Порфир | ходы игроков | II. пролог: мегарон

    поздняя осень 1825 г.,
    Петербург

«Публичное франкмасонство возникло в шестнадцатом веке. Считается, что оно зародилось среди гильдий баварских каменщиков, но доподлинно неведомо, кто был первым масоном. Катехизис самих франкмасонов, однако, даёт ответ. Он тайно возводит историю братства к главному архитектору Соломонова храма — сыну вдовы Хираму Авиффу…»
— Старые Тексты


Снаружи шёл снег вперемешку со стылым дождём.

Внутри, в геометрически правильном зале, горели четыре высоких канделябра, расставленных в точно выверенном прямоугольнике. Жёлтый зловещий блеск подсвечивал безликие фигуры, выстроившиеся вдоль стен. Их лица закрывали деревянные маски без ртов и ушей. В зале не было практически ничего, кроме этих фигур. Разве что сами стены, белёные самой дешёвой штукатуркой. Ряды убогих стульев, которые буквально жгли спину и напоминали скорее походную мебель, чем обстановку в доме. Ни цветного мрамора, ни ковров, ни позолоты. Глядя на пыльные двери, выходящие в занавешенный паутиной коридор, никто бы не догадался, что совсем рядом шумит помпезная Дворцовая и пышет огнями императорский дворец. В демонстративной аскезе жил скрытый смысл — безмолвное напоминание о простоте Соломонова храма. Скрытыми смыслами полнилась каждая пядь дворца Каменских.

Знающие люди называли гнездо старого графского рода Мегароном. С греческого это переводилось просто — «дом, жилище, обитель». Когда Мегарон стал местом собраний ложи, прозвище фактически официально закрепилось за трёхэтажным дворцом у гранитной Невской набережной.

Стена на востоке залы была свободна от присутствующих. Перед нею была установлена деревянная кафедра, украшенная лучезарной дельтой. Выбитое в жёлтом металле Всевидящее око с лучами Солнца проницало незримое. Два деревянных шеста заняли места слева и справа от дверей, символизируя древние Воаз и Яхим: северную и южную колонны Первого Храма, Землю и Космос, силу и правду. Между канделябров в центре залы расстилался ковёр грубой вязи, расчерченный магическими знаками. По его углам лежали четыре предмета, прижимая ковёр к паркету. Ими были рабочий мастерок, геометрический циркуль, строительный отвес и плотницкий наугольник. Оскаленный человеческий череп взирал с кафедры на ритуальное приготовление. Что он символизировал — дьявольскую сущность людей, отринувших христовы заветы, или философскую смерть, освобождающую от земного бремени? То знал лишь мастер.

Многие пришли сюда осенней ночью двадцать пятого. Одни прятали лица под маской, выходя из роскошных саней. Другие явились своим ходом, кутаясь в рваные пальто. Пришли мужчины и женщины. Были те, кого узнавали в обществе, и те, кто не имел ни звания, ни табели. Но все они, разумеется, были вольными каменщиками. Проезжая или проходя по разбитому в снежных лужах парку, каждый нырял в неприметную дверь в заднем фасаде дворца. Там, в конце длинного коридора, с обнажённым палашом застыла второй страж в мундире несуществующей армии. Каждый шёпотом называл ему тайное слово, после чего внутренние двери со скрипом отворялись, и новоприбывший присоединялся к молчаливому бдению.

Сегодня была особая ночь. Ночь, на которой братья-каменщики прославляли мир, радуя взор Архитектора Вселенной открытостью душ и тел. Эта ночь открывала декады Великой Работы, порученной не кому-либо, а самому досточтимому мастеру.

Одна из фигур в точно такой же простецкой рясе, как у остальных, вышла вперёд. Деревянное лицо обернулось к собравшимся.

— Сегодня мы пришли в Мегарон, зная угрозу другому дому. Самому зданию мира, — начал лектор ложи во всеобщей тишине, занимая кафедру. — Среди нас рыщет порождение зла. Противоугодное естеству порядка, неуёмное в хаотичном разрушении, оно противно циклу жизни и смерти, кой есть часть Вселенной. Чудовище, восставшее из могилы не преображённым, но неумерщвлённым. Чудовище, коему должно положить предел.

— Да будет так! Да будет так! — глухо восклицали деревянные маски.

Правильные слова. Но эти слова граф Каменский, конечно, знал и так — в конце концов, речь лектора была написана его рукой.

Что предшествует любому начинанию?
Правильно — приготовление.

Эту ночь члены «Призрака в латах» посвящали плодородному воздаянию. Дату, которая символизировала союз Венеры и Марса, воды и огня, начала и завершения, избрали среди сложных нумерологических уравнений. Медная Афродита и железный Арес сегодня должны были выковать сплав неукротимой воли братьев. Лектор сухо ударил по кафедре молоточком, и церемония началась.

— Пусть благословит нас Венера! — воскликнул он.

Двери медленно-медленно раскрылись в тишине. На фоне мглы, царившей в коридоре, белел силуэт девушки с шёлковой повязкой на глазах. Единственной одеждой ей служило овечье руно, на античный манер накинутое на плечи. Оно не могло скрыть гибкость юного тела и нежные движения бёдер. Девушка шла сама, но будто бы в некоем трансе — как марионетка, управляемая скрытыми во тьме нитями. С каждым её шагом выстроившиеся вдоль стен восклицали, перечисляя имена верховных сущностей, пока девушка-богиня не достигла центра комнаты.

Там она остановилась у края ковра и так же медленно подняла руки к потолку, сбрасывая шкуру позади себя. Свечной свет тёк по мягкой коже её плеч, по рассыпанным волнистым волосам. Она была не живым человеком, а римской статуей, обретшей жизнь. Галатеей. Венерой. Богиней. Она улыбалась странной, отвлечённой улыбкой и не противилась, когда подступившие безликие адепты заставили её опуститься на колени и затем лечь на спину. Руки в чёрных перчатках ритуально раздвинули её руки и ноги в соответствии с мистическими знаками на ковре. Церемониймейстер, облачённый в рабочий фартук поверх робы, с закрытым маской лицом, возложил на её чело венок из свежего лавра. Откуда только лавр мог найтись в зимнем Петербурге?.. Казначей встал по другую сторону, поливая лежащую из глиняной амфоры. Оливковое масло золотом покрыло её грудь и живот, скапливалось ароматными каплями в ямках ключиц и забиралось под шею.

Фигуры дружно сделали шаг ближе и начали заново перечислять арканные имена, не повышая голосов: так, что ровный однообразный гул заполонил комнату. Почему-то казалось, что едва заметные во мраке очертания стен вибрируют вместе с называемыми именами. Что пол плывёт, размываясь как огромная линза льда над бездной. Что-то неведомое пришло в комнату — и это чувство, невыразимое словами, было таким правдивым и острым, что никто не осмелился бы смеяться над собственной суеверностью.

Работа началась.

— Марс! Марс! — дребезжащим под маской голосом воскликнул казначей с левой стороны ковра, не опуская амфору с маслом.
— Явись, явись… — вторил церемониймейстер с правой стороны, бросая из плетёной корзины лепестки роз. Теперь они покрывали ковёр и тело на нём как разномастные пятна, и запах оливы соединился с флёром луговых цветов.

Блеяли голоса. Богатство, бедность, престиж, красота — это всё скрыли деревянные маски. Так и лежащая девушка перестала быть собою. Прекрасная, раздетая догола и лишённая таким образом косных условностей, она казалась неземным ангелом — вечно-юной невестой, подлинным воплощением Венеры. Её грудь часто вздымалась то ли в ожидании, то ли в предвкушении. Её имя и прошлое перестали иметь значение.

Граф Каменский, следуя сценарию древнего ритуала, выступил перед кафедрой, всматриваясь в пустые глаза черепа. Услужливые руки сняли робу с его плеч. Его тело было теперь нагим, прикрытой лишь маской, спрятанное в милосердном полумраке свечей. Лектор подал ему нож с изогнутым в полумесяц остриём. Сейчас лектор не был стареющим патером Калевом с рябыми завихрениями седых волос округ тонзуры, а преобразился — стал грозным вестником бесконечных истин.

Марс и Венера.

Священнодействие, великий дар перед великими делами, которое масоны именуют Работой. Каждый гадал о том, какую из форм изберёт досточтимый мастер?

Леонид Измайлович перешагнул тот возрастной порог, когда наивная открытость юность рисовала перед разумом самые широкие перспективы, будоража сознание уже одной только смелостью идей, придавая куражу духу. Теперь же воды этого моря схлынули, оставив внутреннему паруснику, прошедшему шторма, куда более коварные воды, скрывающие рифы и мели. Но рулевой сейчас куда лучше знал своё дело, находя в опасном путешествии новые вызовы.

Пожалуй, до Марса по телосложению графу Каменскому было далеко, и всё же живот его составлял прямую линию с грудью. Тело его было напитано незримой энергией, решительность чувствовалась в движениях, пусть сейчас мужчину и одолевали сомнения. Он умело отделял внутреннее от внешнего, считая, что остальной ложе вовсе необязательно знать что творится у него внутри.

Леонид Измайлович принял кинжал из рук лектора. Казалось бы ритуал был знаком графу до мельчайших деталей, но в этот вечер был сыгран особенно чудесно, знаменуя важность грядущей Работы. Оставшись нагим перед братьями-каменьщиками, перед Венерой, он не чувствовал мирского холода, но ощущал жар, согревающий изнутри.

И всё же, мгновение сомнения. Он знал что должно было быть сделано здесь и сейчас. И, наблюдая сквозь прорези маски, за нагим телом девушки на ковре, готовым принять его, граф ощущал, что его собственно тело уже готово было откликнуться на зов...

Кем она была, как оказалась отобрана для ритуала, как видела себя Венерой, чья часть Работы была неоценима! Как мастер ложи Леонид Измайлович знал всё это детали. Он отчетливо представлял себе весь дальнейший путь. Своим поступком граф должен был упрочить свой статус среди братьев и сестер, и вместе с этим упрочить тот цемент, что скреплял давние устои Общества. Сейчас, когда этой стране нужны были перемены, не должно ли им было начаться именно здесь, среди наиболее просветленных её граждан? "Символ доброй воли, чистоты и открытого сердца", - не этот ли постулат был основой ложи "Призрака в латах"? Леонид Измайлович отчетливо помнил те юные умы, что посещали его ложу прежде: Муравьёв и Трубецкой; те мысли, что они делили с братьями наполняли мастера ложи надеждой, что и при его жизни могут настать поистине великие перемены. Граф пестовал подобные начинания, считая себя в ответе не много не мало за будущее страны, ибо кто если не он, хранитель древних знаний и секретов, способен пройти этот путь и протоптать тропу для остальных?

Рука с кинжалом поднялась вверх и, вторя ей, поднялась другая. Вытянув перед собой ладонь, граф Каменский коротким выверенным движением надрезал кожу. То что ощущалось мучительно долгим сомнением, оказалось лишь мимолетной мыслью. Он был готов к переменам уже давно. Настало время действовать!

Карминовые, глубокие, напитанные жизнью капли срывались с раны. Они тягуче падали сквозь жёлтый сумрак, чтобы разбиться о бархатную кожу. Граф Каменский опустился перед Венерой, чувствуя коленями жёсткую пряжу ковра. Он стоял на переплетениях небесных тел и вёл рукою над нагим телом. Красные ручьи сбегали по грудям девушки, взяв начало у тёмных от холода сосков. Они оставались на животе, где неохотно соединялись с оливковым маслом. Кровь орошала лепестки роз.

— Вассаго, Самигина, Марбас… — бормотало множество голосов, перечисляя имена демонов, которых заточил мудрый Царь Соломон.

Инфернальные титулы, произносимые в ложе, для непосвящённых звучали как святотатство. Среди масонов адские звания означали всего лишь ступени в бесконечном поиске мудрости. Что-то из глубин души подсказывало, что всего одно изменение могло придать ритуалу совсем другой смысл.

Леонид Измайлович слышал в голосах нотки разочарования. Возможно, ему лишь казалось, но в глазах под деревянными масками читалось огорчение. Многие пришли сюда с желанием наблюдать иную картину. Но невозможно управлять, не причиняя обид; и долг досточтимого мастера — верно направить подмастерьев и учеников. Каменский мог быть уверен, что собравшиеся в зале примут сделанный выбор.

— Феникс, Халфас, Малфас, Раум, Фокалор… — читали голоса.
Читали.
Читали…

Имена соединились в басовитое гудение. Ковёр растаял перед взором Леонида Измайловича. Исчезли свечи. Пропал паркет. Теперь вышитые на ковре астрологические линии сверкали пылающим золотом, и в их соединении распростёрлось ослепительно-белое тело девушки. Золотые знаки остались единственной защитой от окружающей пустоты. И пустота назвала хором из голосов имя последнего демона:

— Мертвец, восставший от гроба.

В пустоте вспыхивали знаки, напоминающие изображения французских колод «тарот» — то перечёркнутый крест, то нечто бесформенное. Граф не мог разобрать их. Энергии ритуала, которую подпитывала лишь пролитая кровь, не хватало, чтобы понять знамения грядущей охоты. Вместе с тем пришло вдохновляющее чувство, что успех предприятия не зависит от высших сил и находится лишь в его, графа Каменского, власти.

А потом требовательно ударил молоточек лектора. Зала, масоны, ковёр и свечи вернулись на положенные места.

У всего есть своя цена и перемены так же не проходят без платы: мастер ощущал, как перед его глазами проплывают знаки, они рисуют ему Ответы через знакомую геометрию, но... смысл оставался неуловим, как если бы протянутой руке не хватало каких-нибудь сантиметров, чтобы ухватить заветный ключ! Веки графа Каменского задрожали под маской, когда высвобожденная энергия, пусть и заметно в меньшем объеме, чем мог позволить ритуал, пронзила его тело, находя и соединяя узлы силы. Леонид Измайлович не сопротивлялся ей, приняв решение свыше как должно.

Он сделал глубокий вдох, буквально наполняясь остатками нематериальной эссенции. Пусть он не смог прочесть знамения, но он ясно чувствовал, что его руке даровано право свершить Охоту, её итог не записан ещё в скрижалях судьбы. Добрый знак для разума, что хочет перемен.

Граф окинул юное нагое тело ещё раз, прежде чем подняться на ноги. Его собственная плоть не осталась безучастно спокойной к произошедшему, наполненная жизнью. Из под маски взирал мастер ложи на братьев и сестер своих точно зная, что его выбор хоть и не удовлетворил многих, но никто из них не станет роптать. Каменский буквально кожей ощущал их поддержку. Первый шаг сделан.

На плечи Леонида набросили чёрную власяницу. Безмолвно кланяясь лежащей, масоны один за другим тянулись к выходу. Никто не разговаривал между собой, поглощённый спиритическим переживанием момента. Рутина и быт сковывают разум. И если обнажение тела освобождает от общественных догматов, то духовная нагота являет глазам потрясающую картину великолепия мысли. Небесный купол, изукрашенный звёздами, вращается в воображении. Его масштабы затмевают всё. Ширину Невы между Инженерным замком и Петербургской стороной, стройку Исаакиевского храма, немыслимые имперские просторы — всё меркнет перед открывшимся сокровенным знанием. Поэтому граф Каменский знал, как важна театральная составляющая их собраний. Человек так устроен, что мыслит глазами и готов воспринять то, что его что впечатляет, а не то, что убедительно.

Не он один думал о театре.

Когда квадратная зала опустела, церемониймейстер и казначей помогли подняться девушке, укрыли её овечьей шкурой и увели в другие комнаты. Там её ждали горячая ванна, сытный ужин и долгий отдых — задник любой сцены. Церемонийместер остался подметать лепестки и масло, а лектор, сойдя с кафедры, подал Каменскому свежий бинт.

С откинутым капюшоном и снятой маской лектор превратился в сухопарого старика с острыми тёмными глазами и разлётом соболиных бровей. Про его преподобие Леониду Измайловичу было известно, что он происходил из карельских лютеран, говорил на древних языках и в запретных книгах прочёл слова, подарившие ему власть над жизнью и смертью. Патер Калев в насмешку над церковным саном был чёрным магом в самом прямом смысле. Заклинателем мертвецов, гадетелем на внутренностях птиц. От его сухощавой фигуры веяло замогильным холодом, но при этом Каменский знал, что пастор, как ни странно, вполне порядочный человек. Тёмные чары требуют дисциплины, иначе — способны поглотить колдуна целиком.

— Ваше сиятельство, — без тени заискивания сказал патер, жестом предлагая замотать рану на ладони, — не знай я вас десятилетие назад, то принял бы за образец сдержанности.

Леонид Измайлович проводил взглядом Венеру, прежде чем снять маску и взглянуть на сочащуюся кровью ладонь: всего лишь досадный источник дискомфорта, как и рубаха из грубой шерсти на его плечах. Это была отнюдь не первая его Работа, но ему каждый раз приходилось напоминать себе, что боль и неудобства телесные - небольшая плата за знание.

– Патер Калев, – граф сдержанно улыбнулся своему духовнику, с готовностью меняя ритуальный кинжал на бинт и помощь, – вы слишком хорошо меня знаете. Иногда мне начинает казаться, что пред вами открыто больше моей души, чем предо мной самим.

Мастер ложи сделал небольшую паузу, вытягивая раненную руку, чтобы её было удобнее перевязывать. Он был вовсе не обязан отчитываться перед его преподобием за свои действия, но за всё это время совместной деятельности в ложе, Леонид Измайлович проникся невольной симпатией к этому невысокому мужчине, какой обычно проникается юноша к более старшему и умелому товарищу. Мудрость лектора ложи была что источник живительной влаги в знойную погоду. Графу Каменскому захотелось всенепременно узнать мнение брата-каменьщика о произошедшем.

– Мы живем в непростое, но весьма удивительное время, пастор, – продолжил Леонид Измайлович. – Грядут перемены... которые затронут и нас, вольных каменьщиков. Уже затрагивают, как вы могли лицезреть. Как по вашему, патер Калев, к добру ли, к худу ли бывают перемены?

— Одно в этой жизни неизменно, друг мой, — добродушно заметил пастор: — Каждого ждёт могила. Однако… хех. Даже в моей келье видны перемены. Царь Александр мёртв, два брата соперничают за трон, беспокоятся умы. Это время смутьянов, подвижников и апостолов. Вы, например! Ежели завтрашняя Работа не погубит вас, то ваша жажда свершений как будто ждёт, чтобы вырваться на свободу.

Узловатые пальцы священника завязали изящный узелок на покрасневшем бинте.

— Как бы то не случилось завтра, — ответил Леонид Измайлович, пробуя сжать и разжать ладонь, дабы оценить насколько большой помехой может быть повязка, — это даст толчок чему-то новому. Я… — граф помедлил, но лишь мгновение, решая довериться ли духовнику, понизив при этом голос. — Я чувствую это совершенно отчетливо, патер Калев, особенно теперь. Впрочем, сегодняшняя моя порывистость, увы, не принесла бóльших результатов. Отец мой, я вновь нуждаюсь в вашей мудрости: уделите мне время, дабы приподнять для меня завесу нежизни. Коль ждет нас Мертвец, восставший от гроба, я хочу быть максимально готов к этой встрече.

Леонид Измайлович взглянул в глаза духовного наставника, словно бы имел желание непросто испить из фонтана знаний, но окунуться в него с головой. Граф жестом руки предложил сменить обстановку на более подходящую столь деликатным беседам.

Душа отца Калева, в отличие от обратного, осталась закрыта для Леонида Измайловича. Лектор ничем не демонстрировал своего отношения к сделанному выбору.

Мужчины покинули квадратную комнату через единственные двери и повернули не к бальной зале, где слышались отголоски начинающегося банкета, а в холл. Щелчки каблуков по шахматной плитке эхом метались под полукружьями парадной лестницы, сейчас тёмной и пустой. При свете тусклой лампы Каменский и священник поднялись в кабинет.

Там сочетались уют и рабочий беспорядок. Неоконченный глобус перед книжным стеллажом до потолка, массивные кожаные диваны, заваленный письмами и книгами стол. Занавешенные портьерами окна выходили на Неву. Речной простор тут и там пятнали подтопленные льдины, ещё не смёрзшиеся в прочный лёд. Через каждые пятнадцать саженей в кромешной тьме тлели робкие светлячки фонарей. Они не столько освещали брусчатку, сколько обозначали парапет набережной, и из-за них ночь казалась лишь темнее. Редкие, но хорошо освещённые кареты с крепкими лакеями на запятках тащились сквозь снежную грязь. Вдали, на другом берегу, мерцали искры в тюремных бастионах Петропавловской крепости, колонны перед зданием Биржи пылали как два факела. Граф пошёл вдоль стен, поджигая масляные фитили, и комната постепенно наполнилась светом. В углу темнел готический доспех, опирающийся на двуручный меч с волнистым лезвием. Пустой безглазый бацинет словно следил за ними. На чёрной кирасе поперёк груди были выбиты слова: “PHASMA ARMA”.

— Мертвец, восставший от гроба. Вот что открыл вам Великий Архитектор, значит… — под звук извлекаемых бокалов размышлял патер Калев. Граф кивнул, и священник задумался: — Что же мы можем об этом сказать… что же, и впрямь, можем сказать? Хм-м-м.

Оправив робу, патер сел на чересчур большой для него диван. Постукивая пальцем по губам, он упёр подбородок в кулак.

— Нуте-с, один ответ прост. Ходить мертвецом после смерти умеет упырь, он же вурдалак или нележень. Сиё чудовище бывает урождённое, чёртом с ведьмою зачатое, а бывает деланное. Кто грешил при жизни, кому ноги покоя не давали, кто бродяжничал и крова не имел, на обочине издох, тот от смерти упырём обернётся. Такого вы, ваше сиятельство, признаете и легко одолеете. Огонь и пуля, и даже простая хитрость упыря в могилу уложат. Я знаю немало таких историй.

Патер Калев молчал, но в его молчании слышалась недосказанность. Граф, занятый бутылкой, обратил внимание, что фитиль на ближайшей лампе тускнеет сам по себе.

— Куда хуже, ежели мертвец действительно был похоронен, а после похорон восстал от гроба, — прошелестел старик за его спиной. — Здесь вы сильно встревожили меня, друг мой…

«И всё же знания запретные не просто так таковыми именуются, меняя человека, обращая его в
livre fermé», - размышлял Леонид Измайлович, откупорив початую бутылку коньяка, дабы согреть тело и подогреть мысли. Привычки к спиртному Каменский не имел, предпочитая сохранять разум чистым и подвижным, но умел чувствовать ситуацию, когда алкоголь был сподручным инструментом.

Патер Калев оставался для него книгой скорее закрытой: иногда ему удавалось заглянуть внутрь и прочесть пару строк, но все больше оставалось гадать о содержимом. Ритуал остался позади и мастер ложи не хотел спекулировать более на этот счет, обращая все свое внимание к моменту текущему.

В кабинете начало становиться прохладнее. Как для одной власяницы так точно, что заставило графа задуматься о смене наряда.

Леонид Измайлович молча протянул пастору пузатый бокал, наполненный на несколько сантиметров. Тревога духовника ртутью разливалась по кабинету, не ощутить её было просто невозможно. Граф постарался сохранить непроницаемое спокойствие, как и должно мастеру, являя собой маяк решительности во мраке надвигающейся ночи.

— Насколько я могу судить, отец мой, таковой pas mort, немертвый, в отличии от упыря, может сохранить не только человечье подобье, но так же и ум. Это ли заставляет вас тревожиться?

Передав бокал собрату, граф Каменский устроился неподалеку от пастора, дабы иметь возможность смотреть собеседнику в лицо при разговоре.

— А также приобрести немыслимые силы… — утвердительно выдохнул патер Калев. — Да, ваше сиятельство. Всё, что вы говорите — да. Pas mort, хорошо сказано. Из гроба способно подняться чудовище, обладающее душой злодея, умом полиглота, мудростью столетий и дарами Дьявола. Бессмертное, которое нельзя ранить сталью, которому не страшен огонь, которое глухо к мольбам! Я никогда не встречался с подобным лично, храни меня Великий Архитектор, но ещё три столетия назад воевода Матей Бесараб предупредил народы об этой беде, описывая напасть точь-в-точь в словах, названных вами. Может быть, чуть более красочно, хе-хе, с адским огнём и вечным проклятием. Я также читал трактат аббата Кальме об этом. И даже некий англичанин, как я слышал, совсем недавно описал случай, который принял за болезнь — но который болезнью, безусловно, не являлся.

Патер Калев порывисто наклонился, выпив коньяк как лекарство. Его слова звучали издалека:
— Монстр, о котором они говорили, называется… вампир.

– Вампир... – движением одних губ повторил вслед за пастором Каменский, не сразу ощущая как пальцы непроизвольно впились в подлокотник, словно бы их свело судорогой. Ногти еле слышно скрипнули о стенки бокала.

Леонид Измайлович взглянул на своего собеседника, обретая контроль рассудка над инстинктами. Небольшой глоток коньяка вернул в невесть как успевшие заиндеветь члены тепло.

– Так значит это правда... – с ноткой тревоги в голосе произнес граф Каменский, позволяя себе откинуться на спинку дивана и устремить взор на силуэт старинного доспеха. Оружие Духа. Вот уж чего сейчас не помешает, так это брони для самой души, коль скоро грядущая охота будет связана с немертвым. – Мне доводилось читать писания, говорящие о возможности соединения живого и неживого в одной сущности. Конечно, если взглянуть на это с разных сторон, то что есть человек, как не смешение жизни и смерти? Взять хотя бы наши волосы и ногти: мы обрезаем их, но не чувствуем боли, но стоит нам прильнуть острым лезвием к коже, так тут же нас пронзает боль и появляется кровь. Быть может, в этой дуальности возможно найти ответ...

Мастер Каменский, кажется, воодушевился собственными рассуждениями, выходя на тропу познания. Он вновь выпрямился, не замечая неудобства грубой ткани рубахи, и осушил содержимое бокала.

– Отец мой, мне потребуется ваша помощь, чтобы докопаться до истины, – Леонид Измайлович решительным движением поднялся на ноги, – но сперва я хочу переодеться в более удобный наряд, если вы позволите.

Дворянин и его духовник проговорили до глубокой ночи. Они устроились перед небольшой печкой, искусно врезанной в колонну. Трещало плам, мерцание углей отражалось в глазах и бокалах. В густом тепле шелестели книги, которые собеседники всю ночь приносили из обширной библиотеки Мегарона. Там сохранились перепечатки с персидских сказаний об испившей крови Лилит; дед Леонида Измайловича привёз их из восточных путешествий. Нашлись рассуждения балканских волхвов, одержимых поимкою бродящих у рек кровопийц-люгатов. Нашлась редкая «Демонология» английского короля Якова, которую стеснялись приписать монарху-богослову его современники. Вспомнили дневники австрийского медика Герарда ван Свитена — борца с мракобесием в Габсбургской Империи. Эссе священников Рора и Ранфта, изучавших вскрытия могил в Восточной Европе, дополнили святые манускрипты Папы Бенедикта Четырнадцатого. Вампиры не были ложью или нелепой мистификацией! Многие познали страшную суть их проклятия. Продираясь сквозь суеверия и сказки, ведя пальцем по затейливым шрифтам оглавлений, мастер ложи и его верный лектор искали ответы. Но всем, что они нашли, был страх.

«Ещё видели, аки человеки, пребыв во смерти многие месяцы, исходят на землю, шагают, разоряют деревни» — говорил «Трактат о видениях и призраках, и вампирах», написанный в середине прошлого столетия. Даже мудрый Вольтер, известный просветитель и критик, признавался в «Философском словаре»: «вампиры — суть трупы, которые выходят из могил по ночам и испивают кровь живых, вгрызаясь в их горло или живот, и то событие необратимо; лишь после, насытившись, приходят они на своё кладбище. Такое бедствие поражало Богемию, Силезию, Моравию, Польшу и Австрию…» Теперь, как мысленно продолжали за Вольтером два читателя, оно поразило Петербург.

Именно Вольтер внёс наибольший вклад в полуночное исследование. Согласно его трактовке, некротические энергии подпитывали существование подобного монстра, солнечный свет губил его, окоченевшая плоть плохо поддавалась повреждениям. От попыток сыскать другой дельный совет гудело в голове. Снизу уже шумели проснувшиеся спозаранку слуги. Когда читать бесконечные пророчества стало совсем невмоготу, Каменский отправился к себе и забылся плохим сном. В нём мёртвый понтифик беатифицировал армию скелетов и разлагающихся тел. Пустоглазые черепа обращались к Леониду Измайловичу и глазницы вспыхивали замогильным красным огнём.

За много вёрст от дворца, в переулках окрест Сенной, прозвучал и растворился в ночи девичий крик.