Холодные краски | ходы игроков | Городская гостиница: Номер 19 (Комната Энни Коллинз)

Обстановка номера, который сняла Энни Коллинз, вряд ли чем-то координально отличалась от таковой в других номерах этой недорогой гостиницы. Самую, пожалуй, значительную роль в местном интерьере занимала большая застеленная кровать, занимающая колоссальное, можно было бы даже сказать, подавляющее пространство номера. По бокам от кровати стояли две небольшие тумбы с электронными часами и небольшим графином с водой, а над ней висели небольшие бра, заливающие окружающее пространство тусклым неровным светом. У противоположной стены стоял большой платяной шкаф, по-видимому, дубовый. Сбоку от шкафа, у занавешенного рубиновыми шторами окна, располагался маленький стеклянный стол, на котором стоял довольно массивный телефонный аппарат, а рядом с ним лежали инструкции, как можно связаться с администрацией гостиницы. В самом углу стола ютился старенький радиомагнитофон, подключенный к вмонтированной в стену розетке. Довершали картину висевший над дверью кондиционер и стоявший на специальной вмонтированной в противоположную кровати стену подставке большой цветной телевизор, которые, по видимому, символизировали здешние современные удобства. Отдельно располагалась прилегающая к основной комнате туалетная комната с душем, умывальником и туалетом. Да, это конечно был не люкс. Тем не менее, за такие деньги номер производил впечатление весьма положительное, и казался по всем критериям довольно уютным.
Но Энни не суждено было слишком долго наслаждаться покоем и тишиной в новообретенном временном жилище, так как не прошло и десяти минут после ее появления в номере, как на стоящем у кровати столике тревожно зазвонил телефон...

- Спасибо. – Улыбнулась я на прощание администратору и вошла в свой номер.
Первое впечатление, что он на меня произвел – уют. Это слово было написано на большой кровати, отражаясь на ее мягком, золотистом покрывале. Оно было выгравировано на стенах, гостеприимно улыбаясь. Оно таилась в складках рубиновых штор. Эти первые ощущения после длинной дороги заставили меня улыбнуться. Словно груз, который я несла в машине, внезапно слетел с плеч, оставаясь за дверью этого номера.
Бросив сумку на кровать, я последовала в ванную комнату, которая так же блестела чистотой и порядком. Это то, что мне было нужно. Кусочек уединенного, хорошенького мира, когда не нужно было ни за кем следить, а просто наслаждаться своим собственным покоем.
Усевшись на кровать, я поболтала в воздухе ногами, чувствуя себя мамой, которая взвалила своего ребенка на чужие руки и отправилась в отпуск. А должно же быть наоборот…
Улыбнувшись еще шире, я завалилась на кровать, стаскивая с себя туфли. Они с глухим стуком ударились о пол. Поджав под себя ноги, я раскрыла сумку и вытащила телефон, посмотрев на его темный, молчащий дисплей. Нужно было позвонить маме. А еще, наверное, Ребекке, моей подруге. Но доставшийся таким трудом покой не хотелось разрушать ни вечными тревогами за маму, ни звонким щебетанием Ребекки.
Откинув телефон в сторону, я мотнула головой.
«Забудь, Энн, забудь. Еще успеешь им позвонить. Насладись этой аморфной тишиной еще хотя бы часик.»
Выдвинув чемодан к шкафу, я открыла его и начала перебирать вещи. Некоторые из них уже бесполезно помялись, но остальные мне удалось спасти. Развешивая кофты, я задумалась о том, что неплохо было бы сходить в душ с дороги, и как раз в этот момент мой уютный мир покоя разбился вдребезги.
Застонав, я откинула в сторону кофту и с раздражением посмотрела на звенящий аппарат. Ну кто меня может достать тут, когда я только приехала? Скорее всего, что-то нужно было администратору, что явно странно, ведь мы буквально десять минут назад разошлись.
Тяжелой поступью подойдя к телефону, я сдернула трубку и устало сказала:
- Да?

В трубке послышалось шипение и шум звуковых помех, продолжавшиеся несколько секунд. Потом на их фоне послышался голос, очевидно женский. Он был глухим и хриплым, словно звонившая находилась в расстроенных чувствах или была в истерике. В нем чувствовалась тревога и боль, и его надрывность неприятно резала уши. Прерываемый шумом и помехами, из трубки последовал робкий вопрос: "Это Энни Коллинз?" После того, как Энни дала утвердительный ответ, в трубке на несколько долгих секунд повисла тишина, которую внезапно и резко разорвал... оглушительный крик. Он был настолько силен и пронзителен, что Энни уронила трубку и отшатнулась к стоящей позади кровати. И несмотря на образовавшееся между ней и лежащей на полу телефонной трубкой расстояние, Энни продолжала слышать этот душераздирающий крик так же отчетливо, как будто бы держала трубку у своего уха. Этот визг был настолько невыносим и безумен, что ни один человек в здравом уме не смог бы издавать подобное. В этом крике отчетливо слышалось безумие самой тяжелой формы сумасшествия. И он не только не прекращался, он продолжал усиливаться...
У Энни перехватило дыхание. Она словно погружалась все глубже и глубже в ледяную прорубь. Она обхватила руками горло, как бы пытаясь отогнать душивший ее ужас, но это не помагало. Крик, доносившийся из трубки, продолжал усиливаться. Висевшие по бокам кровати бра начали судорожно мерцать, освещая побледневшее лицо Энни вспышками тусклого света. Энни Коллинз поняла, что начинает погружаться в холодную пучину безумия...

Страх. Его терпкий привкус остался на губах злобным оскалом. Его липкие пальцы проникли в самое нутро, разрывая судорожным потоком монотонности и отчаяния. Звериный. Первобытный. Такие чувства приходят в детстве, когда ночник нелепо гаснет, оставляя ребенка в звенящей темноте. В плоскости междумирья, где нет места ничему, кроме крика. И кажется, что мир рвется. Что его белесое, дымчатое полотно, напоминающее грязный топаз, вдруг с треском лопается, уничтожая саму мысль о надежде.
Страх. Он так жесток в своем меланхолическом покое. В эфемерных прикосновениях к озябшему телу. Ломаются руки, поднимаясь к горлу, вонзаясь пальцами в плоть, стремясь положить конец мучениям. И хочется забиться под кровать этой маленькой девочке. Остаться там до тех пор, пока лавина этой Преисподни не схлынет, не отойдет.

Я стояла оцепенев. Мои руки, отбросившие телефон, словно змею, дрожали так, как не дрожали уже с детства. Что-то вязко-жестокое было в этих мыслях. В этих чувствах. В этом крике. Перед глазами вдруг предстала картинка этой девушки, которую разрезают по частям. Кромсают, украшая ровную бахрому кожи отвратительными лоскутами мяса. Кровь. Бесконечный ее поток плавно орошает холодную землю, питая ее. А она кричит. Кричит от того потока боли, который просто невозможно выдержать.
Попятившись назад, я сжала руками голову. В глазах метнулись тени безумия. Они были так близко. Их шепот я слышала, и он заглушал отчаянный крик из телефонной трубки. Они говорили о том, как тонка грань между этим миром и реальностью иллюзий. Как глубока пропасть, в которую я падала сейчас. И как бессмысленно бороться с этим, уповая на свои жалкие, человеческие силы.
Я боялась подойти к трубке, потому что у меня сложилось четкое впечатление, что она взорвется, пресытившись этим криком. И из нее хлынет алая, горючая кровь, принадлежащая девушке на том конце провода. Эта мысль захватила меня целиком, заглушая все остальные. Я интуитивно знала, что мне просто надо положить трубку на место и сделать вид, словно ничего не произошло. Так бывает, иногда. Но бывает так только в детстве, когда есть взрослые, способные сказать, что это только показалось.
Сражаясь с собой за остатки благоразумия, я проиграла. У меня не хватило сил подойти к трубке и взять ее в руки. Собрав куски мужества, я смогла лишь кинуться к двери, сметая по пути все, что попалось под ноги. Резко рванув ее на себя, я выскочила из этой комнаты, в которой поселился страх, и стремглав побежала вниз.