Порфир | ходы игроков | IV. кабак «вишня»

поздняя осень 1825 г.,
Петербург, переулки окрест Сенной

  «Эти бедствия будут свидетельством и знамением для тебя и твоего потомства вовеки. Так как ты не служил Господу, твоему Богу, с весельем и радостью во время изобилия, то в голоде и жажде, в наготе и страшной нищете ты будешь служить врагам, которых Господь пошлет на тебя. Он наденет тебе на шею железное ярмо, пока не погубит тебя».
  — Второзаконие, 28:46-48


  Посреди улицы, грязной и многолюдной, отставной калека бил костылём полуодетую девку. Он замахивался, шатаясь на нетвёрдых ногах, и лупил соперницу палкой по спине и ногам. Та лежала клубком в грязи, нечленораздельно закрывалась и верещала, показывая миру жёлтые от многодневного ношения исподние панталоны. Этим и объяснялась дорожная толчея. Ревели друг на друга ослы, топали тяжеловесные мулы, скрипели гружёные зимней редькой возы. Колёса бестолково крутились в снежном месиве, ничего не перемещая с места. Казалось, что день не отличается тут от ночи. В многоэтажных зданиях, закрывших небо, вовсю полыхали окна и фонари. Вывески бесконечных кабаков, харчевен, пекарен, чайных теснились между мастерскими столяров, ткачей, сапожников и кого только не. В больших окнах второго этажа дешёвый маклер зазывал составить купчую. В снегу перед «рейнским погребом», как именовались в народе винные подвалы, ползала немало выпившая барыня. Чадили в небо десятки печных труб. Графская карета плыла мимо исполинских пастей трёх великих рынков: экспортного и закрытого ввечеру Гостиного двора а также средней руки Апраксина и толчеи Щукинских рядов. Здесь ворота уже готовились запереть к ночному времени. Путь масонов, однако, сегодня лежал далее на юго-запад — в направлении окраинной Коломны и Сенного торжища.

  В конце концов кучер одной из телег потерял терпение. Он встал во весь рост и огрел солдата кнутом по лицу. Тот завыл, схватился за глаза. Воспользовавшись негаданной подмогой, побитая женщина на четвереньках кинулась в толчею телег, где пропала.

  — Четвертной! Четвертной украла-а-а-а! — выл калека.
  — Пшёл к елде! — кричал кучер в ответ, надвигая на него телегу. — Пшёл! Брысь!

  Дорожное сообщение выправилось, карета покатила ровнее. Налево и направо отворачивали невзрачные проулки. Там в темноте искрились огни: уже не торжественно-парадные, а какие-то злобные, блестящие из-под навесов, из сомнительных закутков. Вверх и вниз ныряли кривые лестницы. Широко распахнутые двери кухмистерской лизали снег жёлтым свечным языком, а в нём тени криволапых бродячих псов грызлись за помои. Хорошо жил хозяин такого заведения! В иных местах объедки бережно собирали, чтобы затем продать или проституткам на прокорм, или в Обжорный ряд на копеечные пирожки и бульоны, которыми поутру с радостью лакомились заезжие крестьяне. Всё находило внутри Сенной своё применение. Краденное из ателье богатое платье с кринолином перешивали на два платьишка поплоше. Пропитые часовщиком инструменты оказывались в воровском доме, где отвёрточки да крючки перекладывали в отмычки. Из кошачьего жира с наловленных хвостатых варилось мерзкое на запах мыло, от которого кожа иной раз шла волдырями. Недоеденный бублик мигом подбирала нищенка: не себе, а перепродажи ради. Ужасающий своей эффективностью человеческий котёл не выпускал даже мертвецов. Тела раздевали, волосы остригали на продажу, после чего гильдия факельщиков брала из семьи усопшего последние деньги за торжественное шествие с балдахином. И люди, оборачиваясь вслед траурной цепочке огней, знали: уходит в забвение их несчастный собрат по несчастью, такой же узник Сенной. Но уходит, конечно, не просто так, а с пользой обществу. Завывающие нищие кидались в ноги растроганным горожанам, ведь умерший непременно оказывался их родственником и последним кормильцем. Коли их плачущие лица не справлялись с задачей, в дело вступали карманники, плывущие в толпе за чёрным балдахином как сопровождающие акулу рыбы.

  Кто не был на Сенной своим, никогда не смог бы сойти за своего в этом жестоком мире всего лишь за версту от дворцов и променадов столицы.

  Транспортный поток стал понемногу иссякать, когда карета миновала пятиглавую жёлто-белую Успенскую церковь. Святая обитель вздымалась над торговыми рядами не хуже афинского Парфенона. Каменский знал, что церковный алтарь отлит из почти семи пудов чистого серебра: злая насмешка над теми, кто входил по утрам под её портик. Через несколько поворотов смерклись столичные огни. Садовая улица осталась за спиной, карета повернула в безымянный переулок. Шум колёс пропал, и остался зловещий фон ночной Сенной. Истошные крики, носящийся эхом пьяный хохот, звон кружек из ближайшего подвала, отголоски далёкой музыки и брань с трущобных крыш.

  Всё вокруг было тёмным, неровным, поломанным. Кровельные коньки чередовались вразнобой, подворотни и подъезды были неотличимы друг от друга, дома попадались то низенькими как гномы, то высокими. Шатающиеся тени брели в неубранном снегу. С крыш свешивалась наледь, иногда такая запущенная, что ледяные сталактиты практически достигали мостовой.

  Алый блеск в торце переулка отчего-то лежал прямо на земле; понадобилось некоторое время, чтобы понять — то не земля, а тёмная вода в канале. Узкий мост с кованой оградой был перекинут с одного берега на другой, а перед мостом скрипели лодки на самодельной дощатой пристани. Зловещего вида матрос сгружал в одну из них тюки с подводы, где два бородача в тулупах кашляли и прикладывались к большой бутыли. Контрабандисты.

  Красноватый свет исходил от дощатой двери, покрашенной крикливо-пурпурной краской. Его давал фонарь на китайский манер, подвешенный перед входом. В этом свете читалась вывеска: нарисованное от руки цветущее дерево и название кабака — «Вишня». Пока граф и Олеандр наблюдали с безопасного отдаления, двери вдруг открылись. Двое загорелых южан в распахнутых дублёнках поверх цветастых рубах выволокли бедно одетого чиновника в серой шинели, широких брюках и сбитом наискось шейном платке. Чиновник отчаянно жестикулировал и, кажется, кричал. Его бросили спиной в снег. После этого один цыган нагнулся и едва ли не по-доброму, безо всякой заметной агрессии или ажитации сунул жертве кулаком в нос. Это вышло у него до того буднично, что ни матрос у канала, ни бородачи на телеге даже не обернулись на шум. Чиновник пополз прочь, не замечая, что марает костюм, а южане со смехом скрылись в кабаке.

  Иные люди утрачивают доброту настолько, что становятся хуже чудовищ?
  Или такова естественная суть человека?

  В любом случае, масоны прибыли по адресу.

  Агенты Олеандр проделали недурную работу, расчистив ей путь для дальнейших маневров. В некоторых вещах она была все еще менее компетентной, чем ее подчиненные, родившиеся и выросшие среди грязи местных трущоб. Турчанка отстранилась от холодного окна кареты и положила старенький саквояж себе на колени. До сенной путь был достаточно продолжительным, чтобы успеть изменить себя по дороге.

  Замки саквояжа открылись тихим щелчком под гибкими пальцами Олеандр. По очереди, она начала доставать алюминиевые коробочки с гримом открывать их и вновь убирать, пока не нашла подходящий цвет. Достаточно темный оттенок, чтобы слиться с ее собственным цветом кожи. Этого будет достаточно, чтобы скрыть татуировки на лице. Турчанка удовлетворенно кивнула сама себе и отложила в сторону. Собрав волосы в высокий хвост, она начала манипуляции с собственной внешностью. Длинные волосы Олеандр спрятала под феской - шерстяным колпаком красного цвета с черной шелковой кисточкой.

  — Господин! Глядеть на я. Сей день я друг Каменский - Махмед-эфенди. Игра в préférence с деньги, дабы «Самоцветы» страдать. — Очевидно, такое предложение подразумевало наглое жульничество. Турчанка, вернее, молодой турок с изысканными подкрученными усами смотрел на заговорщически на каменского.

  Олеандр первой покинула кареты. Едва ее сапоги соприкоснулись с грязью Сенной, походка сделалась иной. Как будто даже плечи стали шире, а сама она выше на пару дюймов. Турчанка обернулась и протянула руку Мастеру ложи. Шелковая кисточка колпака играючи упала на другую сторону.

  — Вперед! Вызвать настоящий эмоция на физиономия их!

Граф Каменский сохранял молчание большую часть пути, погруженный в собственные думы о мире за окном: неприглядная сторона Петербурга, о которой большинство собратьев по дворянству знали чуть больше чем ничего, посещая и посещая нескончаемые обеды, клубы, балы, бесконечно разглагольствуя о том, как похорошела в последнее время столица. Да и сам Каменский, в силу политических и социальных des moments, уделял не так много усилий, чтобы изменить текущую ситуацию в своей многострадальной родине. Вернее было даже сказать, что ситуация требовала подхода более масштабного, нежели одна белая ворона - потрать он хоть всё состояние семьи до последней копейки, это была бы лишь капля в море того, что должно быть сделано. Потому свои намерения, думы и мечты Леонид Измайлович направлял на молодых, прекрасно понимая, что именно следующему поколению придется...нет, будет под силу изменить отчизну в лучшую сторону. Всё что может сделать он - подготовить для них почву...

– Ммм? – отвлекся от своих мыслей Мастер Ложи, не придав изначально большого внимания тому, чем занималась Олеандр на противоположном сидении. Граф не сдержал короткой улыбки, оценивая перевоплощение. – Когда вы...а впрочем, позвольте отметить, Стюарт, ваш бы талант пригодился и в мирном русле - где-нибудь на театральных подмостках.

Признаться честно, Леонид Измайлович вовсе и не подумал о собственном прикрытии. В отличии от Олеандр, он не обладал талантами к подобного рода перевоплощениями, считая своим маленьким недостатком отсутствие понимания жизни на социальном дне - даже если бы белила скрывали черты его лица, всё остальное (речь, манеры, осанка) выдали бы его в любом случае. Спасибо судьбе, что Олеандр в конечном итоге появилась в рядах “Призрака в латах”.

– Что ж, Махмед-эфенди, полагаюсь на ваши умения, – ответил с ноткой задора Каменский.

Мастер Ложи решил положиться на сведения и навыки Стюарта, желая в тайне так же посмотреть в действии своего соратника, так как в обычной ситуации их навыки редко когда пересекались, чтобы у Леонида Измайловича был шанс оценить как Олеандр работает в более спокойной обстановке, нежели проклятые Бани.

Взгляд графа Каменского задержался немного на спине удаляющегося со всей поспешностью чиновника, видимо, уже успевшего проиграться или же каким-либо другим образом привлекший внимание разбойников. Было бы недурно переговорить с ним, получить чуть больше информации наперед, но Мастер решил не расстраивать намерений турчанки взяться за дело. Рука графа, затянутая в черную перчатку, высунулась из кареты - Леонид Измайлович принял помощь Стюарта, чтобы выбраться на грязную дорогу. Им предстояло ступить в логово волков, накинувших человечьи шкуры. Придется приложить все усилия, дабы выбраться отсюда живыми и невредимыми, да еще и получив ответы на все свои вопросы.

  Где кабак — там и карты. Простая истина, простая уловка.
  А кабак, между тем, шумел и гремел. Мяукала семиструнная кеманча в углу, пьяный хор подхватывал за ней задиристый мотивчик:

  — Ой, мама, мама, мама! — и музыкант бил по струнам всей пятернёй, не заботясь о гармонии.
  — Люблю цыгана Яна! Эй! — ревели две дюжины столов и, прикрикивая, грохотали каблуками по полу.

  Последний раз Олеандр слышала кеманчу в Турции. На ней играл слепой бродяга на базаре. Внезапно было услышать музыкальную память о родине здесь, в разгар грязной городской зимы, в сердце страны Rusça. Напротив, для графа Каменского приятного в тошнотворном скрипе инструмента не отыскалось. Жизнь на социальном дне была так же далека от Леонида Измаиловича, как фортепиано фрейлины Шуваловой — от этого безнравственного гамелана. В карты и кости здесь играли открыто, не боясь визита из управы благочиния. На социальное дно, прямо как у Данте, вела загибающаяся книзу полукруглая лестница. Она спускалась от крепких красных дверей вдоль помазанной неровной штукатуркой стены в отпечатках ладоней. Навстречу тянуло куревом и пьяным духом, выли голоса и аппетитно шипели шашлыки в пасти большой печи. Три длинных дощатых стола с лавками стояли в центре зала. Они упирались в обширное подобие стойки и кухни одновременно. Там распоряжалась толстенная черноволосая баба в чепце, усыпанная мукой, а помогала ей стайка девиц. Каждой — едва ли дюжина лет, но наряжены они были одна другой ярче: в поясах, цепях и серьгах. Они рыбками носились среди теснящейся на лавках публики, а те лавки окружали столики поменьше. Олеандр и граф быстро сосчитали, что увеселениям в просторном подвале предавалось до пяти десятков людей, но антуражных цыган среди них как будто бы насчитывалось меньше половины. Чадящие лампы давали ровно столько света, чтобы различать между собой лица и горбатые спины, однако разглядеть, куда ставишь ногу, было почти невозможно. В такт музыканту у печи лаял кудрявый дворовый пёс и колотил хвостом.

  — Ой, мама, мама, мама!
  — Люблю цыгана Яна! Эй! — подвал в очередной раз содрогнулся от стука сапог.

  Давешние вышибалы подпирали стойку и скабрезничали с кухаркой. На их безымянных пальцах поселился алый блеск: рубиновые перстни. Такой же, как ни странно, носила толстуха за стойкой. Пока она месила тесто для восточной лепёшки в деревянной бадье, перстень прыгал на цепочке в ложбине между сальных грудей. Шагая среди столов, масоны заметили такие же перстни у музыканта и на паре-тройке иных рук; не разобрать впотьмах, чьих именно.

  То, что турок привёл знатного господина сыграть в карты, подозрений не вызвало. Девчонка с пивными кружками, пробегая мимо, потыкала носом в торец одного из больших столов. Там сидела целая компания. Двое южан, двое чиновников, одетых во много раз беднее Леонида Измаиловича, но всё же прилично, а во главе стола восседал мрачный мужчина. Его персона немедленно привлекла внимание Каменского. С клочковатый бородой и в алом вельветовом сюртуке, плохо сходившемся на атлетической груди, мужчина выглядел грозным разбойничьим атаманом, а не босяцким бонзой. За поясом блестела золотая рукоять кинжала, заткнутого наискось на кавказский манер. Залысины открывали мощный лоб, а сальные остатки волос мужчина закладывал за крупные как у быка неровные уши. Полосатые рейтузы были демонстративно заштопаны патчами несоответствующих тонов, а под фалдами сюртука просматривались очертания пистолетов. Бородач был вооружён до зубов в самом центре столичного Петербурга. И сидел он вовсе не на лавке и даже не на стуле — для него было установлено обтянутое бархатом кресло, сворованное из чьей-то богатой гостиной.

  Быстроглазая Олеандр присмотрела, что в разных концах зала находятся ещё две карточных компании. В них играли совсем уж затрапезные индивидуумы. А за угловым столиком, который был вовсе не столиком, а днищем от бочки с приколоченными с изнанки ножками, с хохотом бросало кости юношество Сенной: трое мальчишек, пьяный вдрызг моряк и цыганёнок в криво надетой тужурке с чужого плеча.

  Предстояло выбрать, рискнуть ли козырной компанией или поискать игроков поплоше для начала.

  Здоровяк в красном сюртуке мельком вскинул взгляд, когда на пороге появилась Олеандр. Он не пошевелился и не сделал вообще ничего особенного, вернувшись к ленивым шлепкам в «мушку». Но у турчанки возникло стойкое ощущение, что вошедших приметили. У закоренелых преступников и беглых каторжан бдительность достигает недоступной человеку высоты. Возможно, переодевание оказалось вдвойне хорошей идеей.

Когда его уже второй раз без церемонно толкнул продирающийся сквозь люд гуляка, Леонид Измайлович окончательно понял, здесь точно не место приличиям даже в самом базовом их виде - всего несколько километров от дома, тот же город, а люд совсем другой. И обычаи с поведением так же рознятся как день и ночь с тем, что принято в салонах пусть даже средней руки, не говоря уже о тех, куда был вхож сам граф Каменский. К прежнему сочувствию к черному люду примешивалась легкая раздражительность и стыд. Мастер Ложи тут же напомнил себе о том, что являлось причиной зачина подобных мест и с чем по-настоящему вел свою борьбу масон.

Стараясь, чтобы кислый вид не пробивался наружу, граф постарался придать лицу оттенок увеселения вкупе с удивлением - столичный франт, оказавшийся в совершенно диковенном для себя местечке и ожидавший бурю новых эмоций. Из того что успел заметить Леонид Измайлович, продираясь от входа вглубь залы, это должно сойти здесь за нечто обыденное.

— Махмед-эфенди, — граф, придерживая шляпу, наклонился чуть ближе к своему провожатому, дабы иметь возможность быть услышанным. — Ну и место, скажу я вам! Стоит ли начать наш вечер с компании попроще, чтобы размяться и оглядеться?

Сам Каменский ощущал легкую дезориентацию от всего этого гомона и непривычных ароматов, а оттого чувствовал надобность в акклиматизации. Массивная фигура игрока, увешенного оружием, за одним из игорных столов притягивала к себе интерес, Леонид Измайлович хотел бы пустить в ход одно из своих Знаний, но не был уверен что в этом человеческом бедламе это сработает сходу.

  Не сказать, чтобы Олеандр полностью ощущала себя в своей тарелке. Все-таки вокруг было слишком много людей, но ей определенно было намного комфортнее графа Каменского, который старательно пытался не показывать своей брезгливости на лице. Надо сказать, что за этим было увлекательно наблюдать, но из вежливости к мастеру ложи, турчанка сделала вид, что не замечала отвращения, которое испытывал аристократ. Были вещи, которые требовали куда большего внимания стюарта, пока они погружались все глубже в яму социальных отбросов. Например, следовало заметить и одновременно не увидеть присутствия тучного цыгана. Или одинаковых перстней некоторых посетителей. Было бы неплохо обыграть одного из них в карты и выиграть рубиновую метку себе.

  — Хороший додумка, мой господин. — Усатый турок энергично кивнул графу на предложение. Небрежно положив руку Каменскому на плечо, словно был его хорошим, но успевшим захмелеть товарищем, Махмед повел его к столу.