, а так же ощущения от ее сил когда они коснулись девы меча - нет, здесь было нечто чуть более божественное. Значит, некоторые семьи рыцарей хранят и такие таланты? Это напомнило Исольт что она сама является - формально - рыцарем. Может, ей стоит начать династию, что принесет поклонению Благой Леди авторитет потомственного дворянства?..
После очищения ритуалом последовало очищение магическим пламенем. Предубеждения Исольт заставляли ее скептически относится к этой части, по ее мнению от магии колдунов и ведьм никакого очищения вовсе невозможно было ждать. Но она сдержала свои сомнения. Все-таки творящая ворожбу дама была ученицей Мерлина, а не дикой ведьмой. Если уж и есть среди их племени достойные, то Мерлин и те кто с кем связаны вроде как лучшее на что можно рассчитывать. Да и не суть важно, главное что поляна красиво горела и вкусно пахла. Сама того не замечая, Исольт смотрела на пламя с довольной, почти детской радостью на лице. Правда, колдовской костер погас как только выполнил свою задачу - и выражение лица девы меча на секунду стало разочарованно-обиженным. После чего она одернула себя и вернула себе непроницаемый вид.
Можно было двигаться дальше.

Не первый год ходила Исольт по земле каэрвентской. Много где бывала, много что видала. Но Белую Цитадель всегда обходила стороной. Почему? Кто ж знает. Нужды особой не было. Некого и не от кого было спасать. Разве что награды получать, и те вряд ли - мало что из дел девы меча до ушей королей да магов королевских доходило. Верующих в Благую Деву в этих краях тоже не особо водилось. Причины были, и веские. Но нельзя было и простое нежелание отметать. Не по себе Исольт было в тени Белой Цитадели, не по себе. Высокие стены и белокаменные палаты давили, угрожающе нависали. Все вокруг было тяжелым от мирской власти и мирской магии, от придворных обычаев и рыцарских обетов, от королевского золота и каленого железа. Крестьянка в Исольт робела перед всем этим; окажись она здесь когда-то в детстве в прошлой жизни, ходила бы с раскрытым ртом. Дева меча могла так сильно не удивляться и не смущаться, но ее уже обилие земного при недостатке возвышенного угнетало. Так что да, будь ее воля - ноги ее бы тут ни было. Но обстоятельства штука такая, они изменились. Теперь в Белой Цитадели было кого спасать. И было перед кем представлять Благую Деву. А потому Исольт при всем своем нежелании стояла сейчас здесь, в самом сердце этого чуждого ей места, пришедшая почти что незваной и без разговоров занявшая место в первых рядах. Стояла молча, со спокойной маской на лице и в расслабленной позе. А вокруг нее лениво мигали чудесные огни, вспыхивая то тут, то там небольшими неяркими сполохами. Словно бы отображая ее скрытые эмоции, огни были алыми.
А меж ее огнями и давящими белыми стенами были люди. Множество глаз, множество ртов. Немалая часть этих глаз и ртов не закрывалась направленная именно на нее, на Исольт. Это, на удивление, смущало ее не так сильно как можно было бы ожидать. Между более общими причинами для дискомфорта и более конкретными причинами быть здесь, чье-то личное внимание или чьи-то личные слова не казались столь уж важными. Но все же трудно было об этом не думать, не обращать на это внимание. Как дева меча Исольт должна была быть выше этого. Как та что смотрела смерти в лицо чаще чем большинство присутствующих вместе взятых, тем более. Но какой бы святой или закаленной ты не должна была бы быть, ты остаешься человеком, а людей всегда волнует что о них думают другие люди. И Исольт отвечала на взгляды придворных своим, прямым, время от времени. Наверняка это нарушало какие-нибудь правила этикета, но что поделаешь. И, время от времени, огни вокруг нее утихали - и ближайшие к ней люди начинали слышать малоразличимый женский голос, горячо и сбивчиво шепчущий нечто обличающее.
Но все это было шумом на фоне. И куда больше внимания Исольт направляла на своих возможных спутников. А до этого - на принцессу Гвинет. В конце концов вот она, причина. Та, кого нужно было спасти. Глаза девы меча внимательно изучали жертву чар, отмечая неудобность позы тела и отстраненность выражения лица. Принцесса выглядела больной. И погруженной куда-то, как в себя, но не в себя. Не в себе - Исольт вдруг поняла что это значит. Потом прозвучали имена - и, по реакции тех кого назвали, а так же по реакции придворных на них, Исольт впервые познакомилась со своими вероятными спутниками. Сэр Ричард Грейхаунд, глава отряда - немолодой, статный воин; словно выточенный из тех самых мрамора и стали, мирской власти и мирской чести. Даже больше чем сам король. Леди Лоррейн - молодая воительница, куда более внушительного роста и сложения чем сама Исольт; если эту сравнить с мрамором или сталью, то вспоминалось почему-то скорее золото, но не золото монет, а золото церемониального оружия и церковной утвари, в тех церквях тех богов что чтились знатной публикой. Сэр Мордред - в этом рыцаре тоже было что-то церковное, но не золотое, а власяное, словно ризы и рясы иных жрецов. Мрамора и злата от него не ощущалось, но чувствовалось железо, и железо тяжелое, словно оковы чужих ожиданий. Потом прозвучало ее собственное имя, и алые огни вокруг нее на мгновение сложились в нимб, став ярче и ближе к бело-желтому цвету. А после рассыпались легким ветерком, всколыхнув одеяния и прически тех кто был рядом. Ну и наконец, последним именем стало имя Эвелин Каллаган. Ведьма, как сказали бы родные и близкие Исольт из ее родной деревни. Ведьма была, как ведьмам и надлежит, красива - пожалуй, красивше Исольт или той воительницы, Лоррейн. Вместо золота, мрамора или стали тут скорее серебро вспоминалось, и драгоценные камни, и шелк. Трудно было судить, потому что рядом с ней был сам Мерлин. Единственный насчет кого Исольт даже не пыталась делать выводов. Только один - он отбрасывал тяжелую тень.
Сэр Мордред быстро направился на выход; Исольт проводила его немного задумчивым взглядом. Не от легкого сердца человека так прочь потянет из толпы. Ее саму тянуло. Ученица чародея все еще оставалась в тени своего учителя. А молодая воительница направилась прямо к королю. Это было немного странно; до этого в ее поведении была некоторая словно бы неловкость, а тут раз и с его величеством по-свойски поболтать решилась. То ли как раз неловкость компенсируя, то ли настолько как дома себя чувствует? Может и второе, кто этих дворян разберет. Все они тут непростые. Сама Исольт, несмотря на свои желания, осталась с невозмутимым видом стоять. Да на сэра Ричарда поглядывать. Тот как-никак был назначен лидером, а значит проще всего в этой рыцарской куче-мале ориентироваться на него.

Порой реальность начинает казаться выдумкой, думалось Келси. Десять лет назад она вместе с кучкой других детей исчезла в лесах Чеуэлы, десять лет назад их всех нашли, целыми, здоровыми и ничего не понимающими. Это было так давно и помнилось так смутно что казалось выдумкой. Жизнь продолжалась, годы сменяли годы, новые новости и потрясения оттесняли память о прошлых. И скоро единственным что напоминало потерявшимся и найденным о случившемся были они сами. И то если им хотелось лишний раз вспоминать. Некоторые общались и собирались. Некоторые нет. К числу последних относилась и Келси. Ее тянуло к товарищам по происшествию, первое время. Но интерес быстро пропал. А вместе с ним пропала и она, перестав появляться на старой пожарной вышке три-четыре года назад. Вслед за интересом и присутствием поблекли и воспоминания о случившемся. Загадочное происшествие из детства и разномастная банда разновозрастных детишек остались далеко позади, настолько что потеряло вес в реальности. И теперь, свалившись на встречу старых "знакомых" как снег на голову, Келси дивилась тому как чуждо ей все это. Словно бы не она пропала и была найдена в этой компании.
Возможно, так думали и другие. Келси не могла сказать точно, но неловкость и напряжения в воздухе присутствовали. Может, отчасти их вызвала она, заявившись как ни в чем ни бывало. Ведь для нее многие из тех кого она сейчас видела вокруг давно не были членами одного круга, собратьями по случившемуся. Та жизнь что существовала за пределами этой вышки неминуемо разводила их всех в самые разные стороны, и в той жизни далеко не все присутствующие были ей приятны или интересны. А значит, наверняка то же относилось и к ней. Возможно, для собравшихся она была почти чужачкой. Возможно, симпатии или антипатии к ней, существующие у них, значили куда больше полузабытой связи из детства. А может подобные сложности были у всех по отношению ко всем.
Говорил Эрик, что было логично. Он же старше остальных. Келси припоминала что несколько лет назад, когда она была младше и все еще заглядывала на такие встречи, такое уже случалось. С ним или с Эш. Для детей возраст это все. Один или два года достаточно чтобы чувствовать полное превосходство над младшими. Но чем старше люди становятся, тем сильнее сглаживается эта разница. И теперь младшее поколение совсем не чувствовало себя хуже старшего. А старшее наверняка ощущало давление со стороны младшего. По крайней мере так казалось Келси. И логику происходящего она обычно понимала правильно. Но вот в деталях эмоциональных отношений часто ошибалась. В том что Эрик выглядит неуверенно она впрочем не сомневалась, это трудно было не заметить. Он всегда таким был? Память не могла ответить точно. Но в его вздохах, нервной жестикуляции и сбивчивой речи уверенности не ощущалось.
Келси, в отличие от Эрика, сидела свободно и непринужденно, заложив руки в карманы и едва касаясь пола скрещенными и заведенными под себя ногами, даром что на подоконнике в оконном проеме. Слегка покачивалась взад-вперед, играясь с балансом. Длинная, цепкая, вся в темном - куртка-юбка-чулки-волосы - кроме белого лица и алого топа. Да внимательно, пристально приглядывалась к присутствующим. Помалкивала, не спеша влезать в происходящее. Хотя даже так само ее присутствие некоторые могли воспринять как вызов. Это не было ее целью, но так с ней бывало. Ее цель на самом деле была весьма расплывчатой - побывать в давно покинутом окружении и попытаться проверить не вызовет ли это каких-то перемен. И все потому что недавно с ней случилось нечто странное, нечто что впервые за долгое время заставило ее вспомнить об этом месте.

Очередной день, очередной гоблин/орк/огр/тролль забежал на огонек. Маленький отряд недобитков, к которому прибилась Гарда, так и притягивал к себе всяких-разных, и всякие-разные всякий раз сваливались как снег на голову. Дозорные ни хрена не справлялись со своей работой - а все потому что не было толковой организации, было сплошное разброд-шатание. Едва попав в эту веселую компашку, Гарда хотела было взять это дело в свои руки - но быстро поняла что это ничего не изменит. Ее одной дежурить день и ночь не хватит, а всякие там братья Клыказубы те еще помощники. Возможно, будь у отряда сильный лидер, ситуация наладилась бы, однако с этим тоже была проблема. Отряд подобрался очень разношерстный, все себе на уме, все разные, и просто вот так вот, от балды, никто никого слушать лишний раз не станет. А если начнется выяснение отношений с мордобитием и кровопролитием - трупов будет много, шуму тоже, а толку мало. Благо, остальные, кажется, смутно это понимали - и предпочитали не трогать друг друга. Каждый делал что мог и, в идеале, не мешал другим. В идеале - потому что некоторые особи были попросту созданы для того чтобы мешать другим. Например, Аркач - слишком уж много о себе думает для гоблина. Будь он хоть трижды колдун, гоблины должны знать свое место. К тому же, Гарда была невысокого мнения о гоблинских колдунах - болтают много, а на поле боя огребают от всех, кому не лень. И Аркач был ну самым болтливым и много о себе думающим гоблинским колдуном на ее памяти. Остальные "члены команды", конечно, тоже были не сахар. Раммаш со своими проповедями (от него любые, даже обыденные речи, воспринимались Гардой как проповедь), всякие ненадежные выблядки навроде Диршаха и Краснорыла, просто не блистающие умом громилы вроде тех же Клыказубов... Более-менее импонировали орчихе разве что лекарь Арнак, который, что называется, "уважать себя заставил", причем не словом, а делом - да Кирн, который совмещал чисто орочьи доблести, навроде силушки молодецкой, с вдумчивостью. Когда отряду придет конец - а он, такими темпами, рано или поздно придет, если им не удастся соединиться с основными силами Обольда - Гарда предпочла бы держаться рядом с этими двумя. Ну, или рядом с Раммашем - он дядька неглупый, хотя и скучный.
Такие вот думы думала Гарда, возвращаясь с охоты и разглядывая приятно возбужденный появлением нового лица лагерь. Конечно же, Аркач маялся своей высокопарной колдунской дурью, конечно же, Кирн что-то там кумекал своей лысой башкой, конечно же, Арнак был занят делом, точно так же как и Барха, взявший на себя обязанности кашевара. Остальные, по большей части, пинали болты. Привычная картина. Не особо заинтересовавшись гоблином и его историей, орчиха прошествовала к костру и презентовала Мяснику пару заячьих тушек. Один заяц у того в загашнике уже был, наверное, Брым-Брыгу наконец-то улыбнулась удача - правда, дохлый какой-то, таким даже гоблину не наесться. Добыча Гарды же была знатной, откормленной - чем лучница-охотница по праву была горда.
- Во, - сгружая зайцев, обратила на себя внимание Бархи она, - еще зайчатина.
Усевшись у костра же, скрестив ноги, орчиха принялась перебирать стрелы, править оперение и наконечники там, где было нужно. А между делом у того же Бархи и спросила:
- Что за гоблин?

Ее первое воспоминание - какой-то семейный праздник. Это воспоминание статично; в нем нет движения, слов, действий. Оно напоминает картину, фотографию или дагерротип.
В этом воспоминании есть отец. Он одет в белое с черным, он высокий, статный, молодой и красивый, он улыбается, стоя напротив окна, окруженный солнечными лучами - и люди тянутся к нему, смотрят на него, улыбаются ему в ответ. В этом воспоминании есть мать. Она держит Блю на руках, и лучше всего Блю помнит именно эти руки - крепкие, даже сильные, они вцепились в нее так, что девочке больно. А еще от мамы пахнет духами, и в памяти всплывает ее речь - негромкая, отрывистая, хлесткая. Блю не видит этого, но она знает что мама смотрит на папу - все смотрят на папу. Мама смотрит на папу - и больно сжимает в руках свою маленькую дочь. Смотрят на папу и бабушка с дедушкой, смотрят с одобрением, смотрят довольно. У дедушки в зубах трубка, из трубки колечками вьется красивый сизый дым. Бабушка смешно прячет улыбку за кончиками пальцев, но улыбку все равно видно. В будущем Блюз неосознанно скопирует этот жест, он войдет у нее в привычку. И вставать там, где вокруг тебя солнце - тоже. В будущем, когда люди будут тянуться уже к ней, и улыбаться тоже в ее адрес.

Дальше - Блю растет, и чем старше она становится, тем больше понимает, тем больше запоминает. С самого детства изменчивость мира поражает ее воображение; она следит за тем, как меняются вокруг нее люди и предметы, следит за тем как меняется ее тело, как меняется ее сознание. Последнее, с сознанием, конечно же не носит какого-либо философски-ученого характера. Блюз не свойственно увлекаться числами и определениями (тем, что в будущем, как она узнает, взрослые называют "терминами"), ее детский разум артистичен и эмоционален. Более того, слова и цифры настолько ей скучны, что она долго не хочет начинать говорить и считать, так долго, что родители начинают волноваться. Они пропускают тот момент, когда она говорит свое первое слово - а потом долго пытаются "научить" ее говорить, в то время как малютка молчит словно партизан. Слова кажутся ей расплывчатыми, непонятными, блеклыми. Разве слово "солнышко" похоже на ласковое тепло или яркий свет, бьющий прямо в глазки? Или слово "она" - какая такая она? Но со временем Блю все-таки "начинает" говорить - когда становится чуточку старше и чуточку умнее. До нее доходит что словами выражать свои мысли и желания куда удобнее, чем плачем или криком. Она "начинает" говорить - причем, сразу предложениями. Однако порой долго мучается, пытаясь подобрать нужное слово для той или иной вещи; слова и вещи не хотят совмещаться вместе в ее голове. Такое с ней будет случаться всю ее жизнь - всю свою жизнь она будет то и дело забывать слова, словно человек, пытающийся говорить на неродном языке. Правда, с возрастом все реже и реже. Удивительно, но на письменную речь это не влияет - когда ее начинают учить писать, Блюз быстро схватывает основы и сразу начинает складывать слова в текст. Причина в том что слова на бумаге - это другое. Слова на бумаге словно вещи в себе; каждое из них похоже на часть паззла, которую можно красиво сложить вместе с другими частями. Письмо для Блюз походит на живопись - а потому, когда отец знакомит ее с рифмами, у нее сразу начинает получаться. С цифрами все происходит схожим образом, но чуть проще. Блю долго и мучительно учится считать, Блю то и дело при счете забывает цифру-другую, что, опять же, становится ее привычкой на всю жизнь. Однако, когда ей показывают цифры на бумаге, когда ее учат считать, складывать и вычитать, умножать и делить - бумага помогает ей. Цифры бодро складываются в столбики, сложные уравнения и примеры щелкаются как орешки. Более того, познакомившись с рифмами, Блюз начинает видеть рифмы и в цифрах - и наоборот.

Однако слова и цифры - это не самое интересное, что происходит в жизни Блюз. В жизни любого человека, особенно в детстве, самую важную роль играют две вещи - семья и свое место в ней. И с этим девочке, можно сказать, повезло.
Родители любят ее, дед с бабкой тоже. Все - по-своему. Блю больше нравится как ее любит дедушка. Он чаще всех гладит ее по голове, чаще всех говорит ей комплименты, никогда ни за что ее не ругает. Впрочем, ее вообще не ругают - ее разве что поучают, или, в крайнем случае, ей выговаривают. Так же стоит отметить что это случается нечасто. Блю девочка тихая и спокойная, она редко совершает что-то такое, за что можно было бы сделать выговор. Но дедушка не выговаривает и не поучает вообще, только шутки шутит и хвалит. Это Блю по душе. Бабушка - бабушкина любовь вкусная. Она угощает ее всякими сладостями. Правда, очень, очень любит поучать - где надо и где не надо. Именно от нее, а не от мамы, Блю узнает что она "леди", а так же то что "леди должна вести себя так или этак". Если бы не это, бабушка была бы не хуже дедушки - но что есть то есть. Все равно ее угощения размещают пожилую "леди" на почетном втором месте. А на третьем месте оказывается отец. Он мог бы легко оказаться на первом, ведь его ласка и его внимание очень нравятся Блюз, его уроки (как тот, с рифмами) и его объяснения она впитывает как губка. Однако папа - существо занятое и непостоянное. Его часто нет дома, он часто занят, его настроение меняется пять раз на дню - и для любви к Блю в его расписании порой оказывается совсем мало места. Но он все равно любит девочку больше мамы, которая остается на четвертом месте по показателю любви; по крайней мере, Блюз так кажется. Потому что с мамой все сложно; мама, пожалуй, заботится о ней больше всех, ее волнует хрупкое здоровье девочки, ее нежелание говорить, ее трудности со счетом, ее питание, ее одежда, ее распорядок дня. Со временем Блюз научится ценить эту заботу; но пока что эта забота ее тяготит, ведь мама совсем не умеет проявлять эту заботу в позитивном ключе, она вечно заставляет, принуждает, она вечно недовольна. А когда у Блю что-то получается - никогда не похвалит, всегда найдет о чем бы еще "позаботиться". Кроме того, мама с папой порой ругаются, и начинает эти споры всегда мама, и папа потом ходит сам не свой, не обращает на Блюз внимание. Девочке это не нравится - и девочка винит в этом мать.

Так она и растет, набираясь знаний и опыта, становясь старше. И совсем скоро Блю узнает о себе две важных вещи.
Во-первых, она не только любима, но и красива. Эту истину она усваивает от Хлои, которая расчесывает ей волосы и заплетает непослушные золотистые локоны в косы - а еще от гостей, которые бывают в ее доме - а еще от редких детей этих гостей. Вернее, не "от детей", а "из-за детей". Другие дети не делают ей комплиментов, конечно же - но взрослые постоянно сравнивают ее с этими самыми другими детьми, и эти сравнения всегда оказываются в пользу Блюз. Ее называют ангелочком, хвалят ее зеленые глазки, ее золотые кудряшки, ее белоснежную кожу. Девочка усваивает эту истину - и воспринимает ее спокойно. Она воспринимает свою красоту как данность, не слишком-то ею гордится, но осознает и с возрастом начинает вести себя соответственно этому осознанию. Бабкины нравоучения наконец-то находят благодатную почву - маленькая красавица скоро соображает что бегать в грязном платье сломя голову или пачкать личико сажей не только "недостойно леди", но и некрасиво. А она не хочет быть некрасивой, ведь она уже знает что красота ей свойственна, что красота это хорошо, красота людям нравится. Так в маленькой Блюз начинает потихоньку воспитываться модница в хорошем смысле этого слова.
Вторая вещь, которую Блю узнает о себе, носит несколько иной эмоциональный окрас. Два слова - "слабое здоровье"; и серьезные такие лица взрослых. У Блюз - слабое здоровье. Она не сразу понимает что это значит, ведь она и не знает, какое такое здоровье "сильное", а какое такое здоровье "слабое", да и само понятие "здоровье" для нее пока что весьма и весьма относительно. Но с возрастом начинает разбираться в вопросе. Слабое здоровье - это когда ты часто болеешь. Когда тебе нельзя простужаться. Когда у тебя аллергия на пыльцу местного сорняка, из-за которой родители нанимают рабочих чтобы те каждое лето под корень вырезали все сорняки в саду. А еще слабое здоровье - это значит что ты не станешь такой дородной и пышущей теплом, как Хлоя, или даже такой крепкой и статной, как мама. А еще слабое здоровье - это значит что ты можешь рано умереть. Опять же, Блюз не сразу понимает что такое "умереть" и как это, "умереть рано" - а потому начинает потихоньку интересоваться вопросом. И этот самый интерес до добра не доводит.

Ключом к пониманию становится Джинн. Та, что приходит на замену Хлое. До этого знания Блюз о смерти все еще расплывчаты и туманны. Так, здесь что-то слышала, тут что-то прочитала. Однако исчезновение Хлои объясняется смертью, и эпидемия, из-за которой девочку увозили в Филлмор, тоже объясняется смертью. Кое-что к этому добавляет Джинн, которую Блю потихоньку расспрашивает во время уроков, кое-что к этому добавляют те песни, которым Джинн ее учит. Но главное Блюз уже уловила - смерть это когда тебя нет. Для полного понимания ей остается только найти как-то, ранним весенним утром, дохлую птицу в саду и провозиться с ней какое-то время. Тут-то в голове у Блюз все окончательно встает по полочкам - и идет наперекосяк. Смерть - это когда ты так заболеваешь, что прекращаешь быть. Все рано или поздно умрут, станут вонючими скучными мертвыми птицами на мокрой от росы траве - а потом исчезнут насовсем. И Блюз, с ее слабым здоровьем, может умереть рано.
Сидя в саду с дохлой птицей на руках, девочка, которой еще и десяти лет нет, ощущает дыхание смерти у себя за спиной.
И это ощущение ее не пугает, что самое странное. Даже не травмирует - хотя это как посмотреть. Напротив, знание о смерти словно бы подстегивает Блюз жить; запах мокрой травы и дохлой птицы, щекочущие щеки пряди собственных волос, мокрые от росы коленки, все это ощущается так ярко, так красиво, так сложно и так многообразно - так же, как в раннем детстве, когда воспоминания были лишь картинками, на которых все было ново и непонятно. Слабое сердечко девочки аж щемит от таких ощущений. Она вдруг перестает испытывать к дохлой птице отвращение, отвращение сменяется на жалость и нежность. Блюз думается, что умереть вот так вот сейчас, на этой пахучей, мокрой траве - совсем не плохо. Напротив, очень даже хорошо. Мысль не задерживается у нее в голове - но она еще вернется. Нездоровое и ненормальное отношение к смерти, эмоциональное ее предвкушение, со временем станут крайне важной чертой личности и характера Блюз. Чувства радости и грусти в ее светлой головушке надежно совместятся воедино, так, что ее имя станет по-настоящему говорящим.

Ну а пока - она продолжает расти, хрупкая и красивая, как цветок. Продолжает учиться новому. В душе ее прорастают семена будущих привычек и будущих черт характера. Из-под ее руки выходят аккуратные строчки стихов, столбики уравнений, зарисовки человеческих лиц и птиц. Ее тонкий голосок выводит слова песен, некоторые из которых она начинает писать сама - с помощью Джинн и, иногда, отца. Ее пальчики приучаются понемногу преодолевать упрямое сопротивление гитарных струн. У десятилетней Блюз Фэрфакс любящие родственники, почти нет друзей, она мало знает о мире вокруг - но немало знает о себе, и голова ее полнится мыслями и эмоциями. У нее впереди вся жизнь - и смерть.

14 августа

Жаркое, тихое лето подходило к концу - без происшествий. В жизни Лёдика не происходило ровным счетом ничего особенного - так, обычные будние дни. Происшествия начались вечером 13 августа, когда к ним домой пришел дядечка. Дядечку звали Антон Петрович, дядечка был улыбчивый, пухлощекий, пузатенький и невысокий - этакий колобок. Судя по тому, как уважительно и в то же время дружелюбно общался с Антоном Петровичем папа, Антон Петрович был человеком важным. Его должность и фамилию Лёдик как-то прослушал, но одно уловил - дядечка пришел из горкома. Родители провели гостя в зал, усадили на диван и предложили воды. Антон Петрович вежливо отказался. Отчаянно потея в жарком шерстяном пиджаке черного цвета, он то и дело утирал свою лысеющую, круглую голову платочком, щурил в улыбке глаза - и сыпал благодарностями вперемешку с комплиментами. Даже Лёдику, мимо проходившему, досталось - "эк красноармеец-то вымахал!" Комплимент был, мягко говоря, притянутый за уши - ни особым ростом, ни особой красноармейскостью Лёдик не отличался. Впрочем, маме с папой вроде как понравилось. Антон Петрович явно очаровал их - как своими сладкими речами, так и важностью своего поста. А очаровав родителей Лёдика, толстячок перешел к делу - и вдруг оказалось что пришел он, вообще-то, как раз к Лёдику. Последнего позвали - и вдруг предложили вступить в кружок радиоэлектроники при ДК "Орленок". Как, почему, зачем - Антон Петрович не сказал. Зато - он много и красиво говорил о том что это "путевка в жизнь", говорил о воспитании, о том, какой Лёдик талантливый и вообще умница. Так говорил, так говорил - что родители, даже мама, через какое-то время уверовали в то что кружок радиоэлектроники это судьба их сына, что только так и никак иначе. В конечном счете, мнение самого Лёдика даже значения не имело - он понял что его отправят в этот самый "Орленок" во что бы то ни стало. Собственно, так и произошло - утром 14 числа мама одела его, снарядила в путь, причесала, а папа, по дороге на работу, подвез на служебной машине до улицы Красной Гвардии, пожелав удачи. Что Лёдику оставалось делать? Не слоняться же по городу весь день из глупого упрямства? Лёдик был мальчик в целом послушный, так что сделал как велели - пошел в "Орленок".

У ворот его встретили двое милиционеров, каким-то образом узнали по фамилии, посетовали что он рано, велели идти в "вестибуль" и там ждать. До здания Лёдик добрался без приключений, пешим ходом через парк. Парк ему не понравился - с утра он казался совсем не парком, скорее каким-то настоящим лесом, дремучей чащей. Поднявшись по ступеням к дверям "Орленка" и потянув на себя за массивную, мокрую от росы, ручку, массивную же, дубовую дверь, мальчик с чувством странного облегчения прошмыгнул внутрь. И оказался в том самом "вестибуле", о котором ему говорили.
Вестибюль был... впечатляющий. Высотой в три этажа, до самой крыши - так, что потолок терялся в сумрачной вышине. Та стена, что была у Лёдика за спиной, которая со входной дверью - оказывается, у нее были витражные окна, из разноцветного стекла, складывающегося в странные, геометрические узоры и символы. А вместо стен впереди, слева и справа - были этажи и коридоры, лестницы к ним тут и там, ведущие в разные части здания. Пол был паркетный, прямо как у папы на работе, в Доме Советов. В общем, удивительное место.
- Малой, тебя как звать? - окликнул кто-то засмотревшегося и замечтавшегося Лёдика. Это оказался еще один милиционер, молодой такой, улыбчивый мужчина, вихрастый - он сидел за столиком слева от входа. Мальчику бросилась в глаза пачка сигарет, какая-то на вид незнакомая, торчащая из нагрудного кармана гимнастерки.
- Ты, наверное, Вершинин? А нет, стой, Вершинников, да? - милиционер был нетерпеливый, дожидаться ответа на свой первый вопрос даже не думал. Сразу принялся предположения строить, листая деловито какие-то бумаги у себя на столе.