Голосование за ходы

Рвущие плоть клыки и когти исчезли, ушли куда-то в темноту подгоняемые жутким воем. Кровавая пелена спала с глаз, мир по-немногу начал принимать очертания. Ярость отступала на ее место становилась боль, просачивалась в тело Дитриха сквозь рваные раны, застрявшие в его теле гнилые зубы словно были для нее открытыми воротами. Для боли и смерти. Верный топор, еще недавно бывший продолжением руки, вывалился из ослабевших пальцев в снег. Преодолевая слабость и боль во всем теле, Дитрих с трудом поднялся на ноги и начал оглядывать лагерь. Он не вслушивался в крик, оглашавший окрестности, не смотрел на улепетывающих волков, его взгляд не останавливался ни на мертвых, ни на живых, пока не уперся в Ашиля. Левая рука из которой все еще торчали волчьи зубы медленно поползла вверх, пока выставленный указательный палец не стал показывать точно на медика.
- Ты, - прохрипел Дитрих и сделал пару неуверенных шагов вперед, подволакивая при ходьбе израненную ногу. - Врач. Ты — врач, - слова давались с трудом, с паузами. Они напоминали капли воды, падающие вниз через протекающую крышу. Но вдруг что-то прорвало и речь потекла сплошным потоком, набирая силу и громкость. - Помоги мне! Спаси меня, врач, и, клянусь Единым, я не останусь перед тобой в долгу! Я найду для тебя золото! Сделаю все, что скажешь! Донесу на руках до самой столицы, слышишь?! Я сделаю все, только умоляю тебя, Ашиль, спаси меня!
Крик прервался так же внезапно как и начался, рука с указующим перстом безвольно повисла вдоль тела. Разумеется Дитрих слышал достаточно о болезни. О ужасном море, против которого бессильны магия и медицина. О ненастье, единственным методом борьбы с которым является огонь, пожирающий болезнь вместе с носителями.
- Я хотел защитить детей. Это не должно было закончится так, - шепчет разбойник, - о, Единый, я просто хотел защитить детей. Неужели это не стоит капли твоего прощения?
В глазах помутилось и далекая земля начала стремительно приближаться. В последний момент рука успела вылететь вперед, останавливая падение и принимая на себя удар, отдающийся очередной волной боли. Желудок скрутило в спазмах, но блевать нечем. Сегодня Дитрих так и не добрался до долгожданного ужина. Поэтому он кашляет. Кашляет так, словно пытается выплюнуть потроха наружу. Это продолжается несколько секунд, после которых глаза застилает тьма и уже не поддерживаемое ничем тело грузно падает в снег.
Дитрих видит образы, недавние и почти забытые. Они перемешиваются и накладываются друг на друга. Вот банда — сборище ублюдков и отморозков, его единственные друзья. Дед улыбается. Сегодня он впервые поведет маленького Дитриха бить кроликов. Женский силуэт тянет к нему свои руки, лица не разобрать, но от него исходят тепло и забота. Это мать или бабушка. Похороны одной из них. Кроме Дитриха с дедом пришло всего несколько человек. Первая в его жизни девка. Длинные рыжие волосы зажаты в кулаке, на лице гримаса ужаса и боли. Тела разбойников лежат на земле, утыканные стрелами и изрубленные мечами имперцев. Снова дед. Он пьян и с упоением рассказывает о своей потаскухе-дочери, оказавшейся достаточной дурой, чтобы поверить обещаниям заезжего торговца. Снег устилает землю белым покровом. Колонна путников пробирается вперед по замерзшей пустоши. Начинается вьюга.

Боль волнами адского огня проносится от телу. Тысячи раскаленных иголок вонзаются в ногу и руку, на которой болтается чумной хищник. Тело начинает слабеть, постепенно уступая волчьему напору.
Из своего детства Дитрих вынес несколько уроков. Когда окружающий мир сворачивается до вихря пинков и ударов, сыплющихся отовсюду под радостное улюлюканье у тебя есть два варианта. Ты можешь упасть на землю, попытаться прикрыть голову руками и надеяться, что обидчикам вскоре надоест избивать тебя или рядом окажется кто-нибудь из взрослых, что сжалиться над несчастным ублюдком и прогонит накинувшуюся на него свору. Или ты можешь попытаться бить в ответ, надеясь, что сможешь хоть в кого-то попасть. Может этим ударом даже удастся разбить чей-нибудь нос. Может хозяин носа впредь будет осторожней и в следующий раз нападающих окажется на одного меньше.
Боль откатывается. Ее вытесняет ярость, проносящаяся лавиной по Дитриху, затмевающая глаза красной пеленой, сменяющая крик рычанием, какое скорее бы подобало дикому волку, чем его противнику. Мир вокруг Дитриха начинает сужаться. Нет в нем больше огромных заснеженных просторов, нет ельника, еще недавно казавшегося спасением, нет группы людей, отчаянно бьющихся с хищной сворой. Есть только Дитрих и тварь из кошмаров, что вцепилась в его левую руку. Правая все еще сжимает топор, пальцы будто вросли в его рукоять. Возможно он сегодня умрет. Возможно это случиться через несколько дней, когда чума найдет его в этой ледяной пустоши. Возможно. Но проклятый волк, вгрызающийся в его плоть, не переживет его ни на мгновение.

Привыкла ли Ия задавать себе вопросы "зачем она здесь?" "в чём вообще смысл?" Находила ли она ответы? Были ли они однозначны или, напротив, туманны?

Перед ней старые, хлипкие, ржавые, ненадежные с виду американские горки. Пару ближних петель, усеянных неуместно яркими, слишком исправными, завлекающими глаз лампочками, можно проследить, а дальше, кажется, путь уходит куда-то за горизонт. Перед ней стартовая платформа с готовыми к отправлению вагончиками, синими, малость потрёпанными.

Вокруг аттракциона и до самого горизонта, простирается бесконечная равнина. Несколько секунд уходит на то, чтобы понять, что желтоватая земля тут гладкая и эластичная, как кожа какого-то неведомого левиафана. Она немного прогибается и неприятно пружинит под ногами. Если попробовать копнуть ее носком, образуется складка, разглаживающаяся как только убрать ногу.

Рядом с посадочной платфомой стоит тележка с большим цветастым зонтом. За тележкой стоит худой, бледный продавец в темных очках и длинными черными усами, он предлагает сладкую вату на палочке, розовенькую, похожую на маленькое закатное облако. Продавец улыбается, будто говорит, что для такой красивой девушки ваты не жалко и отдаст ее совершенно бесплатно.

С другой стороны от старта "американских горок" за простым письменным столом, но на обычной парковой скамейке, сидит мужчина в возрасте. Мужчина держит в руках несколько страниц бумаги и перечитывает их снова и снова, снова и снова, нет, остановиться он не может. У него такой вид, будто изнутри его пожирает рак: глаза ввалились, волос почти не осталось, губы сухие и потрескавшиеся. На нем недорогой, но опрятный костюм, из нагрудного кармашка торчит накрахмаленный платочек. Его рот слегка шевелится, словно мысленного чтения тут мало. Пальцы поминутно вздрагивают, так что можно засекать время по этим судорогам.

Скамейка вдвое длиннее стола и помимо престарелого мужчины на ней восседает обнажённая скульптура в расслабленной позе: одна нога на другой, руки широко раскинуты на спинке скамейки. Неизвестный скульптор не стал вырезать ей шею и голову, вместо них на плечах статуи покоится необработанный кусок гранита, на котором красным маркером нарисовано лицо. Рисунок детский: глаза - неровные круги разного размера с точками-зрачками посередине, две коротких линии ноздрей, безгубый рот изогнут в широкой улыбке. Между указательным и средним пальцами левой руки у статуи зажата настоящая сигарета. Огонек же сигареты стоит на месте, ни на миллиметр не приближаясь к фильтру, но кончик явно тлеет, струйка дыма вздымается вверх, к грязно-серым небесам. Нет, не тучам — отчётливо видно, что местное светило полностью покрыто движущимися зеленоватыми прожилками и напоминает клубок извивающихся червей. В его тусклом свете все вокруг кажется неестественным и каким-то больным, но тем не менее света хватает, чтобы отбрасывать тени и можно заметить, что в тени скамейки, за ногами у статуи человека, прячется черный котенок - грязный, испуганный, но все же достаточно милый. Кажется, он потерялся здесь - одинокий и брошенный. Он мяукает, жалобно, тихо-тихо, тише даже чем поскрипывает...

Да, сзади поскрипывает карусель. Как и скамейка, обыденная. Привычная взгляду. Из тех что можно встретить на детских площадках. Маленькие сиденья на вращающейся платформе, карусель тоже явно переживает не лучшие времена, некогда яркая краска давно выцвела и кое-где облупилась, тут и там видны пятна ржавчины. Сиденья пусты, но карусель быстро крутится с неприятным скрипом. Раз в несколько минут она останавливается резко, без замедления, как будто из видео вырезали часть кадров. Сидения на ней в этот миг оказываются совсем не там, где были секунду назад, когда карусель вертелась. Пока аттракцион стоит на месте, от него слышаться голоса. Сотни детских голосов, смех и плач, пение и крики, накладываются друг на друга, сливаясь в неразборчивую какофонию и сквозь нее, на той стороне, можно увидеть мальчика лет восьми. Тощий, в драной майке, широких штанах с протертыми коленями, босой и грязный, мальчишка смотрит тускло и жалобно. В его взгляде обреченность, полное отсутствие надежды. Он не просит помощи, не тянет ручонок, не спешит познакомиться, только смотрит пронзительно смотрит сквозь карусель в глаза.
Но проходит несколько секунд, голоса сменяются поскрипыванием и карусель вновь начинает кружиться, с той же скоростью, что и до этого, будто и не было никогда никаких остановок. Будто и не было этого мальчика.

Душно.
По коже Ии не проскакивает ни малейший ветерок, воздух густой, горячий.

Зачем она здесь? Какой смысл всего этого?
Сейчас этих вопросов не должно возникать. Ия не задумываясь, не вдаваясь в подробности, инстинктивно ощущает некоторую неправильность, избыточность окружения. И потребность как-то от неё избавиться.
Потребность действовать.

Серые тени надвигались из темноты, как порождения жутких историй, которыми родители пугают непослушных детишек. Покрытые кровоточащими язвами, исхудавшие до костей, судорожно трясущиеся волки были похожи скорее на трупы, оживленные каким-то колдовством, чем на гордых лесных хищников. С существами из ночных кошмаров Дитриху драться не доводилось, но задумываться об этом не было времени. Его вообще было очень мало, даже с учетом того, что звери еще не кинулись с ходу в атаку, быть может оттупленые голодом и болезнью, а может ожидавшие действий вожака. Воспользовавшись этой заминкой, Дитрих быстрыми движениями заткнул топор за пояс и схватился за лук.
- За спину, живо! - крикнул он детям, накладываю стрелу на тетиву и выпуская ее в сторону хищников.
Вторая стрела за ней не последовала. Звери могли наброситься в любой миг, лук в ближнем бою был практически бесполезен, поэтому он отлетел в снег, а в руках у мужчины вновь появился топор.
- Идите сюда, ублюдки! Попробуйте меня сожрать! Граааааа! - заорал Дитрих во всю силу своих легких перед неминуемым столкновением.

Переход после заминки дался Дитриху не без труда, даже не смотря на открывшееся второе дыхание. Впрочем, силы пока еще оставались, а значит их можно было потратить на что-нибудь полезное. Тем более, что попавшийся им ельник казался вполне себе неплохим убежищем в буран. Если бы кто-то спросил Дитриха, он бы даже поставил теперь на то, что эту ночь группа переживет. Впрочем, его никто не спрашивал и это было проблемой. За время его пути с группой, он едва ли перекидывался с кем-нибудь парой фраз в день и одиночество начинало понемногу давить на него. За последние годы у Дитриха было достаточно времени, чтобы привыкнуть к человеческому общению. Да даже до этого, в детстве, когда контакты с односельчанами ограничивались тумаками и оскорблениями у него был дед, который всегда расскажет что-нибудь интересное, выслушает накопленные за день обиды на сверстников, а то и научит чему.
Тем не менее в лагере потрясти языком с бывшим крестьянином никто явно намерен не был. Кто-то обустраивал лагерь, напыщенный рыцарь начал пререкаться с возомнившей себя командиром девицей, звездочет что-то выводил на снегу. Сплюнув на снег, Дитрих закинул бесполезный в такой темени лук обратно на спину, вытащил из-за пояса топор и отправился вслед за пареньком с мотыгой и странной девчушкой. Кто-то из взрослых должен был проследить, чтобы неразумные дети не отошли далеко от лагеря, не стали обедом волкам да и набрать себе лапника для подстилки не помешало бы.
Найдя их неподалеку, Дитрих прочистил горло и попробовал завязать разговор:
- Вы б это, мальцы, далеко не отходили. А то можете вместо ужина у костра сами стать ужином у стаи. Вы ж этого не хотите, ха? Ну, вы не боитесь, нормально все будет, - примерившись к ближайшей ветке, Дитрих срубил ее, сбил снег и кинул на расстеленное одеяло. - Добротный у тебя инструмент, паренек, уж я то в этом деле понимаю. Только он все ж это, топор-то не заменит.

Тяжело переставляя ноги, Дитрих плелся в голове отряда. Его плащ на ощупь напоминал не теплый мех, а обледеневшее дерево, низко надвинутый капюшон то и дело слетал, сбиваемый ветром. Борода покрывалась тонким слоем льда.
Еще вчера он не переставая проклинал в мыслях зиму, наступившую так внезапно. Своих спутников, что плелись как полудохлые собаки. Настоящую собаку с ее проклятым лаем и волков, что только и ждут возможности вцепиться в их глотки. Он размышлял, правильно ли поступил, присоеденившись к этой группе полной изнеженных баб и прочих нытиков? Стоила ли безопасность путешествия с ними потерянной скорости? Быть может, окажись он в деревне парой дней раньше, то успел бы найти и теплую кровать на ночь и миску горячего супа. А может сгорел бы вместе с ней и его прах развеялся по пепелищу. Все эти мысли занимали его еще вчера, сегодня же в голове было пусто. Кроме одной, стучащей в пустом сознании, как какой-то проклятый барабан:
"Левой. Правой. Опять левой. Идти, чтобы жить".
Даже пустой желудок уже не урчал, словно разделяя настроение хозяина. Котомка, казавшаяся раньше такой легкой неприятно давила на плечо, словно становясь все тяжелее с каждым часом. Но время опустошить ее еще не пришло, ведь пока у Дитриха еще было немного сил, чтобы двигаться дальше.
Шаг за шагом, он шел вперед сквозь вьюгу.