[WoD] Зимняя Охота | ходы игроков | 03: Ожидание Охотника [Ж, Н]

03: ОЖИДАНИЕ ОХОТНИКА

    Перед тем, как разделиться, Охотники отъехали от баррикады на довольно почтительное расстояние и свернули с проспекта на менее приметные улицы. Казалось, некогда район Черепиц целиком состоял из паутины переулков, где завывал среди частокола кирпичных труб ветер, а в длинных подворотнях окончательно терялись снулые отсветы зимнего дня. Жан неминуемо вспомнил бы трущобы родного Парижа, с французской меткостью выражений именовавшиеся Чревом. София же находила немало общего с задворками Вены, а Марко вспоминал кварталы римских трущоб. В конечном итоге, все города похожи друг на друга — они мрачные и тесные, не оставляющие в щелях улиц места для манёвра, для радушного взмаха рук.
    Потускневшая от времени табличка, некогда блестевшая свежей латунью, сообщила Охотникам, что проспект, который они оставляли позади, именовался бульваром Святой Анны. Следом чернели провалами витрины когда-то располагавшегося здесь ювелирного магазина, а изнутри тянуло сыростью. Огонь, давно сожравший его интерьеры, потух задолго до их прибытия. Вряд ли его тушили: скорее выносили всё, что можно было вынести, не обращая внимания на хозяина и его мольбы.
    Картина разрушений из раза в раз повторялась на каждом углу, каждом перекрёстке. Как и в деревнях, оставшихся позади, многие окна и двери оставались наглухо заколоченными — люди уходили из этих мест, надеясь вернуться. Штабеля мёртвых тел у обочин тракта рассказывали о пристани этих надежд. На некоторых из дверей ветер трепал полуистлевшие бумаги, точь-в-точь такие же, что была прикреплена к дверям будки городового при въезде в черту города. Там, где его ещё можно было различить, виднелся какой-то официальный штамп.
    Временами вой ветра сменялся треском отдалённых выстрелов — не чаще, чем раз в четверть часа. Эхо их лениво играло среди пустынных мостовых, постепенно умолкая. И, порой, даже досюда долетал едва слышный волчий вой. Где-то в кирпичных коробах оставленных домов что-то трещало и рушилось, заставляя лошадей с испуганным ржанием подаваться назад. Старик ругался, кряхтел, но было видно, что и ему куда как по душе присутствие Марко рядом. За тёмными окнами с давно разбитыми стёклами не было даже следа движений. Но что-то, казалось, жило за ними.
    Что-то провожало карету взглядом ещё более мрачным, чем глаза выживших.
    В конечном итоге, Фиоренти остановил свой выбор на нешироких воротах, укутанных снежной шапкой. Под кирпичной аркой должны были иметься створки, но кто-то снял их с петель, оставив неприметный въезд во внутренний двор, стиснутый между тремя однотипными домами в четыре этажа. Внутри было темно и тихо. И, как казалось, сюда давно не заглядывали люди. В углу даже имелась гранитная ниша, где раньше журчал фонтан, вырываясь из пасти львиного барельефа. Сейчас нишу завалило снегом, непотревоженный снег устилал и камни мостовой: кажется, двор действительно не попадал в сферу внимания местных.
    Здесь и разделились.
    София и Марко выбрались обратно на улочку, и вскоре стук их шагов замолк в зимней тишине. В карете остались Старик, Жан и Наполеон. В идеальной схеме военного планирования, им необходимо было просто ждать. На практике... на практике плох тот Охотник, кто не смог бы в одиночку вести свою охоту. Тем более — тут взгляд Жана упал на пса — «в одиночку» было не совсем верным утверждением. Громадная собака ещё никогда никому не мешала.

Развязывает вой
Охоты древний танец,
Зовёт завыть по-волчьи
Вечерняя роса;
Плывут над головой,
Навек запоминаясь,
Разорванные в клочья
Стальные небеса.

Жан знал, что дальше пути охотников разойдутся дольше чем на одну ночь. Нет, он не был наделен Господом Богом даром предвидения, просто оковы мороза, окутавшие город пеленой холодной смерти, шептали о горячей крови и охотнику казалось, будто он слышит эти слова сквозь завывания ветра. Так уж зачастую устроен человек, принимая желаемое за действительное, особенно, когда прошлое гонится за ним по пятам, толкая совершать поступки отнюдь не обычного человека...Впрочем, кто тут обычный теперь? Даже Старик, перебравшийся в салон кареты и тот выглядел здесь как чернильная клякса на белом бумажном листе. Вспоминая местных жителей, что успел заметить из кареты, Жан-Пьер думал о смерти и о том какой капризной барышней она может вдруг стать. Что ж, на этот танец у него сил хватит с лихвой, а что будет дальше..."La poher".
- Наполеон, за мной, - сухо бросил собаке охотник, собираясь покинуть относительный уют и тепло кареты. - Старик, скажи двум другим, если они вернутся раньше, что я ушёл на охоту.
Де Триньёфф придержал шляпу рукой, надвигая её чуть глубже на голову, чтобы её не унесло случайным порывом ветра. "Люсиль" устроилась на спиной своего кавалера. Поднятый воротник пыльника - последний штрих охотника в свой образ, взгляд покосился вверх, к крышам домов, в надежде увидеть свою цель - купол старого кафедрального собора. Судя по тем сведениям о Пальмире, что удалось собрать заранее, именно там находился один из Даров - Кровь Святых.
Убедившись, что пёс выпрыгнул следом, Жан зашагал мерным шагом прочь из внутреннего дворика, приютившего карету. Путь предстоял не близкий и не приятный- Мертвый Город не зря получил такое название. Что ж, это будет хорошим поводом проверить на что ещё годен француз.

София и Марко ушли, растворились в ледяных объятьях умирающего города. Наполеон проводил взглядом две фигуры, исчезнувшие в метели, и положил голову на лапы.
София сказала "ждать". Но Наполеон не был бы Охотником, если бы не чувствовал напряжение, медленно нарастающее вокруг. Звенящая тишина города словно натянутая струна вибрировала и отдавалась где-то глубоко внутри с каждой убегающей секундой бесцельного ожидания, и вибрации эти будоражили звериные инстинкты, словно и не старый город был вокруг, но древний лес, в котором нашли временное пристанище предок человека и предок собаки...
Поэтому, когда Жан скомандовал "за мной", Наполеон без колебаний поднялся. В отсутствие Софии любой охотник мог отдавать ему команды, и ему самому меньше всего хотелось сидеть на месте безо всякой пользы, чувствуя лишь отдаленную опасность да подбирающийся холод. А Жан наверняка знал, что можно сделать полезного.
Но с пола кареты поднялся уже не тяжелый вальяжный пес, неуклюжий и неповоротливый. На ноги ловко вскочил прирученный зверь, собранный и сосредоточенный, с обострившимися чувствами и рефлексами. Зверь вышел в метель, следуя рядом и чуть впереди Охотника. Ему не нужны были дополнительные команды, чтобы сопровождать человека, чтобы одной лишь стойкой беззвучно сообщить ему о том, что пёс обнаружил или почуял что-то подозрительное.
Наполеон был готов к Охоте, и инстинкты в его душе пели древнюю боевую песнь.

    Запахи вели его.
    Явный, кислый — железо и гарь.
    До бесцветного прогорклый — кирпичная кладка, застаревшая ткань.
    Даже прело-пряный запах слежавшегося табака из кисета, который принялся выбивать Старик за их спинами — и тот не укрывается от безошибочного восприятия пса.
    Вновь — тёплое дуновение сдобы, дыхание костра, едва уловимый аромат жарящегося мяса. Настолько далёкий, что человек за спиной не чувствует его.
    И снова — странный, резкий, животный. Пахнущий острым потом и мощным мускусным феромоном — тот, что с неприятным постоянством напоминает Наполеону... не название, нет. Наполеон не мыслит названиями. Но Наполеон всё равно помнит его, зашифрованная в обонятельной памяти ассоциация устойчива: солнечный лес. Старый хозяин. Его предыдущий хозяин.
    Старший Охотник Виллем. Зонненвальде.
    Оборачиваясь на идущего следом Жана, Наполеон хочет передать ему предостережение, но не может сделать это в понятных двуногому словах. К тому же, угроза далека. Угроза пахнет вчерашней ночью. Засыпаны снегом следы, между которыми мелькает мокрый чёрный нос. Но, даже сквозь время и расстояние, Наполеон чувствует их. Где-то далеко, за стеной кружащейся вьюги, за покровом первых сумерек — но они есть.
    И люди... и, одновременно, волки.

    В среднем, практики охоты обыкновенной, утиной, показывают, что двадцать пять шагов — то расстояние, на котором идеальная гончая гарантированно сделает стойку, обернув нос на источник запаха. Считается, что собачий нюх лучше человеческого не в десятки, а даже в сотни раз. С другой стороны, обструкции и осложнения, с которыми сталкиваются собака и человек, также различны. Гиперчувствительные рецепторы пса, как пишут практики борзой охоты, сильно зависят от скорости и стабильности ветра, от содержания минералов в почве, от кислотности ощущаемых соединений. Считается, например, чт каплю оружейного масла, пролитую в лесу, пёс способен найти, «стартовав» из пункта на удалении трёх четвертей сухопутной мили.
    Проще всего охотиться у рек и болот, где почва водяниста и почти избавлена от мешающих сенсорике пса минеральных компонентов, а также скоплений камней и металлов. В городе с этим сложнее. Ветер приносил с собой целые вереницы запахов, на распознавание которых Наполеон тратил драгоценные секунды. Но даже так Жан с интересом отмечал необычный для него опыт охоты с четвероногой собакой. Прежде маркиз всегда полагался на себя. В основном, на своё великолепное зрение, и уже позже — на любые другие уместные положения. Собака же выступала в роли незаменимого флюгера. Просто наблюдая за её поведением, даже ничего не понимавший в животных де Триньёфф понимал, что ему хотят сказать. Здесь — стой, а здесь — следуй. Удивительно простой четвероногий механизм. Жан, впрочем, не забывал об осторожности, временами придерживая пса за ошейник и самостоятельно оценивая открывающиеся перспективы. Потом отпускал собаку вновь.
    Временами ему приходилось слегка корректировать курс Наполеона, почему-то всё стремившегося забрать обратно к тракту — будто бы пёс точно помнил, как именно они сюда попали. Но их путь лежал совсем не туда.
    В грубом приближении, если «считать» от реки, Пальмира представляла собой некий трёхслойный «сэндвич» из последовательно сменявших друг друга линий застройки, отличавшихся и качеством, и общим уровнем жизни: Парадный Квартал, объединивший под своим названием набережные у реки; Красные Черепицы — нечто вроде буферной зоны, где теперь скапливались беженцы, отрезанные от внешнего мира неделями Зимы, а от внутреннего — приказом генерал-губернатора; и, наконец, сам Мёртвый Город. Временами из его заснеженных руин возносились отдельные высокие шпили над обвалившимися сводами, но ничто, ни один из них не мог затмить величие белого призрака, выступавшего из снежной пурги на юго-западе — исполинского купола Старого Кафедрального Собора Пальмиры.



    Держать путь на него было легко, стоило лишь беспокоиться о том, чтобы вовремя замечать прикрытые снегом провалы и колдобины на неремонтируемых который год дорогах, где легко можно было поломать ноги или провалиться по пояс. Чем дальше по Мёртвому городу продвигался Охотник, тем больше он понимал, по какому принципу развернулась эта — первая из — трагедия серебряной столицы. Поначалу, видел он, Пальмира стойко встретила натиск холода. Длинные каменные бараки, в которых без труда узнавались лечебницы и госпитали (похожими, ещё при Наполеоне-который-Бонапарт, были застроены южные окраины центрального Парижа), содержали в себе признаки организованной борьбы со стужей. Здания укрепляли и утепляли. На задних дворах чернели исполинские пепелища, по-видимому, ставшие огромными братскими аутодафе для Унесённых Долгой Зимней Ночью. На телегах к ним свозилось продовольствие. Жан даже прошагал мимо покосившегося воза, доверху набитого смёрзшимися мотками ватных одеял.
    Затем лечебниц перестало хватать. Может быть, закончились здоровые руки. Но, что вероятнее всего, генерал-губернатор просто отозвал свои войска, заблокировав проходы к центру города. Без чёткой организации сопротивления Зима быстро взяла своё. На стенах иных домов до сих пор темнели кривые надписи углём — панические проклятия, посылаемые в адрес сильных мира сего. Генерал-губернатора упрекали в измене, генерального судью — в жестокости, Гарри-Атамана, некоронованного короля Трущоб, — в мародёрстве у стариков и детей. И теперь, в неверном свете уходящего солнца, Старый Кафедральный Собор щерился в пустоту вымерших кварталов глубокими провалами в стенах и сводах купола. Он стоял один посреди некогда величественной площади-сквера, занесённой снегом.
    Говорили, что в недрах его была пролита Кровь Святых.
    Говорили также, что нечто ужасное заставило почившего Короля затеять огромную и непомерно дорогую стройку другого, Нового Собора. С течением лет тот вырос на Готическом Холме, который остался у Жана далеко за левым плечом. А Старый Собор был заброшен всеми, включая иерархов церкви.
    Говорили, что призрак Собора до сих пор живёт среди мраморного эха древних стен, бродит среди плачущих ликов икон.
    На страже кровавого дара древних богов.
    И вот — Охотник стоял у подножия циклопического храма, а тяжёлый плащ хлопал на злобно воющем ветру. Даже присутствие большого пса у ног уже не так согревало ввиду бесконечной, зацикленной сама в себе безысходности, словно реющей из провала входной арки. За ним, по лучшим из готических канонов, клубилась тьма.

Одежда давала слабую защиту от всепроникающего прикосновения Зимы, Жан ощущал это на себе всё то время как странное чувство побудило его покинуть черную карету. Но он не жаловался даже сам себе, ибо внутренний огонь согревал его. Перед громадой старого кафедрального собора, маркиз отчетливо осознавал, что не боится того, что ждет его впереди: слишком уж долго затянулась его игра со смертью. Слишком уж долго тянется момент той-самой-встречи с потерянной когда-то надеждой - именно это и составляло основу его внутреннего пламени, ещё пока согревающего в этот морозном аду. Жан-Пьер Кристоф де Триньёфф отчетливо понимал: какой бы не вышел исход, добудь ли он Божественный Дар здесь или обретя своё последнее пристанище среди холодных тайн кафедральных стен, охотник всё равно сделает правое дело.
Резкий порыв ветра ударил в лицо, чуть было не сорвав шляпу, но Жан вовремя придержал её рукой. Время сомнений прошло. Пути назад нет и никогда не было.
- Вперед, mon amie, - Слова, подхваченные злым ветром, были своеобразным катализатором к началу Охоты. Вот только к кому конкретно обращался Жан-Пьер: к Наполеону или, быть может, к себе самому?
Взяв в руки винтовку, француз направился к входу в величественное строение собора.

Угроза витала в окружающей стуже, завивалась вихрями в подворотнях, дразнила приносимыми с ветром отголосками ароматов, чтобы через мгновение улететь с роем снежинок в неизвестность, а еще через следующее — вернуться, раздражая и обманывая чувствительный собачий нос.
Зонневальде. Почему здесь, в продрогшей и замерзшей Пальмире, среди вековых каменных стен и застарелых ароматов брошенного человеческого жилья — почему что-то здесь напоминает о солнечном лесе!? Виллем, старый друг с тяжелым характером, как ты смог принести сюда свой запах, ведь твоя голова осталась там, меж корнями раскидистого дуба под пологом Солнечного Леса, и не исчезнет из памяти пса хмурое выражение на застывшем в гримасе смерти лице...
Наполеон тряхнул головой, безуспешно отгоняя наваждение, и заодно вытряхивая набившиеся в уши снежинки. Скулеж, зародившийся было в груди, сорвался коротким негромким рычанием.
Он на Охоте, черт возьми. Не время отвлекаться.
Человек, за которым сейчас следовал Наполеон, точно знал, куда идет, и Охотникам не нужны были слова, чтобы общаться. Настороженная стойка — и человек послушно замирает, доверяя чутью собаки. Хлопок перчатки по ноге, едва слышный в завывающей стуже — и черная лохматая тень послушно возвращается к человеку, чтобы тот смог оценить дальнейший путь.
Заброшенные бараки с неизбывным химическим ароматом фармацевтики проплыли мимо, а за их спинами в небо возносились шпили Собора. И вид его массивных обветшалых стенл, и то, что приносил с той стороны ветер — все говорило Наполеону только об одном: ничего хорошего их там не ждет.
Стоя у подножия храма, он чувствовал знакомую до дрожи в лапах смесь человеческого и волчьего ароматов, и презрительно отброшенная в начале их путешествия перспектива торчать в закрытой карете, скучать и мерзнуть в ожидании возвращения Охотников, слушать тяжелое покашливание Старика и душиться тёрпким ароматом его табака — эта перспектива на мгновение показалась чертовски заманчивой.
Но лишь на мгновение. Наполеон вновь тряхнул головой, и на этот раз наваждение отступило перед зарождающейся в груди злостью — прежде всего на себя самого, и уж потом на эту треклятую зиму с треклятыми вервольфами, поджидающими их впереди.
— Вперед, mon amie, — сказал человек, и глухое рычание было ему ответом.
Если уж предоставляет ему вновь судьба возможность исправить свою ошибку, на этот раз он сделает все правильно.

    Человек и собака вошли под сумрачные своды собора. Тьма, клубившаяся в мраморном портале входа, с готовностью приняла их. Движение темноты ощущалось почти физически, словно бы высокие своды входа высотой во много человеческих ростов отделяла незримая, неощутимая, но существующая завеса. Ярко вспыхнула в воображении картина: будто бы некий сторонний наблюдатель глядит им вслед. И что видит? Он видит, как фиолетово-чёрные водовороты взвихряются за скрывшимися внутри спинами, засасывая даже тени, даже запахи. Мгновение — и вновь непотревоженной кажется тьма, годами — веками? — ждавшая новых гостей.
    Но игры воображения оставались в воображении. Сводчатый тоннель, на полу которого громоздились каменные осколки от некогда великолепных соборных врат, вёл вперёд. Из горельефных ниш в его стенах смотрели вслед псу и Охотнику воздевшие персты святые отцы. Мудрецы, апостолы... мученики. В скудных каплях зимнего света вырисовывались в темноте мраморные колонны, поддерживавшие сложенные на поколения вперёд своды. Масштаб соборных интерьеров перекликался с размахом внешних габаритов — не захудалая церквушка, не проходной купеческий храм. Нет. Основа основ.
    Вечная память о величии церкви, воплощённая в сером мраморе.
    Если бы Жан не делал шаг тихим, стук каблуков разбивался бы на многократное эхо — впереди, в конце тоннеля, начали обрисовываться панорамы циклопического зала. Это был главный придел Собора — огромный, подобно городским площадям или садам Тюильри. Внутри центрального нефа, уносившего своды в непроницаемый полумрак на головокружительной высоте, можно было смело воздвигнуть ещё один дворец. Два боковых придела, по античной традиции чуть более низких, оформляли главную базилику Собора в виде трёх параллельно идущих галерей, разделённых массивными мраморными колоннами. Иные из них уже покосились под гнётом времени или неверно рассчитанных инженерных нагрузок. Среди них казались совершенно незначительными тяжёлые деревянные скамьи на двадцать человек каждая, хаотически разбросанные по огромному залу. Казалось, неведомая сила швыряла тяжеленные деревянные брусы об стены и колонны, отчего некоторые из скамей раскалывались надвое.
    Жан остановился на пороге, внимательно оглядывая зал. Из-за его габаритов противоположная часть Собора терялась в темноте. Но звук... звук было услышать намного проще. Еле слышный шёпот плыл в пыльном воздухе, лился шипящей литанией, наполнялся силой, скользя в пространстве древних стен.
    В проклятом Кафедральном Соборе мёртвого города размеренно и мрачно звучала латинская молитва. И источник её прятался впереди, в сгущающейся между колонн тьме:
    — Credo in Deum...
    Шаг. Жан старательно гасит отзвук подошвы, не рискуя прежде времени потревожить То, Что Ждёт Впереди.
    — Patrem omnipotentem...
    Наполеон скользит рядом, бесшумно перебирая лапами. Лучше, чем Охотник сквозь толстые подмётки, пёс чувствует холод, исходящий от мраморных плит пола. Чувствует толстый слой пыли, невидимыми облачками вспухающий вокруг лап, крошки штукатурки, опадающие со свода и стен. Наверное, все они украшены красивыми фресками, но даже если бы Наполеон имел церковный сан, света едва хватает, чтобы видеть дорогу — деталей нет.
    — Creatorem caeli et terrae...
    Исчезают сомнения. Нет, не обман слуха. Не галлюцинация.
    Там.
    Впереди.
    Сухо свистит бич, терзающий плоть.
    — Et in Iesum Christum! Filium eius unicum! Dominum nostrum!

Громада здания проглотила их, словно гигантский зев доисторического зверя. Не было захлопнувшейся двери-пасти за спиной, осколки врат лежали здесь же, присыпанные снегом и каменной крошкой, лишь длинная глотка туннеля, свод которого терялся во мраке, так же как и дальний его конец.
Наполеон ощущал на своей шкуре чей-то жгучий взгляд, и беспокойно вертел головой, напрягая слух — пытался найти его обладателя, встретиться с ним нос к носу. Но вдруг пришло понимание — сам собор, всей своей сущностью вглядывался в непрошенных гостей. И пес припал на лапы под тяжестью этого взгляда, стараясь ступать как можно тише и спрятав непристойное желание взорваться гулким лаем, чтобы тот звенящим громом рассыпался под сводами древнего храма.
И все же в соборе кто-то был. Ухо ловило человеческую речь, преисполненную до краев фанатичным безумием, и отрывистые слова сопровождались визжащими хлесткими ударами, под которыми беззвучно стонала чья-то плоть.
Наполеон шел рядом с Охотником и усиленно гнал от себя гнетущий страх перед тем, что ждало их впереди. Мягкие лапы касались ледяного пола, и холод этот пронизывал до костей, пытаясь добраться до сердца, словно внутри собора, где не властвовала стужа, было еще холоднее, чем снаружи. Бледный свет, падавший сквозь рваные дыры в бесконечно высоком потолке над головой, едва вычерчивал детали окружения из темноты, и Наполеон все больше полагался на слух и обоняние, чем на зрение.

В этот тёмный час, когда мрак буквально тяжелым плащом ложился на плечи охотника, лишь только вера помогала Жану делать за шагом шаг, не смотря на липкий холодок, что ощущался спиной с самого порога собора. И символом этой веры был вполне обыкновенный образ, что охотник держал всегда при себе, где-то на краю сознания - обычный холст разукрашенный цветными линиями красок ещё несколько лет назад...
Пальцы француза сжали винтовку, он замер, прислушиваясь к голосу в отдалении, с замиранием дыхания узнавая каноническую молитву и, пусть и не сразу, узнавая в резком шелесте, встревающего между фразами, удар плети - самобичевание. Жан-Пьер был далек от Бога во всех смысла, так же как был далек от ритуалов церкви, но четко знал, что способность наносить раны самому себе - удел настоящих фанатиков. Кто бы или что бы не было там впереди в громадной зале, навряд ли оно будет искать компромиссы в грядущем столкновении с охотников. "Что ж, как и я", - коротко уверил сам себя маркиз, стараясь найти в словах силы сделать то что требовалось сделать.
Уже перед входом в круглую залу с множеством скамей для прихожан, де Триньёфф замер на секунду: был бы с ним один из его напарников, он бы предложил разойтись от входа в разные стороны, чтобы иметь возможность взять противника с флангов, но сейчас он имел дело с животным и совсем не был уверен, что Наполеон поймет его жесты, ибо нарушать могильную тишину собора француз не решался.
Охотник попытался подкрасться ближе и оценить обстановку в помещении: вполне возможно, что неизвестный окружил себя созданиями похожими на смотрителя Пушкина?

    Вскоре оба оказались у первого ряда скамей. Пригнувшись за массивными спинками, Жан тревожно оглядывал просторы базилики. Никого. Ни в главном нефе, ни в параллельных ему нефах-галереях. Охотник смутно припоминал, что у классической церковной архитектуры были собственные каноны планировки: вроде бы, что прямоугольные залы вроде этого должны были заканчиваться полукруглым альковом, именовавшимся деамбулаторием: при удачном расположении здания, сквозь витражные окна в торце зала сочился бы разноцветный свет, игравший на богатом церковном убранстве. Впрочем, темнота давала однозначный ответ относительно удачности. Этот полукруг-деамбулаторий часто отделялся от прочего зала художественно оформленной решёткой, ширмами или иконостасом, а перед ними, в точности под чашей купола, ставился алтарь.
    Видимо, нечто подобное было запланировано и здесь.
    — Qui conceptus de Spiritu Sancto...
    Убедившись, что меж скамей пусто и нет даже мертвецов, Жан осторожно двинулся вперёд, держа винтовку наготове. Обычно длинное и тяжёлое снайперское оружие было плохо приспособлено для перестрелок в зданиях, но масштабы Собора избавляли Охотника от этих волнений. Здесь можно было смело палить хоть из пушки.
    — Natus ex Maria Virgine...
    Наполеон крался рядом. Овчарка казалась ещё одной чёрной кляксой, едва-едва темнее соборных сумерек. Удивительно, но большущий, лохматый и вислоухий пёс со взглядом, как написал бы классик, разорившегося лорда, двигался совершенно бесшумно. Не хрустел досками и камнями, не врезался в скамейки как иные глупые лабрадоры. Жан понял, что всё же недооценил дрессировку Наполеона — пёс наверняка понял бы и жест, и, наверное, более сложное указание.
    — Passus sub Pontio Pilato...
    Бормотание стало громче. Из темноты впереди выныривали всё новые ряды колонн, поднимавшиеся всё выше и выше — к основанию купола Старого Кафедрального Собора. Из большого пролома в черепице падали лучи лишь на пару тонов светлее окружения. Но его света всё же хватало, чтобы начать различать в самом конце зала установленный иконостас: уставленную иконами стену высотой в три-четыре метра, разделявшую зал на неф и деамбулаторий с церковными хорами и спуском в церковную ризницу. Перед стеной, на возвышении из трёх ступеней, покоилась мраморная плита высотой по пояс человеку.
    Жан замер где-то среди скамей, а рядом с ним замер и пёс.
    Потому что теперь они могли увидеть.
    Высохшая до костей рука воздела шипастый бич, с которого капала кровь:
    — Crucifixus, mortuus et sepultus!
    Свистящий щелчок, сопровождаемый еле слышным стоном боли, поплыл по залу. На коленях пред алтарём стоял старик. Архиепископская сутана лежала вокруг его коленей подобно чёрному шёлковому озеру, а сам он был обнажён по пояс. Белая спина, в которой остро выпирали треугольники позвонков, была иссечена кровавыми полосами вдоль и поперёк, сверху и снизу — на ней давно не осталось живого места, и было понятно, почему.
    — Descendit ad inferos!
    Бичевание старика продолжалось многие годы. Годами он твердил молитвы, нанося удары по белёсой как мел плоти. Узкие груди ввалились в рёбра. Сутулые плечи едва держали большую и умную голову, украшенную дымчатым седовласым нимбом. Такого рода обнажённость не была ни привлекательна, ни хотя бы понятна — она была отвратительна. Кожа старика была белее снега. Но страшным был не он. И даже не то, что человек способен сотворить с собой. Страшнее был алтарь, воздвигнутый Архиепископом во искупление грехов своих.
    — Tertia die resurrexit a mortuis!
    На мраморной плите высилась пирамида голов, отсечённых от тел по-варварски жестоко. Лохмотья плоти свисали с шей верхних из них, падая на лбы нижних. И все те головы были высохшими головами людей. Мужчин, женщин, детей, стариков. Нижние уже почти обратились в черепа, скаля в темноту костяные улыбки. Самые верхние ещё сохранили белки закатившихся глаз. Жан взглянул на жуткий памятник пристальнее — среди обескровленных лиц он вдруг увидел голову, словно в издёвку украшенную чёрной треуголкой. Очень хорошо знакомой ему чёрной треуголкой. Вокруг алтаря комьями валялись одежда, обувь, котомки, бельё... даже оружие, среди которого Жан подметил охотничью двустволку и знакомый ему по арсеналам Клуба тяжёлый жезл — раздвижной трезубец. Все эти вещи не интересовали Архиепископа. Ему нужна была только кровь.
    — Ascendit ad caelos... sedet ad dexteram Dei Patris omnipotentis! — старик вновь хлестнул себя плетью и капли крови упали на широкий порфировый пояс, опоясавший впалый живот.

Лучше всяких слов говорил алтарь возведенный из голов жертв этой твари, что сейчас бичевала себя, обращая слова, произнесенные своим поганым язком, к Богу. Всего на миг Жан-Пьер позволил себе горевать о сложивших голову братьях по Клубу. Если судьбе будет угодно, чтобы де Триньёфф принес возмездие мерзкой твари, охотник определенно задумается над вопросом: как оказались здесь его коллеги и почему в письме Первого Охотника не было ни слова об этом? Но всё потом - молитва подходила к концу и, кто знает, пойдет ли чудовище на новый круг...
Жан аккуратно положил ладонь на спину собаки, привлекая внимание Наполеона - жестом охотник указал вперед и в сторону от текущей позиции, надеясь что пёс поймет немую команду.
Стараясь почти не дышать, боясь, что даже такой мизерный звук привлечет внимание бывшего духовника, француз начал поднимать "Люсиль" на изготовку. Какая ирония: времени было не много, как казалось Жану, но спешить он не имел права - навряд ли у него будет ещё столь удачная позиция, следовало по максимуму использовать своё преимущество. Более не обращая внимания на Наполеона, Жан-Пьер прильнул щекой к винтовке, нежно словно к любимой или к дитя, находя свою цель в перекрестье прицела. Его возлюбленная отдавала холодом, но де Триньёфф будто и не ощущал этого, полностью сконцентрировавшись на мишени. Его вела вера? Огонь души горел в охотнике? Нет, только сейчас Жан-Пьер Кристоф де Триньёфф смог признать сам себе, что выйти на морозный воздух из уюта кареты, нарушить общий план, его заставила гордость: он взял первый трофей в этой охоте, обезглавив смотрителя Пушкина, он же раздобудет то что именуется Божьим Даром первым, доказав своё превосходство или умрет пытаясь! Всё или ничего, в его жизни после той злополучной ночи, не осталось место другому!

В долину тьмы шагнув,
Я окружу себя плащом
Той правды, что питает душу
И в ад дорогу открывает мне...

Впереди их ждал человек. Наполеон видел таких людей в церквях помельче, они всегда немного отличались от прочих жителей. Некоторые из них пахли ладаном и агрессией, громко крича на пришлых Охотников или же тихо выговаривая им что-то со сдержанной злостью. Другие — чаще добродушные толстяки в заляпанных рясах — пахли вином и смешным весельем, улыбались Охотникам, давали им кров и еду, и не раз угощали пса сочной косточкой.
То, что ждало их в этом храме под обликом человека, пахло лишь кровью.
Наполеон крался вперед, скользя меж ощерившихся осколками дерева скамеек, а внутри него натянутой струной билось напряжение. Когда на его загривок легла рука охотника, пёс едва заметно вздрогнул, поднимая голову на человека.
И никакой человек не догадался бы, чего стоило Наполеону это легкое дрожание, прорвавшееся сквозь стальные оковы дрессировки, спокойный поворот головы вместо оглушительного лая, призванного как напугать противника, так и придать уверенности себе. Чего стоило не впиться всей пастью в эту руку, потому что за несколько десятков шагов, пройденных от входа в храм, Наполеон настолько сосредоточился на цели впереди, что напрочь забыл о бесшумно следующим рядом с ним человеке.
Едва слышно выдохнув через ноздри, поскольку пасть намертво сжалась, заталкивая обратно в глотку не успевший даже зародиться лай, Наполеон проследил за жестом Жана и беззвучно растворился между скамеек в указанном направлении.
Охотник мог бы не утруждать себя такими очевидными командами. Дрессированная на обычную охоту собака знает, что ее задача — обнаружить дичь и либо спугнуть ее, давая охотнику шанс выстрелить, либо по возможности задержать ее на одном месте оглушительным лаем и грозным видом. Четвероногие воспитанники Охотничьего Клуба умеют при том поддержать своих обладающих оружием хозяев в прямом боестолкновении, грамотно координируя свои действия и не мешая друг другу.
Но любая псина, хоть раз вышедшая на любую охоту с человеком, в два счета запоминает одно простое правило.
Не стой на линии огня.
Наполеон был в достаточной степени профессионалом, чтобы прекрасно осознавать свою роль в предстоящей битве. Человек сделает выстрел, когда будет готов. Если тварь после этого останется жива, она бросится на него. Здесь и наступит роль Наполеона — сорвать атаку, сбить с толку, отвлечь на себя, сцепившись в рукопашную и подарив Охотнику драгоценные секунды на перезарядку. Это основная задача, и лишь если повезет, можно вцепиться твари в больное место или даже разорвать глотку. А затем — вновь убраться с линии огня, чтобы Охотник выстрелил еще раз.
И повторять цикл до тех пор, пока противник подает признаки жизни.
Если же тварь все же доберется до Охотника, или же сам человек решит перейти к прямому контакту, на этот счет у Наполеона тоже хватало выдрессированных инструкций.

    Приклад винтовки крепко упирался в плечо Жана-Пьера. Маркиз выжидал. Давал нервам, измотанным долгой борьбой с неизвестностью, успокоиться. Он дышал в четверть лёгких, так, чтобы грудная клетка совершенно не шевелилась. Где-то неподалёку ждал и Наполеон. А старик, теперь видимый до мельчайших деталей, до старческих пигментных пятен на дряблых плечах, вновь и вновь заносил бич в белёсой полосе вечернего света. Каждый удар отдавался сухим хрустом, заставляя безумного первосвященника выгибаться не то в агонии, не то в религиозном экстазе. В каждую секунду он мог случайно обернуться в темноту и почему-то не было сомнений, что его глаза увидят притаившегося за скамьёй стрелка. Выдаст случайный блеск линзы, неловко очерченный силуэт шляпы или тепло его крови. Надо было стрелять! Обезумевший инстинкт самосохранения орал, что надо стрелять. Надо стрелять! Стреляй!
    Ещё не время.
    Жан дышал. Жан позволял паническим мыслям прокатываться по телу от макушки до кончиков пальцев на ногах вместе со сладким предвкушением грядущей победы. Охотник свыкался с ними, удалял из регистра текущих задач как незначительный белый шум. Он был настоящим снайпером, этот француз, даром что любил стихи и общество людей высокого искусства. Он не торопился.
    Как не торопился и Наполеон, нетерпеливо припав на задние лапы в тени колонны. Пёс, пользуясь природными навыками, смог чуть ближе подобраться к Архиепископу. Жан понимал, что умная собака готовится дать ему второй шанс. Возможно, его последний шанс.
    — Credo in Spiritum Sanctum...
    Человек менее опытный посчитал бы, что для идеального выстрела достаточно задержать дыхание и спустить курок. Но, на самом деле, искусство снайпера включает в себя намного более обширный спектр факторов, необходимых для того самого идеального выстрела. Два из них Жан уже вынужден был отбросить — поза и позиция. Правильная поза — хотя до изобретения профессиональных снайперских школ оставались долгие века — гарантирует отсутствие напряжения в теле, затекающих конечностей и неправильного тока крови в больших и малых кругах системы кровообращения, что может привести к непроизвольным подрагиваниям или охлаждению пальцев, утяжелению век и приливу крови к голове, отчего темнеет в глазах. Поза должна быть лежачей и расслабленной, такой, чтобы локти находились несколько ниже уровня груди, а плечи — несколько выше положения крестца. Одну из ног (как правило, противоположную рабочему плечу) удобнее всего чуть согнуть в колене, избегая неестественной прямоты тела. В таком положении хороший снайпер может оставаться часами. Гениальный — сутками.
    Бич вновь засвистел в воздухе.
    Старик почти повернулся, задирая голову в подавленном вопле. Палец потяжелел на спусковом крючке... Ещё не время.
    — Sanctam Ecclesiam catholicam...
    Позиция также оставляла желать лучшего — ни должной маскировки, ни прикрытия, ни пространства для манёвра или пути отхода. Не было времени выверять особенности ландшафта, а каким бы непомерно гигантским ни был Старый Кафедральный Собор, он всё ещё оставался зданием. Возможно, будь Жан профессиональным альпинистом, он смог бы воспользоваться крышей, реализовав преимущество огнестрельного оружия перед силами зла, но... что сделано, то сделано. Выходило, что стратегического преимущества у него не оставалось — только навыки. И на этот парад Жан-Пьер де Триньёфф въезжал на белом коне. Задерживать дыхание нельзя — следует стрелять на выдохе, ни в коем случае не шевеля рукой. Если для произведения выстрела необходимо сделать это, следует отказаться от выстрела и изменить положение винтовки. Добиться идеально статичного положения прицела, не имея под ложем винтовки опоры, также невозможно — необходимо привыкнуть к люфту прицельной риски, что и делал сейчас Жан. Стрелок должен почти полностью выбрать запас хода крючка, чтобы в тот самый момент лишь чуть-чуть дожать указательным пальцем стальную скобку, выстрелив в ту секунду, в то мгновение, когда прицел окажется напротив нужной мишени.
    В ту секунду.
    В то мгновение.
    Ни раньше, ни позже.
    — Sanctorum communionem, remis...
    Грохот винтовки взмыл к высоким сводам Собора подобно вою Иерихонской трубы. Оглушительный лязг выстрела сопровождался звонким лаем эха, в котором потонул низкий, но зато настоящий рык сорвавшегося с места Наполеона. Собака мчалась на старика, чья голова разлетелась в клубах окровавленных ошмётков, но который, вместо того, чтобы упасть, поднялся во весь рост, захлебнувшись полубезумным бормотанием. Он повернулся, явив Охотнику и его псу торчащие под грудью рёбра, впалую яму живота... и длинные, белоснежные, тонкие как иглы клыки, потянувшиеся из-под серых губ. Прямо в прицеле де Триньёффа череп Архиепископа выхлестнул длинные языки бурлящей кровавой жижи, оплетая голову и не давая ей распасться на куски от пятнадцатимиллиметровой пули. Жижа стремительно застывала, обрастая хрящами и кожей — и вот перекошенное бешенством лицо Архиепископа вновь смотрело на человека, который только что убил вампира... в очередной безрезультатный раз.
    Кнут в руках Архиепископа щёлкнул прямо у лап собаки, но Наполеон проскользнул под свистящей плетью, с которой капали свежие и острые как бритва капли — и вцепился зубами будто в мертв... а. Ну да. Тщедушный Архиепископ даже не пошатнулся под натиском собаки. Огромные зубы, терзающие его совсем неаппетитную ляжку, лишь разорвали сутану. Пёс не мог прокусить его кожу. Просто не мог. А плеть вновь вознеслась к куполу — но теперь всю её покрывала кровь, напоминающая застывшее стеклянное крошево, облепившее хлыст.

Определение существа возле алтаря как неупокоенного упыря не стало чем-то из ряда вон выходящего для охотника. В своё время ему пришлось столкнуться с вампиром, ещё в родной Франции, но тогда их было четверо и они точно знали на кого идет Охота: четко спланированные действия помогли котерии загнать умертвие в ловушку и то без крови не обошлось и ужасное создание ночи буквально разорвало одного их членов Клуба на части... А теперь он может противопоставить твари лишь собственную волю и навыки...и собаку.
Щелкнул затвор, выверенным движением маркиз доставил маленького ангела смерти в его ложе в винтовке.
Самая малость мгновения, рефлексия Жана на окружение, была отдана под короткий вздох - все в натренированном организме шло как часы, ибо только четкость и точность могли сейчас спасти незадачливого охотника. Жан-Пьер пожалел что в его арсенале здесь и сейчас не оказалось Греческого Огня, но c'est la vie! Оставался только один проверенный способ и де Триньёфф отчаянно желал, чтобы этот метод был действенен для всех вампиров без исключения - сердце вампира куда более "чувствительно", нежели голова. Левая рука, поддерживающая лоно "Люсиль" сдвинулось немного вниз от прежнего курса, не значительное движение, в котором Жан вновь положился на свой опыт. Возможно, не всё ещё потеряно. По крайней мере теперь, когда француз знал кто его враг, страх ушёл окончательно. Исход предсказуем.

...Да я глупец,
Но что же боле
Осталось раненному сердцу,
Вдали от дома-склепа?

Спина Архиепископа, иссеченная кнутом, маячила впереди. Наполеон не сводил с него глаз, и всем нутром ощущал исходящую от тщедушного тела мощь. Подобравшись как только возможно близко, чтобы не быть обнаруженным, он замер, ожидая разрывающего уши сигнала к атаке. Напряжение копилось в воздухе, сводило сжатые в тугую пружину мышцы, подготовленные для решительного прыжка.
А человек все медлил, и лишь хлесткие удары бича отсчитывали время. Пёс дышал глубоко и медленно, раз за разом заставляя бушующий в крови адреналин отступать, и не позволяя себе сорваться в бессмысленной атаке. Первый ход должен сделать Охотник-человек.
И наконец, сигнал прозвучал. Наполеон бросился вперед, в одном огромном прыжке сокращая расстояние до старика. Он даже не заметил, как разлетелась от удара пули голова, и как "собралась" она вновь, ощерившись длинными клыками. Ударить всем телом, повалить, вцепиться зубами, и рвануть, не давая опомниться! Таков был план, такова была тактика, отработанная усердными тренировками, и потому эффективная.
Однако Архиепископ даже не пошатнулся от удара восьмидесятикилограммовой туши. Наполеон врезался в него словно в колонну, еще одну из тех, что подпирали свод Собора, и ошеломленно скатился ему под ноги. Бич хлопнул прямо перед его носом, взметнув с пола каменное крошево и разбрасывая во все стороны рубиновые капли, вытягивавшиеся словно иглы — и словно иглы же вонзающиеся в камень. В отчаянном порыве пёс попытался вцепиться в ближайшую подвернувшуюся конечность, но зубы бессильно соскользнули с жесткой неподатливой кожи на ноге Архиепископа. На шершавом языке остался лишь привкус мертвечины, да пару лоскутов ткани повисли на клыках.
Наполеон отпрянул, и где-то внутри него холодным щупальцем шевельнулся страх. Не тот, сковывающий конечности и заставляющий сжаться в скулящий комок, но тот, что побуждает быть дважды осторожным с превосходящим тебя по силе противником. А в том, что проклятый старик превосходит его, Наполеон больше не сомневался.
Оскалившись, пёс залился оглушительным лаем, кружа возле противника и внимательно следя за змеящимся бичом в его руках. В лохматой голове уже зрел план, как добраться до более уязвимых частей тела твари.

    Спустя неразличимо быстрые секунды прогремел второй выстрел. Следовало отдать должное маркизу, он раз за разом умело клал пули в намеченные места — следующая свинцовая болванка проделала в тощей груди Архиепископа рваную дыру, заставив старика пошатнуться от кинетической силы заряда. Кровавый кнут скользнул по полу, оставляя в мраморных плитах резаную дорожку. Лохматая овчарка перескочила через него, одним прыжком взлетев на алтарь. Головы посыпались из-под крепких лап как горох, с неприятным мягким стуком падая на пол, но Наполеона было не остановить — на мгновение силуэт огромной собаки красиво застыл на вершине чудовищной пирамиды...
    Щёлк — кисть Жана повернула скобу затвора и дымящаяся гильза вылетела из патронника, зазвенев по полу.
    ...
    ... и Наполеон прыгнул.
    Огромный. Тяжеленный. С оскаленной пастью. Он рухнул на Архиепископа сверху, сметая его с ног и придавив к полу. Крепкие зубы вцепились в тщедушное горло, терзая его с усилием всех челюстных мышц. Своим весом Наполеон накрыл старика, и против этого простого соотношения была бессильна любая кровавая магия. Вот только... вот только всё меньше слушалась передняя правая лапа. Наполеон чувствовал, как сквозь густую шерсть пробивается рваная, ноющая боль. Его бок как будто огрели жёсткой подошвой, усеянной гвоздями, а потом с силой содрали вниз. В момент прыжка кнут всё же достал его. Старик под ним хрипел, закатывая побелевшие от животного безумия глаза и выпуская сквозь клыки кровавую пену. Его горло оказалось неподатливым и жёстким как пересоленное жилистое мясо, которое никак не удаётся оторвать от костей. И костлявая рука вампира уже сама тянулась к загривку собаки.
    Где-то в глубине своего собачьего ума Наполеон понимал, что его рана тяжела. Просто в горячке боя адреналин, злость и выучка гасили предстоящие страдания. На пол капала кровь.

Еще выстрел.
Заглушил рычание Наполеона, отдался музыкой в лохматых ушах. Человек не дремлет. Человек начеку.
А значит, Охота — в самом разгаре.
Покатились головы с жуткого алтаря, разбрасывая кровавые капли — обычные, живые, текучие, такие непохожие на рубиновые иглы, сыплющиеся щедро с шипованного бича в руках сухого старика, чья крепость вполне способна затмить вековой дуб.
Но Наполеон не той породы, чтобы отступить перед мощью твари. И не для того дано ему звучное имя великого полководца, чтобы сбегать с поля боя, поджав хвост.
По крайней мере, не сейчас, не тогда, когда для тактического отступления нет резона.
Бич разорвал воздух, ткнул в бок — не больно и незаметно, потому что зубы пса уже сомкнулись на глотке старика, и не до мелких порезов ему. Пусть даже от порезов этих шкуру саднит, будто ошпаренную кипятком, и лапа немеет.
Потом он отдохнет, обязательно и всенепременно. Приляжет на холодный пол ненадолго, чтобы огонь в боку унялся, залижет надоедливую царапину, недовольным ворчанием пожалуется на жизнь.
Но это все подождет. Сейчас ему нужно выиграть для человека еще пару секунд.

Ещё одна пуля легла в патронник, при этом Жан не отводил взгляда от того, что происходило перед алтарем: Наполеон буквально оседлал вампира, повалив тварь на пол. Ожидал ли вообще упырь, что этой ночью его покой прервут столь наглые пришельцы? Оставалось только гадать.
Охотник закрыл затвор и рванул в сторону, мимо скамеек, намереваясь сменить позицию. Хоть Наполеон предвосхитил все ожидания француза, де Триньёфф понимал, что надолго зверя не хватит и стоит по максимуму воспользоваться драгоценным подарком "полководца".
Жан полагал что сверхъестественное чутье ночного хищника позволит ему вычислить человека в стенах этого храма, каким бы густым не был мрак, но всё-таки постарался передвигаться аккуратно, без лишнего шума. Сердце в груди начало колотиться быстрее от прилива адреналина, от запаха свежей крови, хоть Жан-Пьер старался всеми силами сохранить выдержку. Вот он азарт Охоты! Вот то что показывает человеку, насколько он жив или мертв и как же заблуждаются те, кто считают людей вершиной в пищевой цепочке!
Припав на колено, француз вновь прислонил приклад винтовки к плечу. "Давай, моя милая, наш долг ещё далек от завершения!", - мысленно обратился к своему оружию Жан-Пьер Кристоф в своеобразной молитве. Охотник тихо выдохнул, стараясь сладить с напряжением внутри и начиная вновь выцеливать монстра... Вампир оказался куда крепче, что говорило о могуществе, накопленном за годы людских страданий, возможно, даже о такой силе, с которой не справиться одной винтовке и одному псу, но охотник явно был не намерен отступать.

    И Наполеон выиграл.
    О собачьей преданности ходят легенды. Но мог ли надменный и гордый Охотник, снайпер-эстет с жутким грузом на сердце, хотя бы на дюйм понять эту преданность? Эту железную, непоколебимую веру в правоту хозяина, в доброту хозяина, в единственную правильность избранного хозяином образа действий? Наполеон не бросал на Жана презрительные взгляды сквозь прорези маски, как сделал бы Марко, не сомневался и не спрашивал советов, как поступила бы София. Наполеон просто бросился туда, куда указала рука Охотника, бросился без колебаний и сожалений.
    Всего несколько секунд...
    С рычанием Наполеон терзал горло Архиепископа, чувствуя, как поддаётся, наконец, клыкам его проклятая плоть — как вонючий запах стылой крови заполняет пасть и как старик кричит, тонко и надрывно. Мёртвые тоже могут чувствовать боль. Собака даже не почувствовала, как холодная рука схватила её за загривок — лишь когда налившиеся нечеловеческой силой пальцы принялись выворачивать его хребет набок, сдавленный рык наполнил собой храм. Подняв огромного пса на вытянутых руках, вампир оторвал его от себя — и с наслаждением впился жемчужно-белыми клыками в широкую шею бернской овчарки.
    Запах — металл и масло.
    Запах — друг хозяина здесь, недалеко.
    Запах — порох, грязный, много.
    Даже звонкий лязг затвора не укрылся от ушей пса.
    Укрылось одно — почему, почему Охотник не стреляет? Где же выстрел? Почему?
    О собачьей преданности ходят легенды. Одну из них Жан-Пьер мог наблюдать сквозь прицел собственного ружья. Но Жан-Пьер не стрелял. Боль в шее и лапах Наполеона начала проходить. Откуда-то издалека трубил такой знакомый, такой родной рог. Это Виллем, начальник охоты в солнечном лесу Зонненвальд, созывал егерей. Виллем ждал своего пса.
    Виллем бы не предал его никогда.
    Наполеон сделал всё, чтобы исправить свою ошибку.

ссылка

И тут прозвучал выстрел. Где-то в короткий промежуток между очередным ударом сердца, когда всё внутри Жана замерло на какую-то микрочастицу в потоке времени. "Поцелуй Люсиль", - именно так думал об этом выстреле охотник, равнодушно наблюдая как чудовище выпивает из Наполеона жизненную силу. "Мавр сделал своё дело, Мавр может умереть...так кажется?", - мелькнула быстрая мысль, пока пальцы Жан-Пьера тянулись к затвору, чтобы освободить гильзу. Храбрый пёс сделал для него всё что мог и охотник был ему за это благодарен: момент для выстрела был более чем удачный и единственное, чем француз мог сейчас отблагодарить верность пса - метко посланная пуля, возможно, последний вариант для самого де Триньёффа. Собака стала для охотника инструментом, оружием если угодно, не больше и не меньше...
А где-то внутри себя, Жан-Пьер Кристоф де Триньёфф услышал свой собственный реквием, мелодия которого безошибочно угадывалась в каплях крови, оросивших пол перед алтарём, её нельзя было прервать и даже рев всех чудовищ мира сейчас не смог бы оттенить этот мотив. Оставалось лишь одно - присоединиться к этому Танцу Смерти.

Кровь вампира отвратительна на вкус. Она мертвая, холодная, густая, в ней сплелись тонкими волшебными нитями тысячи жизней, которыми тот питался, она забивает обоняние и вызывает рвотные позывы. Если бы Наполеону было сейчас дело до таких мелочей, он бы брезгливо отскочил, отфыркиваясь и отплевываясь, и искал бы ближайшую воду, чтобы смыть с языка эту мерзость.
Но сейчас это был напиток богов. Это был вкус победы, отвратительный и прекрасный, и музыкой в ушах звенел тонкий вопль старика. Тварь поддалась натиску, и теперь нужно было лишь надавить сильнее, не дать вырваться, чтобы человек смог выстрелить. Дать ему еще немного времени.
Еще чуть-чуть.
Нечеловеческая сила сдавила загривок, вывернула хребет, заставляя разжать смертельную хватку сомкнутых челюстей. Сухие руки старика мяли собачье тело как оберточную бумагу. Болью обожгло шею, и тут же вслед за болью пришел холод. Ледяной, могильный... и умиротворяющий.
Собственный пульс грохотал в ушах, забивая их ватой, и сквозь нее где-то далеко зазвучал хриплый охотничий рог. Виллем звал своего пса.
Но Наполеон не мог прийти, хотя знал, что теперь достоин занять свое место рядом с павшим охотником. У него еще было важное дело, и он отчаянно цеплялся за жизнь, мотая головой, зажатой в мертвой хватке вампира, и гоня от себя наваливающуюся сонливость, которая станет последней в его жизни.
Он ждал выстрела, финального аккорда в этой симфонии, ценой своей жизни удерживая старика на месте и не сдаваясь лишь для того, чтобы выиграть...
Еще немного времени.
Еще чуть-чуть.

    Очередная вспышка залила светом неф Старого Кафедрального Собора. В очередной раз Архиепископ пошатнулся — уже вторая пуля навылет пробивала левую грудь, которая на глазах начинала зарастать обратно. Жан не промахнулся ни разу, но, словно в насмешку над его мастерством, вампир отказывался умирать. Отбросив в сторону тушу собаки, всё пытавшейся вцепиться в его предплечья, первосвященник распрямился в весь свой худосочный рост. Он повернулся на выстрел и, прикрыв ладонью отвыкшие от света глаза, двинулся вглубь собственного Собора. Он переступил через умирающего Наполеона, раскручивая кнут в свистящее колесо, сшибавшее с пути мешающие ему скамьи.
    — Охотник... — шептал Архиепископ, с шипящими вдохами поводя носом. — Знаешь ли ты, Охотник, как долго я молил Бога послать мне освобождение от жизни вечной?
    — Быть может твой Бог наконец-то услышал твои молитвы? — произнес Жан, не слишком, впрочем, заботясь что собеседник услышит его.
    Вампир не спешил, то ли действительно будто бы надеясь получить то самое искупление из рук охотника, то ли просто донельзя самоуверенный. Архиепископ шёл медленно и размеренно, будто исповедник, готовящийся принять финальную исповедь. Для последнего у него были все основания: очередная пуля вновь оказалась бесполезной тратой ресурсов, тающих на глазах. Если так пойдет и дальше, то ресурсом станет родовитая французская кровь.
    — Быть может, — прошипел Архиепископ, следя, как руки Охотника вставляют новый патрон. — Быть может. Но грешен я. И грехи мои...
    «Люсиль» вновь разорвала тишину этого проклятого храма, посылая очередной снаряд в тщедушное тело архиепископа - Жан-Пьер Кристоф де Триньёфф был готов поставить на карту всё, давая судьбе простое решение, в котором в конце останется только один!
    — А-х-х-х...
    В этот раз дыра в груди старика осталась дырой. Большой и рваной — такой, какой положено оставаться дыре от попадания длинной винтовочной пули. Схватившись руками за изуродованную плоть, Архиепископ глубоко вздохнул, будто стараясь вобрать в себя как можно больше запаха своей собственной боли. Очень давно он не чувствовал, что смерть подобралась к нему так близко. И, в остервенелом предвкушении, его глаза начали разгораться ярким рубиновым светом. Сорвавшись с места, Архиепископ Шабаша внезапно помчался вперёд со скоростью, которую никогда не демонстрировал прежде.
    — И грехи мои пусть будут мне щитом и опорой-й-й-х-х-х-с-с-с!!!
    Он вновь захлебнулся в шипении, когда вторая пуля маркиза перешибла ему руку у запястья и выбила кровавый хлыст далеко в сторону. Изуродованная конечность повисла на кровавых лохмотьях, но Архиепископу уже было плевать. Движимый животным безумием, вампир нёсся прямо на Жана!
    Не теряя хладнокровия, Охотник швырнул ему навстречу дымовую шашку, тут же вспухшую пухлым серым облаком, а сам кинулся за колонну. Он рассчитывал, что вампир промчится мимо, потеряв его в дыму, но недооценил скорость и реакцию теперь уже действительно разъярённого Архиепископа.
    Если прежде им противостояло чудовище, попавшее в плен безумных иллюзий и воздвигавшее пирамиды из голов в извращённой надежде заслужить прощение, то теперь чудовище стало зверем. Безумным, лишённым всех инстинктов, кроме неистовой жажды. Когтистая рука выскользнула из тумана, больно ухватив Охотника за плечо и продрав тяжёлый плащ до самой кожи вместе с жилетом и батистовой сорочкой. Жан пытался вырваться, а Архиепископ тянул его к себе. Смрадное дыхание вырывалось из резиново раззявившегося рта. Алые глаза смотрели на Жана уже не через фокус прицела, а прямо здесь и сейчас — на расстоянии всего лишь вытянутой руки. Густой дым обнимал их жирными клубами, скрывая последние аккорды сражения от глаз умирающего пса.

Впервые за последнее время все эмоции отчетливо читались на лице Жана: красивые, правильные черты исказил адский коктейль из ярости, страха и боли. Охотник буквально ощущал какой грубой физической силой было наполнено тощее тело вампира. Человек знал: вырваться из этой хватки ему помогло бы разве что чудо, в которое маркиз де Триньёфф вот уже несколько последних лет ничуть не верил. Силы покидали его. Даже щит веры, силы воли охотника, дал трещину: зачем сражаться? В чем смысл пытаться отсрочить неизбежное перед лицом неизбежной кончины? Ради чего сражаться дальше? Ради кого?
Француз до боли сжал челюсти, вперившись взглядом в тварь перед собой и собирая последние силы. Бежать! Рвануть что есть мочи! Но не прочь, а прямо! Подобно волне, что накатывается на прибрежные камни зная что разобьется, но всё-таки ударяющей что есть мочи, Жан-Пьер перестал сопротивляться хватке ночного хищника, подавшись вперед всем телом. В руке его тускло блеснуло короткое лезвие метательного ножа. Обязательно блеснуло бы, если бы хоть какой-то свет сейчас проникал в это Богом забытое место! В конце останется только один, так пусть же этот один сполна познает горечь своей победы будь-то вновь ускользнувшая смерть или цена ещё одной утраты! Клинок смертоносным жалом метнулся на встречу развороченной груди старика. Француз жаждал смерти и без оглядки ринулся в её объятия - гордыня оказалась лишь ещё одной маской в нескончаемом карнавале смерти, затянувшим маркиза де Триньёффа в свою пляску несколько лет назад. Жан-Пьер уже и не слышал, того яростного крика, что вырвался сквозь стиснутые зубы.

    Архиепископ не попытался увернуться, да и вряд ли бы успел — даже сейчас Жан-Пьер лишь самую малость уступал ему в скорости. Нож глубоко вошёл меж торчащих под натянутой кожей рёбер, погрузившись в белёсую плоть по самую рукоять. Почему-то в это самое мгновение маркиз отвлечённо подумал, что рад тому, что надел перчатки — касаться вампира было неприятно, противно, как будто ты трогал скользкую болотную дрянь, а не аристократичного хищника из викторианских романов.
    — В-ы-ы-ы-ф-в! — Архиепископ сдавленно взвыл, с хрипами хватая Жана за плечи.
    Липкие от крови пса и самого Охотника руки елозили по лицу и бокам, едва не сбив знаменитую шляпу маркиза де Триньёффа. Продолжая кричать больше от злости, чем боли, Жан с садистским удовольствием поворачивал тяжёлый нож между рёбер, выворачивая их в стороны. Он хотел довершить то, что не сделали пули — разрубить нечестивое сердце. Убить мертвеца! Вогнать импровизированный кол, как рекомендовал в своих исследованиях голландский профессор ван Хельсинг. Охотник не замечал, что когтистые пальцы вампира выдирают клоки плоти из его груди. Он просто налегал на нож.
    Галантный острослов, меткий стрелок, завсегдатай светских салонов Парижа. Когда-то — нежный муж и любящий отец. Темноволосый красавец, владеющий достатком и титулом. Загадочный, словно герой авантюрных легенд. Многим бы показалось, что у маркиза Жана-Пьера Кристофа де Триньёффа было всё, чего только можно хотеть на грешной Земле. Одному ему было ведомо, почему блеску ночных кабаре Жан предпочёл холод и боль. Жан не был солдатом, он не обучался драться в престижных сават-салонах или уличных трактирах. Но когда многие годы отданы устрашающе быстрой гонкой наперегонки со смертью, принимающей облик самых опасных чудовищ, умения приходят сами.
    Об одном мог жалеть сейчас Жан: что с клинком он обращается хуже, чем с любимой винтовкой, унаследовавшей имя почившей маркизы.

Конец. Уже совсем скоро Жан присоединится к Наполеону, чтобы пройти тропой мертвых. Безумное создание продолжало рвать живую плоть, но француз ничего не чувствовал из последних сил, продолжая сжимать пальцы на ноже, но уже понимая что сил его не хватит пройти этот путь до конца. Хотелось сказать что-то подходящее для этого момент, чтобы будь у этой схватки случайный свидетель, он запомнил бы последние слова Охотника. Всё что удалось маркизу - булькающий звук и ощущение как что-то влажное потекло по шее. Премерзкое ощущение, с учетом что шейный платок де Триньёффа был почти как новый...
Рука больше не давила на нож, скорее цеплялась за него как за спасительную соломинку. Если бы не хват цепких лап вампира, француз уже свалился бы на пол. Сквозь навалившуюся усталость и муть в глазах, Жан-Пьер понял, что не сможет ещё раз разлепить век - это конец...
Перед тем как глаза маркиза закрылись, он попытался найти в себе силы для последнего - плюнуть кровавой слюной, впрочем что там, плюнуть кровью в лицо презренной твари. "Прости меня, любовь моя...что так долго...", - пронеслась последняя мысль и Жан-Пьер Кристоф де Триньёфф ступил на дорогу, с которой уже не было видно пути назад...

Я плюю в лицо своей смерти,
Так как большего мне не дано,
Я плюю в её мерзкую рожу,
Но я в Танце уже всё равно...

Я без сил, проиграл ну и что ж?
Забирай что осталось и хватит,
Меня ждут, я уже опоздал...что с того?

    На недостижимой высоте купола раскатился гулкий звон. Колокол Старого Кафедрального Собора ожил, заунывной мессой отдавая последние почести безумству храбрых. Голос медного колокола плыл над заснеженными пейзажами Мёртвого Города, рассыпаясь под низким небом Пальмиры. Он заставлял жёлтые глаза волков оборачиваться в сторону города, заставлял мертвецов, унесённых Зимой, вздрагивать, неловко протягивая заиндевевшие чёрные ладони к ушам. Колокольный язык скрежетал по толстым стенам, отлитых в трудолюбивых Литейных, и свет умирал вместе с закатывающимся за горизонт бледным солнцем. В последние свои секунды Жан, дочитывая стихи, видел жадное пламя, охватившее поместье де Триньёв многие годы назад.
    Шипящий вой Архиепископа, в котором сочетались торжество и отчаяние, вторил в унисон набату. Бессмертный носферату упал на колени, увлекаемый весом Охотника. Он то запрокидывал искажённое ужасным осознанием предстоящей вечности лицо к тёмным сводам, то с ненасытной яростью впивался клыками в белое горло маркиза. С каждым глотком его тело возрождалось подобно Жар-Птице: затягивались раны, сухая рука отшвырнула прочь заляпанный нож, дыры в груди закрылись.
    Оправив изорванную многочисленными пулями и ударами сутану, носившую следы далеко не этой одной битвы, Архиепископ Шабаша поднял скорбный груз на руках. Как ребёнка он перенёс тело Охотника к алтарю, уложив его рядом с собакой в круг белого света. Как будто надеялся, что таким образом милосердный Господь сможет увидеть детей своих.
    — Велики грехи мои, — шептал Архиепископ, шаркая среди скамей в поисках кнута. — Велики грехи мои. Прости, небесный отец. Прости...
    И продолжался пир.
    И клубилась тьма в высокой арке входа в Старый Кафедральный Собор Пальмиры.
    Говорят, чудовище поселилось в нём.
    Говорят ещё, что была пролита здесь Кровь Святых.
    Маленькая дверца в ограде за алтарём, отделявшая ведущую вниз узкую винтовую лестницу от верхнего зала, осталась необнаруженной. Ковчег с густой кровью, запаянный в золото, остался покоиться внизу на белоснежном мраморном постаменте.
    Cухо заcвистел бич.
    — Верую в Святого Духа, во вселенскую церковь! Общение святых! Прощение грехов! Воскресение тела! Жизнь вечную!
    Закричав от переполнявших его ярости и отчаяния, Архиепископ Велья, некогда — священник в безымянной трансильванской станице, принялся кромсать когтями тела убитых, отрывая головы от плеч и взгромождая на пирамиду.
    — Аминь! Аминь! Аминь! А-а-а-а-а-а... а-а-а-а...