Requiem for Rome: Finis Aeternitatis | ходы игроков | 03-Флавий

[Холм Яникул, Транс-Тибрис, храм Святого петра на Красной Горе]

- Тревожные новости, брат мой, - вместо приветствия произнес Гонорий Ахейский, епископ Священного Копья, равный Флавиусу по положению и влиянию. Он прислал посланника с требованием немедленной встречи, не упомянув ничего о сути дела, лишь отметив, что «затронуто дело первостепенной важности».
Флавий Эрависк не испытывал к Гонорию симпатии. Это был вампир более преисполненный чувства собственной значимости и величия, нежели веры и знания. Да, греку удавалось производить впечатление человека Веры, но всякий, кто имел глаза, мог увидеть, что это впечатление было показным, не более. Он появился в Риме уже после того, как орда Алариха предала его огню и клинку, появился, как и многие вместе с ним, жаждущие заполнить пустоту, заполнившую Некрополь. Позиции освященных в Вечном городе были сильны, но ряды их изрядно поредели из-за войн, которые вел Ворон-Гелвидий, да и сама Марциана Лонгина Ретрикс, без устали очищавшая город от тех, кто был или мог быть врагом Капеллы и Копья. Новая кровь была необходимостью, но там где требовалось количество трудно было ожидать качества.
Место встречи было не менее странным. Транс-Тибрис, расположенный на склонах холма Яникул, был пристанищем для самых низких слоев населения. На заре существования Вечного города, говорят, здесь была крепость римских царей, правивших до Республики. Позже, здесь селились этруски, притягиваемые мощью и величием Рима с разных окрестных земель. Волей Октавиана Транс-Тибрис был сделан частью города, а Аврелий включил его в кольцо своей новой стены. И всё же, этот квартал не был ни процветающим, ни спокойным. Встреча была назначена у небольшой церкви Святого Петра на Красной горе. Странное и печальное место для встречи. И не менее странная просьба гуля на входе: «Господин просил оставить ваших сопровождающих здесь».
«Quo vadis, Domine?», - эта мысль посетила Флавия в момент, когда он ступил в отбрасываемую церковным фасадом густую тень.
В стенах храма царила благодатная тишина. В углах едва ощутимо трепетали огоньки редких свечей, слишком далекие, чтобы вызвать беспокойство. Вид Гонория не принес успокоения – вампир выступил из тени, облаченный в одеяние для торжественной службы, голова увенчана митрой, в руках – золоченый посох. Массивная фигура его, с выпирающим животом, неестественно длинными руками и короткими ногами, казалась уродливо-гротескной. По крови Гонорий был Даэва, но внешность его отнюдь не воплощала собой наследственность этого благородного клана. Скорее, он должен был бы стать потомком носферату, очередным гротескным призраком, обитающим на самом дне Некрополя. Неисповедимы Пути твои, Господи…
- Следуй за мной, брат, - жестом указав в темноту за алтарем, произнес Гонорий. Это казалось более чем подозрительным, и всё же, при всей неприязни к собрату-епископу, предательства Флавий от него не ждал.
Они прошли во внутренние помещения храма, откуда спустилдись в крипту – небольшое подземелье, в стенах которого основатель храма надеялся упокоить мощи какого-нибудь святого. Доселе, Господу было неугодно святить этот храм подобным даром, и крипта стояла пустой и ожидающей. От того её и использовали местные освященные для проведения своих служб и проповедей. Не многие смогли бы здесь разместиться – человек пятнадцать, не более. Но сейчас это было не важно.
В одной из ниш светилась небольшая лампада. Тусклый её огонёк заливал крипту золотисто-оранжевым сиянием, едва-едва способным разогнать таящуюся в углах тьму. И всё же, света было достаточно. А там где света не хватало, пустоту заполнял запах – настырный, удушливый.
Пол и стены были залиты кровью – словно ополоумевший от хмеля маляр разбрызгал здесь свою краску. Запах не оставлял сомнения – это была кровь вампиров, вся до оследней капли. Повсюду валялись останки каинитов – отсеченные конечности, изуродованные торсы, обрывки окровавленных одежд. Какие-то были отсечены, какие-то оторваны, словно сухие ветки от ствола дерева. Плоть была исполосована сталь, изодрана когтями и клыками. Две детали бросались в глаза: все вампиры были обезглавлены, но ни одной головы в крипте не было; в нише, отведенной для будущего саркофага святого, кто-то в камне высек шесть борозд – две поперечные и четыре продольные. Видимо для того, чтобы их не пропустили, борозды были обильно смазаны кровью. Символ читался однозначно: VII
- Меня пригласили, чтобы провести здесь Обряд Помазания, - негромко произнес Гонорий, - Один их братьев удостоился чести стать пастырем… Я опоздал – переправа отняла дольше времени, чем я рассчитывал. Когда я прибыл, то застал здесь лишь это.

Флавий опустился на колени в крови и сотворил упокойную молитву. Подняв с земли оторванную и отторгнутую от её целого кисть руки, - отерев её так, чтобы на его уста не могла попасть вампирская кровь, - епископ поцеловал её.

Фауста Флавия так же нельзя было принять за бедняка, - даже издалека. Так, с той лишь поправкой, что они были не робами священнослужителя, но платьем аристократа, одежды Эрависка так же как и облачение ахейца были богаты украшены и сотканы из дорогих тканей. Тем не менее, иллирийский епископ, как кажется, был совершенно равнодушен к их судьбе и к сохранению их прикрас. Потому он не сделал ничего, чтобы помешать их порчи от соприкосновения с красным адом, что запятнал всю залу, - по всей видимости, он даже не заметил и не предал значения таковой опасности. Чем бы то ни было, впрочем, - скромностью и презрением к миру или же наоборот греховным мотовством, - Флавию Эрависку в любом случае не стоило долго волноваться на этот счёт. С чего бы ему? В конце концов, то была не его собственная одежда, но платье приобретённое для него Валерией Северой, членом Сенекса, его любовницей, дочерью мужа благородных готских кровей и внучкой римлянина, бывшего дважды консулом-суффектом и единожды консулом ординарным. Если Флавию Эрависку потребуется, то она приобретёт для него новые тунику и плащ, - ещё роскошней прежних, - сопроводив то, должно быть, каким-нибудь едким комментарием, навроде того, что теперь для него только подобающе ходить в одежде, позаимствованной из гардеробов её вечно отсутствующего мужа, ведь всё же, он, иллириец, так во многом взял на себя его привилегии и обязательства.

Когда епископ поднялся с колен, то он представлял интереснейшее зрелище. Его шёлковый плащ, - весь из себя снежная белизна, когда Флавий вошёл в крипту, - видимо, подвернулся ему под колени, когда он их склонил, и теперь во многих местах, потёками и пятнами, обратился в пурпур. Но ведь то были не редкие, драгоценные ракушки и не красильни востока, что окрасили его накидку в сей императорский цвет? Нет, то была кровь дважды умерших, что увенчала его знаком сего высочайшего сана. И потому, поднявшись от своей молитвы, епископ Флавий Эрависк был зрелищем не только интересным, но так же и пугающим.

- Я понимаю, зачем ты был здесь, брат, - наконец, кивнул головой епископ, не оборачиваясь, на признание Гонория. Повернувшись вслед затем к даэву, Флавий устремил ему прямо в лицо взор своих глаз, - и то, воистину, был взгляд, который мало кто в Некрополесе мог вынести на себе на протяжении хоть сколько-нибудь долгого времени. Особенно, если он, этот кто-то, знал, что скрывается за ним: какая всесокрушающая и какая разящая в самое сердце и самую душу мощь могут эти водянисто-серые глаза исторгнуть из себя.

- Но зачем здесь я? - спросил уроженец Сирмия, прозванный Трималхионом. - Скажи мне, брат мой, я здесь как один из нескольких, пусть и немногих? Епископ нашего благородного ордена, тот, кто сообща с иными верховниками Церкви должен быть свидетелем этому ужасающему преступлению против нашей общины? Или же, я - один единственный, и ты приказал найти и призвать сюда Флавия Эрависка именно потому, что он сам тебе для чего-то нужен?

- Ты мудрый человек, Флавий. Господь подарил тебе острый ум, коим ты пользуешься к вящей Его славе. Так скажи же, разве не понимаешь ты, зачем тебя позвал я?
Флавий мог догадаться. Из числа пяти епископов, что ныне обитали в Священном Городе трое были теми, кто уже прочно пустил корни и доказал свою полезность Ретрикс. Оставшимися двумя были Флавий-иллириец и Гонорий Ахейский. Один – младенец по меркам вампиров, другой – чужак и пришелец. Положение Гонория было куда более шатким – говорят, что в смертной своей жизни он не был даже священником, хоть и принял Христа. После обращения же он примкнул к Братству лишь от того, что видел в нём реальную силу, скованную единым стержнем, в отличие от большинства вампирских сообществ по всей империи. Это не могло не вызывать к нему подозрительного отношения, препятствуя его продвижению.
Впрочем, и у Флавиуса были враги. Были те, кто завидовал его учености и проницательности, те, кто готов был найти любой повод для того, чтобы очернить нового епископа.

Все пятеро понимали, что их число слишком велико для Рима в том виде, в каком город пребывал в эти ночи. Не было сомнений, что Ретрикс отошлет нескольких из них в другие города, ширить влияние Капеллы и Копья среди собратьев. Рим же, для всех очевидно был местом, где решались судьбы ночного народа, и быть отосланным прочь означало бы превратиться в слугу, безвольную игрушку в чужих руках.
Гонорий знал это и не желал себе подобной судьбы. Потому он избрал союзника – того, над кем так же подвешен Дамоклов меч. Но стоило ли принимать подобное предложение союза? Отступиться от Гонория, донести все до остальных епископов и до самой Марцианы? Не используют ли этот его шаг, чтобы привязать его к обвинениям против Гонория? Не исключено. Флавиус уже побывал на месте преступления и теперь его причастность, мнимая или нет, будет не более чем поводом. Возможно, хорошим выходом будет и правда скрыть всё, избежав огласки?
Толстяк-даэва молча взирал на него, пятном выделяясь на чёрно-красном фоне места жуткой бойни. Он ждал.

Эрависк какое-то время простоял молча, брови и лоб над его дьявольскими глазами нахмурены, их взор всё так же рьяно буравит пустоту несколькими сантиметрами вверх над головой ахейца. Мгновение тянулось вослед мгновению, секунда за секундой, одна минута почти прошла и следующая вот-вот готова была начаться. Быть может Флавий Эрависк думал уйти, так ничего и не ответив, выражение на его лице - каменная маска, не пропускающая ничего наружу? В любом случае, если это была так, если в его голове и витали таковые помыслы, то он не дал им ходу. Вместо того, Фауст подёрнул плечами и сказал, голос бесцветный и не позволяющий прочитать в себе даже тень какого-либо чувства:

- Может быть, я понимаю. Может быть, нет. Может быть, я бессмысленный и малопонятливый дурак, которому не дано проникнуть в мотивы других, даже если они рассыпаны перед ним подобно бисеру. Всё может быть.

Разведя в стороны руки, Эрависк добавил:

- Потому тебе, брат мой, будет лучше и надёжней сказать мне всё напрямую. Что ты собираешься сделать. Что ты желаешь, чтобы сделал я.

- Напрямую? – Гонорий не слишком убедительно изобразил удивление. – мне всегда казалось, что подобные дела не требуют словесного изложения. Обличать мысли в материальную оболочку – опасное занятие.. Этим ты делаешь их доступным другим. Тем кому желаешь, но и тем, кому не желаешь, так?
Он задумчиво погладил пухлой ладонбю гладкую щеку.
- Это нельзя скрыть. Сокрытие подобного преступления – есть преступление уже само по себе. Но если я сообщу собратьям об этом прямо сейчас, я окажусь в трудном положении – с кровью на руках и пустотой в мыслях. Мне нужно действовать. Мне нужно узнать, кто стоит за этим. Я не думаю, что мне удастся открыть эту тайну до рассвета, но я хочу иметь фору перед теми, кто пожелает отправить меня на дно.
Он замолчал, подавляя нахлынувшие на него чувства гнева и возбуждения.
- так же, как и у меня, у тебя нет верного союзника среди епископов. Это означает, что оступись ты завтра так же, как могу оступиться я – и ты сам станешь мишенью судьбы, обратишься в изгнанника, разом лишившегося всего. Тебе нужен союзник. И я могу тебе этот союз предложить. Помоги мне отыскать убийц сейчас, пока следы их ещё не остыли. Если мы сумеем указать на них Ретрикс до того, как это сделают наши противники – это упрочит наше положение, к тому же, мы образуем тандем, свалить который разом будет уже куда сложнее.
Переступив с ноги на ногу он потеря ладони друг о друга. Сухая кожа противно заскрипела.
- Каков твой ответ Епископ Эрависк? Что ты скажешь?

- Что ж, - подёрнул шеей Эрависк. - Ты сказал, брат, и я услышал. Я думаю, что я вполне понял тебя.

Говорив так, и вновь поворотившись прочь от Гонория, Флавий, обычно всегда такой сереброязыкий и красноречивый, замолчал вновь. Как кажется, он не был привычен к такому: к нечистоплотным переговорам и заговорам, что рождались в таких вот затемнённых покоях и альковах, в тайне ото всех, в тайне от всего и целого света. Удивительно, как без всего этого он поднялся так высоко в миру: равно как в своей смертной жизни, так и в своём проклятом посмертии. Тем не менее, Флавий Эрависк, во многом, был удивительным и выдающимся человеком, так что, быть может, и не было в том какого-то чрезвычайного несоответствия.

И вот, вновь окинув тяжёлым, взыскующим взглядом разомкнутую, расчленённую и обезображенную плоть, - ту, что некогда, всего совсем недавно, была оформленной и подвижной, и ходила по земле перед Богом, - епископ заговорил вновь.

Он начал и того тише и невыразительнее, чем прежде, но с каждым словом его голос обретал силу. Он вознёсся высоко к потолку крипты, и стал океаном, гремящим и громыхающим вокруг ахейца.

- Но как быть с ними? С этими нашими покойными братьями? С тем, которого ты пришёл произвести в священнический сан? С теми, кто пришёл лицезреть этот обряд рукоположения? Разве нашей первейшей обязанностью, - нашим долгом, идущим прежде всего иного устремления, - не должно быть отмщение их погибели и осуществление причитающейся им справедливости?

- Бог велел нам терзать человеческий род до скончания времён. Истязать, испытывать его всеми доступными нам искусами и пороками. Потому мы, освещённые, неминуемо должны ожесточить свои сердца по отношению к тем, кто живёт под солнцем. Если дети Адама есть подобие Агнцов, то мы есть львы и волки, что выбирают свою добычу из их стада. Мы не должны смертным людям ничего, кроме, быть может, быстрой смерти. Что мы должны, так то быть слепыми и глухими к их страданиям, ибо мы не уполномочены быть слугами добра и справедливости, и само наше естество располагает нас к тому, чтобы стать причиной всякой муки и всякой боли на этом свете!

Флавий Эрависк замолчал вновь, но теперь это уже была не пауза замешательства, но выдержка знающего и уверенного в себе оратора, что как воин, как гладиатор на арене, уже подготовил почву и зачин для своей победы и теперь лишь только собирался с силами для последнего, решительного рывка. Повернувшись к своему коллеге-даэву, Эрависк вопросил:

- Но где, Гонорий, брат мой, Он, Бог Исаака и Авраама, оставил такие же предписания по отношению к подобным нам? Центурион не говорил ничего такого о том, как мы должны держать себя промеж собой и с такими же как мы. Разве это не даёт нам право на милосердия и сочувствие к нашим братьям во Христе и в завете Лонгина? Разве это милосердие и братское чувство не должно быть тем знаменем за которым мы должны следовать вернее и неотступнее, нежели за всяким поиском личной безопасности и продвижения?!

- Сейчас не время для теософических упражнений, брат, - сдержанно ответил даэва, исподлобья взглянув на Эрависка. – Поиск убийц и будет тем отмщением, к которому ты взываешь. Иначе как ты намерен покарать их, даже не зная кто они? Те, кто был верен мне, погибли здесь – у меня нет надежных собратьев, способных заняться поисками. Те из гулей, кто беззаветно предан мне, займутся павшими. Те, кто принял здесь окончательную смерть, получат полагающиеся им почести мучеников. Ты доволен таким ответом?
Он помолчал немного, взгляд его по-прежнему оставался испытующим. Он боялся Эрависка, это было несомненно. Но боязнь его была скорее боязнью рыбака, чувствующего, что рыба ускользает из его сетей.
- Настало время решить, кто мы, брат. Орудие в руках Божьих, го праведный гнев, направленный на тех, кто нарушает законы его; или же мы лишь овцы, которых должно пасти кому-то, кто выше нас волей и разумом?

- Ты, кажется, не видишь, куда я веду, брат мой, - покачал головой Флавий Эрависк Трималхион, а затем шагнул поближе к даэву, упредительно вздымая перед собой свои руки. - Верь мне, когда я говорю, мне не нужно ни малейшей помощи, чтобы решить, что надо делать и как поступить.

- Ты говоришь, что боишься ставить тех других, кто разделяет наш с тобой высочайший сан, в известность о случившемся прямо сейчас, без промедления. Вместо того ты хочешь с моей помощью начать расследования этого ужасного злодеяния ещё прежде, чем остальные епископы о нём узнают. Я скажу, что ты не должен делать ничего подобного, и что говорить об этом грешно и бесчестно. Здесь и сейчас, незамедлительно, нам нужно послать за нашей госпожой Марцианой и всеми теми остальными верховниками, коими причитается знать о том, что произошло.

На секунду неподвижное лицо Флавия дёрнулось, и обратилось в неприязненную гримасу, - но только лишь на секунду, мгновения, и оно опять лишь пустая маска.

- Ты призываешь меня стать твоим союзником и самолично, - в окружении моих слуг и клиентов, - броситься в погоню за злодеями? Зачем, спрошу я? О, нет-нет, не утруждай себя, брат мой. Я слышал и понял тебя и в первый раз, когда ты говорил о том, как мы можем возвысить и внести свои имена в книгу земной, вещной славы, распутав это дело, покарав и найдя злоумышленников прежде всех остальных, кто за ними ринется.

- Но я повторю: я не ищу славы этого мира, мой первый долг – это сделать всё наилучшее для отмщения падших здесь. Они пали как мученики, и теперь мой, твой, и каждого иного освящённого в Некрополисе священный долг сделать так, чтобы их убийцы умерли крича. Ты говоришь о том, чтобы я стал гончей и устремился за этими убийцами, пока, ах-ха, их «следы не остыли»? Но какой из меня преследователь? Почему ты склонен полагать меня великим ловцом человеков? Будучи живым, и будучи мёртвым, я вёл жизнь философа и проповедника. Я могу отличить истинное и боговдохновенное учение от ереси, и я знаю платоников, скептиков, стоиков и эпикурейцев ближе и сердечнее, чем я знал членов своей смертной семьи. Но я не могу отличить вора от честного человека или же человека верного от злоумышленника. Мой глаз не сможет выявить и найти укрытия разбойника в потёмках пещер, и я буду чрезвычайно плохой гончей, если мне скажут встать на след беглеца. В Риме есть куда как более способные к расследованию освящённые, нежели я или ты. Мы станем предателями к своему долгу почтения страстотерпцев, если ринемся в погоню прежде всех остальных, но чрез посредство сговора и сокрытия попытаемся хоть на какое-то, - пусть даже и самое малое время, - удержать их от той же погони.

- Ты отказываешься? – кривая, ядовитая усмешка исказила черты Гонория. – Подумай. Подумай не о том, что будет, если ты согласишься, а о том, что будет, если ты откажешься.
Он испытующе посмотрел на собеседника, но не увидев в чертах его ни малейшей перемены, отступил.
- Хорошо же. Ты в своем праве брат, я сказал, а ты услышал.
Он повернулся и шагнул к выходу. В пороге обернувшись, произнес:
- Спеши. Извести Ретрикс, если таково твое решение. На мне лежит более скорбная обязанность: я должен позаботиться о павших.
С этими словами он вышел, оставив Флавия Эрависка в окружении дважды умерщвленных. Страшная цифра перед его глазами словно пульсировала, будто не в камне были высечены её линии, а в живой, кровоточащей плоти. Нужно было действовать – наверняка Гонорий что-то задумал и угрозу, высказанную им столь открыто, нельзя было игнорировать.

"Какое нелепое существо", - подумал Флавий и скривил губы в презрении, его взгляд всё так же изучающе устремлён к знаку на стене. "В начале своего рассказа он был жертвой, и епископы Рима были, по его словам, хищными зверями, - волками, рыщущими в ночи, - готовыми наброситься на него при малейшем проявлении слабости. Нелепо кривляясь, он потянулся ко мне за спасением и подмогой, и когда я дал острастку его фиглярству, он осклабился и принялся угрожать мне и принялся запугивать меня страшными последствиями моего решения. Как будто бы то не он здесь несчастный, обнаруживший себя в западне, а я. Как будто бы это он, кто может чем-то повредить мне сейчас, а не я ему. Чего он хочет? Неужели он думает, что Флавий Эрависк устрашится его слов?"

И, тем не менее, люди, навроде Гонория, имели свою определённую полезность. Быть может, иллирийцу стоит бросить кость этому псу? Что ж, пожалуй, что так. Оторвав, наконец, свой взгляд от демонического символа, высеченного на стене рукой безумца, Флавий повернул свои стопа прочь из окровавленной залы и вослед епископу-даэва. Догнав того за порогом крипты, - в переходах, соединяющих пустующую до сего дня гробницу святых и церковь наверху, - Трималхион бросил ему в спину:

- Я не думаю, что мы закончили, брат мой. Я не буду следовать путём, который ты указал мне, но, возможно, ты сочтёшь для себя подобающим избрать дорогу, которую предложу я. Ты хочешь себе союзника, что был бы на твоей стороне в куриальных распрях? Что ж, пусть так. Возможно, я всё же могу стать им. Остановись, и я скажу тебе, какую форму это душевное соглашение между нами может принять, и что тебе для того надо сделать.

Гонорий остановился, но к собеседнику не обернулся. Его массивный силуэт очерчивался слабым свечением, падавшим от выхода - то были отблески горящих всенощно свечей.

- Из тебя бы вышел неплохой игрок в кости, брат мой. Я запомню это. Говори, я открыт твоим словам.

- Когда-то, когда я ещё был жив, я единожды имел честь говорить перед самим Цезарем Константином Августом в Равенне, - степенно начал Флавий Эрависк, складывая руки на груди. - Когда в начале правления императора, коему ты тёска, тексты этого александрийского мудреца, Оригена, наконец, были переведены на латынь, то римский епископ призвал меня к себе и поручил мне стать главных обличителем содержащейся в них ереси перед высокопоставленными мужами Церкви. С этой миссией я совершил путешествие сначала в Милан, затем в Константинополь. В обоих этих величественных городах я участвовал во многих диспутах...

Эрависк подёрнул щекой... Говорить о себе самом в столь высокопарном тоне, о былой славе своих смертных дней в таких выспоренных подробностях, - как кажется, всё это несколько смущало священнослужителя и походило в его уме на грех тщеславия. Тем не менее, он приложил усилие и прогнал неприязненную гримасу со своего лица, даже не смотря на то, что Гонорий не мог её видеть. Он продолжал:

- Я славен как многознающий человек, это правда и ты сам об этом сказал. Но что это значит? Прежде всего, конечно, это значит, что я, Флавий Эрависк, сведущ в вещах далёких от мира и его практических забот: в вещах, тем не менее, больших, чем он сам, этот суетный мир, в вещах бесконечно над ним возвышенных, таких как философия Афин и богоучение Иерусалима.

- Тем не менее, я не чужак и тем вещам, что определяют совместное существование людей промеж собой. Я знаком многими тонкостями канонического и светского права, я ритор и оратор ничем не уступающий тем, что некогда правили Республикой. Когда мне то требуется, я могу быть так же убедителен, как и те наёмные учителя красноречия, софисты, что некогда убедили афинян казнить Сократа... Хотя, конечно же, я гораздо больший друг истины, нежели они! Ах-ха, чего там, когда-то я даже некоторое время преподавал юриспруденцию прежде моего посвящения в сан!

Здесь Флавий оборвал себя, дав Гонорию Ахейскому какое-то время переварить услышанное, а затем заключил:

- Ты ищешь себе союзника на случай, если другие епископы обратятся против тебя? Что ж, чтобы сослать тебя из Некрополиса, чтобы подорвать твоё влияние среди римских освящённых, им, этим врагам, кои тебе мерещатся, сначала надо выступить против тебя. Как они это сделают? Не суть важно. Равно буде это публичные обвинения перед общиной верующих, либо же обвинения приватно и утайкой сложенные к ногам немногих верховников римских освящённых, - тебе в любом случае не помешает помощь адвоката, публичного защитника, кои мог бы помочь тебе отстоять честь твоего имени. Мне кажется, что среди всех христиан Рима Фауст Флавий Эрависк, сын Мамерка Барбата, внук Марка, из теретинской трибы, - самой подходящий человек, чтобы приобрести его в качестве такового попечителя твоих дел. Хочешь ли ты справиться о его цене?