Русь Кощеева | ходы игроков | Сказ о том, как Горыня Ловчего искал

Сказал дед Горыне - поди сыщи Изборского Ловчего. А как же его сыскать, коли Ловчий тот сам от людей прячется? Как покинул он Изборск, как ушёл от покойного Возгаря - так и не видать с тех пор. И вроде не то чтобы он там людей не любил да дичился -просто, как дед сказал, уставал от них очень быстро. А при княжьем дворе особенно - ведь тому в пояс кланяйся, этому в ноги, перед тем шапку ломай, и слова говори правильные. Горыня толком не знал, о чём дед говорил, но чувствовал, что и сам бы от этих премудростей утомился. Вот и не диво, что после двадцати лет службы Ловчий сам от людей в лес убежал. Ну, сказывают так - дескать, где-то в лесу терем Ловчего. А лесов-то на Руси много, и в каком Ловчего искать?

Но коль дед сказал - надо искать. Рассудив так и эдак, решил Горыня сразу с Изборску и окрестностей его и начать. Но в дороге долгой вечно его что-нибудь отвлекало. Зайдёшь бывало в деревню - а там в аккурат свадебка и пир горой. Молодые веселятся, гости пляшут, по рукам идёт чара с зеленым вином. Деревня та была богатая, порядочно можно было закусить и выпить. Да и силушкой померяться удальцы нашлись, но куда им с Горыней тягаться? А в иной раз Горыня шёл через город, а там молодцы-удальцы на ломание собрались - на кулачные бои, значится. Ну тут уж Горыне сам Бог велел удаль показать. Так и показал - а теперь в тот город ходу ему нету. И никак его всё это к Ловчему не приближало.

Но не только веселье, пиры и драки Горыню отвлекали. Случалось ему видеть и горе людское, особенно в эти тёмные года. Пока шёл он по дорогам, немало встречал людей, что шли от самого Изборска и окрестных деревень. Бежали люди из тех мест, да хоронились от людей нового князя, Чахликом прозванного. Люди те были лихие, варяжского племени, и люди то были лютые, не щадившие ни младости детей, ни немощи старцев. Встали они на служение к новому князю, а взамен князь дозволил им собирать дань полюдную со всех своих земель. Кто противится им - того мечу и пламени предают. Кто бежит - того ловят и секут до смерти. Стоят на каждом тракте дозоры варяжьи, следят, чтоб никто земель князя нового не покинул, не предупредил другие города, что беда идёт. Вот и пробираются беглецы окольными тропами, через опасные леса, да попадают на зубы зверям лесным да чудищам, или берут их в полон люди лихие, дорожные разбойники. Кому мог, тому Горыня помогал - спасал от зверей да от людей, что зверьми стали. Правда, самих варягов-наёмников ему пока ещё встречать не доводилось - но то было лишь вопросом времени.

Люди подорожные знали про Ловчего, помогали Горыне дорогу сыскать, но где его дом стоит, никто не знал. С людской помощью дошёл Горыня до Вешенок - людной деревни на много дворов, недалече от большака. В деревне этой часто останавливались на постой люди проезжие, что шли из Изборска в Новгород, и многие не прочь были и поторговать, а потому частым делом тут бывали ярмарки. В этот раз так не повезло, конечно, но всё равно, нашёл Горыня угол себе на ночёвку - пустила к себе переночевать престарелая вдова. Дом у ней был большой, ещё муж его ставил, так что было где угол найти для путника. Спросил Горыня у старой женщины, не ведает ли она про Ловчего. А женщина и ответила.
- Ловчий-то? Знаем, как же. На Илью Пророка у нас был, до кузнеца ходил, просил топорище новое ему отковать. Там он, в лесу живёт где-то. - Старушка махнула рукой куда-то позади Горыни. - Наш Вужлак старый к нему ходил, он знает, где искать. Только спит он должно быть. Завтра к нему приходи.

Горыня был не единственным, кто воспользовался гостеприимством вешенской вдовы. Был там ещё один парнишка - худой да бледный Ингьяльд. Его в Вешенки привели слухи о варягах, что пришли на служение князю Чахлику. Неясно на что надеясь, шёл он в Изборск посмотреть на них, а особенно на беловолосого вожака, слухи о котором доходили уже до этих мест. Но чем ближе Ингьяльд подходил к Изборску, тем страшнее были слухи о том, что деется там, в городе на словенских ключах. Уж не те ли это самые воины, что убили его отца когда-то давно?

Окольными путями да непротоптанными тропами пробирался Ингьяльд к Изборску. Минуя стражу варяжскую, теряясь средь беженцев, крадя понемногу у люда спешного невнимательного себе на жизнь да на пропитание. Страшно было Ингьяльду попасться в руки недобрые, но не совладать страху с любопытством мальчишеским, чьему прыть его и незаметность искусно подсобляют в этом странствии нелёгком. Скромно, но не на свой труд, жил юноша в дороге, отдыхая, где придётся, в местах простых, но редко стеснённых. На свадьбах и пирах в деревушках встречных находил себе место Ингьяльд, да и там потихоньку подворовывал, поддерживая общей праздничности настрой. Но медленно он пробирался к Изборску, и чем ближе он подходил к городу, тем сложнее казалось дело то, и уж чаще стал подумывать юноша о том, что не управиться ему одному без поддержки достойной.

Полнится ныне Изборск и земли его окрестные слухами тёмными и старательно на каждом шагу, где мог, прислушивался Ингьяльд к говору народному. И правда, интриговали его воины заморские, прибывшие в края эти из скандинавских земель, но понимал Ингьяльд, что вряд ли ему одному представится шанс отомстить за семью свою убиенную, что погибла от вражеского меча и вероломства чуть больше десятилетия назад. Уж не знал наверняка, те ли именно воины Изборску сейчас служат, но не слышал и не видел уж долгое время Ингьяльд людей с тех северных краёв обширных, откуда он и сам сбежал сюда когда-то. И единственная зацепка с тем подавно оставленным миром манила юношу в Изборск.

До деревни одной людной в своих скитаниях добрался Ингьяльд. Прогулялся он здесь по улочкам осторожно, присматриваясь к местным, и спокойным показалось ему поселение это. Здесь, в Вешенках, он и остановился на время. Навязался Ингьяльд под вечер к одной престарелой вдове, старухе одинокой, дабы выпросить у неё речами жалобными сиротскими кров на несколько ночей, образно внимание своё заботливое проявив к особе, что домом большим владела. И сердце старой женщины, по-видимому, удалось затронуть юноше. Обрадовался Ингьяльд удаче своей и ночёвке предстоящей под крышей добротной. Но удача в эти дни ещё сыграла своё, ибо под тем же домом нашёл свой кров и рослый паренёк с глазами доверчивыми, на воина схожего, примерно одного возраста с Ингьяльдом, если приглядеться поближе.

Решил разузнать про него Ингьяльд, да сдружиться с ним попробовать. И приветливо и несколько виновато, добродушие своё выпятив, подходит юноша к нему и разговор заводит:
- Уж ночевать под крышей будем мы вдвоём. Меня звать Ингьяльд, прости, что так нескромно. Но, по правде сказать, сложно найти в этой деревушке ребят моего возраста, уж не серчай за назойливость мою, прошу.
Ингьяльд едва заметно улыбается и посматривает в сторону предоставленного им угла:
- Домишка большой, найдём мы тут место себе на двоих не в тесноте. Скажи мне, ищешь ли ты Ловчего? Услышал краем уха разговор ваш со старухой. Уж не в Изборск направляешься случаем? Доводилось мне о Ловчьем из Изборска слышать от путников, и поговаривают, видным был дельцом уважаемый охотник. Лишь слухи, впрочем, знаю я.
Ингльяльд складывает руки в замок у своей груди и с лёгкой надеждой смотрит в глаза собеседнику:
- В Изборск и я держу свой путь, а не отправиться ли нам вместе? Опасны, говорят, дорогие сегодня, а уж вместе как-нибудь и поспокойнее станется. Что скажешь, сдружимся с тобой? Обузой мне не стать, поверь.

Горыня долго шел, ой долго. Лаптей истоптал, дорог переходил, а людей-то скольких перевидал! Со счета сбился, ведь в деревне всех знаешь, со всеми здороваешься и все тебя знают. Да коли сперва шел – здоровался, правда в ответ лишь видал как пальцем у виска крутили аль смеялись. Хмурился юноша, но спрашивать не решался, а погодя и сам понял, что в мире то большом людей так много, что все со всеми пока перезнакомятся, то и жизни той не хватит.
Страшно стало Горыне, но и интересно от мысли той: столько всего нового мог узнать, столькому научиться... Аж головушка кругом пошла. Мир велик – вот что уяснил парень, и не имеет границ зримых.
Много зла он видел, много для Горыни, а не для того Мира необъятного. Люди в печали, да горе страшном, бегут как зверь дикий от напасти черной. Лиходеи дорогами шастают, свой суд несправедливый чинят и хоть сам их не видал Горыня, да уж больно много плодов деяний их он видал. У кого не спросишь, все бают что по воле Чахлика то промышляют: совсем не понял того парень, как же так то? Видать наговаривают на него, не может такое князь допустить, думал Горыня. Но то дело, в котором еще разобраться следует, а покуда кому мог – помогал, не проходил уж мимо. Там телегу с лошадкой из трясины вытянуть, там вещи через быстрый ручеек перекинуть, там подранка донести до ближайшего перекрестка. Старался никого не обидеть Горыня, так и его никто лихим словом не помянул.
Дошел таки Горыня до Вешенок, боги помыслы добрые прознали, а люди помогли. Сказывали в той деревне, что знает кто из местных – Вужлаком кличут – где Ловчий Изборский живет средь пущи темной. Однако не сейчас идти можно, а уж по утру, ну да подождать ночку можно. Сколько дней скитался, сколько сил положено, осталось пол шажочка – можно и передохнуть маненько.
Избушка отыскалась, дык то вдова мягкая сердцем позволила дух перевести, омыться да на ночь остаться у себя в доме. В этом же доме еще один постоялец оказался – парень таких же лет как и Горыня, молодец добрый.
– А меня Горыня зовут! – ответ парень, и сразу махнул рукой, - Да что ты? Пустое то, нечего тебе у меня прощения просить! - заверил нового знакомца парень. Любо ему было, что Ингьяльд вот так по простому заговорил, без экивоков всяких. Улыбается в ответ Горыня, кивает, и дальше говорит без утайки.
– Ищу Ловчего я уж которые дни. Да вот только сегодня узнал я, когда сюда пришел, что видели его тут давеча, к кузнецу хаживал. Свои дела сделал и обратно в свой дом ушел, что в чащобе расположен дикой. Вужлаком кличут того, кто знает где искать его в лесу, - Горыня пожал плечами и вздохнул, - так что обожду я до завтра. Как солнышко взойдет – пойду к этому человеку доброму, да попрошу отвести меня к Ловчему. - тут он замолчал немного, да скоро продолжил, снова улыбнувшись, - А от чего не сдружиться-то? Я парень простой, ты, гляжу, тоже – значит друзьями будем! Коли хочешь – можем вместе к Ловчему сходить, я к нему хочу на службу попроситься. Уж он то человек достойный, - закивал парень убедительно, от важности щеки надув, - как скажешь, а? А тебе по что в Изборск надобно?

От подобной открытости слегка опешив, глупо ухмыльнулся Ингьяльд, порадовавшись, что ему так легко и скоро с незнакомым человеком сдружиться удалось. Заметив за собой эту странность нелепую, юноша быстро уводит стеснительный взгляд и нервно проговаривает в ответ слова немного невнятно, тем самым свой заморский северный говор выдавая:
- Друзья. Хорошо! Высоко дружба ценится. Нынче. Да? Ах, это…
Покраснев от глупости своей, Ингьяльд запинается, ругает себя в мыслях дуралеем. И словно ища глазами в доме вдовы ответ на вопрос об Изборске, крутит головой юноша, перебирая идеи, обдумывая, что ответить такого толкового. Молчание становилось уже неуютным и странным и, не сообразив ничего лучше, Ингьяльд так и выпаливает:
- Да вот еду в Изборск по делу семейному. Ждут меня там, это же понятно. Дальние родственники. Узнал от пробабки своей о них и решил наведаться, интересно стало, как поживают и не болеют ли. Везу вот им. Кхм... Вести добрые. А так странствовать любо мне, вот и в пути оказался!
Ингльяльд ретируется в тёмный уголок, где уже успел разложить пожитки свои до прихода Горыни, и вскоре вновь появляется перед ним, протягивая новому другу свежую морковку:
- Вот. Держи! В знак дружбы же. Устал ты, поди, от долгого пути и проголодался. Хотя, признаться, надеюсь, что старуха нам что-нибудь сварит на ужин иль завтрак вкусного, гостей она хорошо жалует, если так посмотреть.
Тяжело вздохнув, Ингльяльд кладёт овощи для Горыни на стол, поправляет кудри волос своих неухоженных, подбирая их под очелье, и, чуть успокоившись, заговаривает снова:
- А что насчёт домишка в чаще дикой. Конечно. Мне ведь не к спеху в Изборск. Давай, поглядим на вашего Ловчего!
Вновь возвращается Ингьльяд в угол свой, где расстелил он несколько мешков, один из которых подбил краденым сеном, чтобы под голову его подложить во время сна. Накидывает на колени мешок побольше и смотрит на Горыню, усталость изображая:
- Коль ничего не хочешь обсудить более, давай переночуем здесь, а уж с рассветом отправимся в дорогу.

- Верно говоришь! - соглашается Горыня и ждёт покуда Ингьяльд продолжит, а тот молочком. Кумекает что-то, ну да то правильно: не чего пустому трепу промеж достойных мужей затесываться.
И сам задумался Горыня, не замечая что знакомец его новый, друг названный, то краснеет, то бледнеет, как пить дать - темнит.
- Коль есть захотим - у меня же гусь есть! - спохватился парень, обрадовался что не запамятовал, - и сами откушать можем и тётушку угостить, да отблагодарить, а? - в котомке рукой поискал и выудил камень глиняный. Гуся того он в дар получил за помощь, когда купец с дочкой в беду попал. Колесо чинил да подпору забыл надёжно закрепить и телегой ноги придавило. Споро вручил Горыня мужика с дочкой, а тот ему гуся подарил. Испёк он гуся как Дед учил: ежели дорога дальняя предстоит, и мясо испортиться может, то его в глине надобно запечь. Пригодился совет старика, в который раз.
- Вот и славно! Пойдем поутру, да сыщем Ловчего! - хлопнул кулаком по ноге от радости Горыня. Обрадовался он, что так быстро согласился друг его вместе пойти, любо это. Почуял как в животе барсук скребёт, да предложил, - а сейчас может перекусим? Я покуда гуся от глины отскребу, а ты вдову позови к столу. Хорошо?
Начал Горыня глину сбивать, да ногтями с мяса снимать, вместе с перьями. Аккуратно, неспешно действует юноша, работа требует усердия. Мясо отдельно, сор отдельно, сопит, но не сдаётся.

Издаёт притворный зевок Ингьяльд и посматривает на Горыню. А после голову опускает, взмахнув волосами, скидывает с колен своих мешок и встаёт на ноги, спину потягивая. Почесав кончиком большого пальца нос, отвечает на вздохе новому другу:
- Я думал спать лечь пораньше, дабы рассвет побыстрее встретить. Ну что же, от гуся не откажусь. Раз предлагают отнекиваться мне не привычно.
Посматривает удивлённо Ингьяльд на Горыню, когда тот с гусем разбирается и усмехается едва слышно от сопения его упорного. Забавным малым отмечая Горыню в мыслях своих, он задерживает взгляд на окошке. Интересно, сколько времени осталось у них до рассвета? Хотелось, конечно, подольше поспать, ну да ладно, успеется ещё. Оставив размышления о сне, Ингльялд кивает:
- Хорошо, Горыня. Позову я вдову к столу. Впрочем, не думается мне, что хорошо это, самому в гостях ужин внезапно затевать и в чужом доме хозяина на него звать. Ведь, надобно, чтобы наоборот было, пожалуй. А, впрочем, плохо я знаком с обычаями местными, тут уж доверюсь тебе.
Ингьяльд бросает на нового друга не очень доверчивый взгляд, но так, чтобы тот не заметил. Вздохнув, он пожимает плечами и ступает к вдове. И на полпути останавливается, снова спутавшись со своими мыслями. Так, а как бы её позвать? Задумался Ингльялд нехило. Старуха? Бабка? Нет, грубовато. Женщина – к столу? Ой, сложно. Надо как-нибудь слова подобрать, да милее. Прочистив горло, Ингльяльд подзывает вдову:
- Тётушка, не присоединитесь ли к столу? Ваш гость угощения принёс, отблагодарить за гостеприимство ваше добродушное желает.

Но едва только слетели слова с губ Ингьяльда - услышали оба дробный стук множества копыт. Стук нарастал, приближался, и вот уже всё в дому мелко дребезжало от этого топота. Старая вдова как будто и не услышала приглашения ко столу - когда Ингьяльд вошёл в горницу, то обнаружил старуху у окна, тревожно всматривающейся в сумрак за ним через узенькую щёлочку в матёрчатых раздвижных занавесках.
- Вот и до нас добрались, проклятые. - Едва слышно прошептала старуха. А потом будто вспомнила о гостях, повернулась, и зашикала. - Ой, хлопчики, вы лучше сидите тихонько. Лихие люди пришли, псы варяжские. Вы лучше на печку полезайте скорей, там ход в потолке, да под крышей схоронитесь до времени. Я пока ставни закрою и лампадку потушу, авось обойдётся. А ежели что... Я-то старая, я своё пожила, а у вас-то...

А тем временем снаружи донёсся громкий и требовательный голос, явно принадлежащий крупному мужчине. Тонкий слух Ингьяльда уловил в говоре знакомые нотки, а Горыня только понял, что тот мужик снаружи говорит на похожий манер с его новым знакомым.
- Выходи из домов, голытьба! Выходи, кому сказано! - Громко требовал кто-то, а ему вторил смех по меньшей мере ещё десяти ребят. - Сколько людей в деревне живёт?!
- Да чего ж вам, ребята, надобно! - Донёсся чей-то голос, вроде как из соседнего дома. - Кто вы таковы будете?
- Дружина мы! - Ответствовал заезжий. - От князя! Приехали собирать дань полюдную! Выходи все, ну! А то ведь и по плохому можно!
- Так ведь платили мы уже дань в этом году! - Крикнул в ответ сосед вдовы. - Помилуй, батюшка, куда ж нам ещё! Год-то какой был неурожайный!
- Вы платили старому князю! - Со смехом отвечал вторженец, и его спутники вторили ему тем же смешливым хором. - А мы от князя нового! Значит, и дань по-новой! И мы своё возьмём, добром или силой, нам всё равно. А вот вам лучше бы было, чтоб добром!

Настораживается Ингьяльд и на бледное чистое юношеское лицо опускается тень хмурых бровей. Пытается в окошко вглядеться, да рассмотреть краем глаза прибывших людей князя. Тихо говорит он заодно, переведя взгляд на старуху:
- Так не местные мы, странниками будем. Хотя, и спрашивать никто не станет – так оберут до нитки, а то и хуже. За слова про лаз спасибо, будем знать, спрячемся мы. Пойду второго гостя предупрежу.
Ингьяльд разворачивается, опускает голову и поджимает губы, да так, что те побледнели. Простояв секунду другую, он вновь оборачивается к старухе подходит к ней и руку протягивает:
- Вот, возьмите. Здесь совсем немного, но может и хватит отвадить невзгоду эту.
Передаёт Ингльяльд со словами этими вдвое самородки серебра небольшой ценности, единственные скромные богатства свои.
- Да вы возьмите, тётушка, а коль и мне подсобит то, что вы от них отделаетесь благодаря этим камушкам.
Но вряд ли от чистого сердца Ингьяльд расстался с самородками, ведь не сказать, что благородным юнцом он является, но то скорее от молодости и от образа жизни его причуда, ведь не знает Ингьяльд толком цену деньгам и товарам, легко расстаётся с ними, воспринимает по-детски их и с ребяческой наивностью, а может и отчасти то проявление духа есть его вольное. Но не время предаваться мышлению о собственных поступках и что стоит за ними. Горыню спешит предупредить Ингьяльд. Подходит к нему тихо да шепчет:
- Друг мой, оставь гуся своего! Слыхал ли шум снаружи? Дружина князя заявилась, вдова советует запрятаться под крышей, есть ход на потолок через печку. Поспешим. Дал я чуточку старухе на руку драгоценностей, авось отделается и не пропадёт. За мной, друг.
Ингьяльд быстро юркает к печке первым, да наверх к потолку лезет.

Слушал Горыня разговор, что на улице шёл. Недобрый то был говор у гриди княжеской, так не собаки на овец лают, а волки рычат, что не прочь задрать одну-другую. Слыхал он о наемниках Чахлика, князя нынешнего: горя столько наделали, бед людям немерянно учинили, да все, якобы, по его воле...
Дико это было для разумения парня, не укладывалось то в голове. По рассказам Деда, князь завсегда ратовал за люд, чаял как лучше сделать, сберечь, защитить, по совести рассудить. Бывало не раз говорил: "Князь промеж людей поставлен старшим, дабы всю тяжесть на плечи одному возложить, а ему в том помогать остальным надобно."
Вестимо, не был Горыня семи пядей во лбу, однако понимал, что люди то лихие пришли. С большим дороги. Надобно их к ногтю прибить, урезонить, по чести да совести. Но так же понимал, что глупо было тягаться даже с одним взрослым воем...
Сидит Горыня, руки в жиру гусином, а лоб в испарине. Мысли вошкаются, да все невесёлые. "Ну же, Горыня! Вот она - несправедливость, поди да сделай заместо кривды - правду! Чего лавку седалищем придавил, поди боязно стало, а? Герой токмо на печи, у Деда на полатях?"
Скрипнул зубами парень. На друга глянул, на слова его кивнул, вроде соглашаясь, да задумчиво как-то, отстранённо. Одна мыслишка осталась, да и та вся вышла: "Сказал Дед, что сила в правде. А я прав!" Как подумал так, сразу легше стало, будто жернов с плеч скинул. " Да что же это, я как мышь хорониться буду, покуда при мне лихо чинят? Нет уж, а то Дед заругает ещё."
- Ступай, друже, - улыбнулся Горыня и встал. Плечи расправил, пояс протянул, руки отер о скатерть, - ступай, а мне надобно на улицу пойти, до ветру.
И вышел во двор.

- Постой! Куда?
Негромко произносит в ответ Ингьяльд, уже забравшись на печку, когда Горыня выходит к дверям. Тяжело вздохнув, поглядывает юноша на ход в потолке, языком цокает и головой покачивает.
- М-да уж, нашёлся тут храбрец, того гляди до худа ведь только доведёт…
Медленно слезает Ингьяльд с печки, прикладывает руку к затылку и смотрит себе под ноги, простояв так в раздумьях секунду-другую, а после тихим шагов возвращается к старухе, да рядом с вдовой пристраивается и тоже через окошко начинает вместе с ней поглядывать за двором:
- Видали ли, тётушка, чего Горыня учинить вздумал? Сказал я ему про людей князя, так он взял, собрался и вышел их встречать. Расхрабрился что ли? Что же с ним станется теперь…
Нахмурившись, Ингьяльд посматривает на вышедшего Горыню.
-Ну, поглядим…

- Ой! - Старая вдова от страха даже рот себе зажала, чтобы не ахнуть слишком громко. - Да ведь он один пошёл! Что же он один сделает? Такого молодого убьют ни за что.

А Горыня смело распахнул дверь, и сошёл с крыльца. И действительно, он увидел, как по самой большой улице в деревне(а она как раз была сразу за невысокой изгородью из пары перекладин, ограждавшей дом вдовы) лихо разъезжает тот самый крикун, а по окрестным дворам уже рыщут его напарники. Горыня впервые видел варягов-наёмников вживую - все как на подбор, здоровые мужики с чёрными бородами, как будто лица прячут за ними. Шлема у них, с полумаской и кольчужной бармицей, хорошая защита. На каждом вое - броня крепкая, кольчуга с мягким подкладом, а у некоторых на спинах ещё и шкуры звериные. Варяги были увешаны оружием, будто собрались в военный поход, и ещё больше оружия несли их лошади. Всего Горыня насчитал двенадцать голов, если считать ещё и крикуна - тот отличался от прочих. Шлема он не носил, да и бороду остриг, а голова была наполовину выбрита - только клок волос был зализан набок. Лицо этого крикуна покрывала чёрная татуировка - письмо какое-то из угловатых значков, вроде буквиц маленьких, а самая сложная - прямо на его лбу. Плечи его покрывала волчья шкура, и даже голова на ней сохранилась и скалилась с его плеча, глядя пустыми глазницами. Был у крикуна и круглый, чёрный щит, украшенный двумя белыми отпечатками ладоней, и топорик небольшой - им он указывал, в какой ещё дом ворваться. Казалось, что именно он был главным, но тут Горыня заметил ещё одного - молчаливого длинноволосого воя в чёрном, который в отличие от других был светловолос, безбород, скуласт, и нос у него был крючком. Зато на подвязи у седла его гнили насаженные на железный крюк головы. Человечьи головы, с посеревшей от разложения кожей, клочьями волос, превратившихся в паклю, зажмуренными веками, провалившимися глубоко в глазницы, и обнажившимися в мертвой гримасе неровными зубами. Датчанин. Сказывали и про них, что из всех людей Чахлика они были самые жестокие, и при этом по-русски ни слова не разумели.

Ингьяльд мог видеть лишь часть этой картины, да и то - еле-еле. Для этого ему пришлось всё же подняться на чердак, ведь вдова заперла все ставни в доме, надеясь избежать погрома, обмануть варягов, что нет никого дома. Из слухового окошка под крышей отрок глядел, как Горыня выходит на улицу, навстречу крикуну-глашатаю.

Поначалу Горыню даже не замечал никто. До дома вдовы варяги ещё покамест не добрались, шарили по другим. Разбившись на пары, отряд воинов вламывался в дома, выволакивая жителей наружу, угрожая оружием, и швыряли их наземь. Почти никто не решался сопротивляться. Те, кто запирался - с теми обходились хуже. Топорами выламывали варяги двери, отрывали ставни от окон, и били тех, кто запирался, нещадно. Горыня видел, как волокут за волосы женщину, как бьют в кровь её мужа, намеренно калеча его, как один из варягов закидывает смоляной факел на соломенную крышу. Из хат несли всё, что только понравится заезжим, сваливая в одну кучу прямо на дороге. Вороха одежды, меха, бусы и другие украшения, еда, бочки с мёдом - варяги не брезговали ничем.

Тех, кто решился сопротивляться беззаконному грабежу, нашлось немного. Один из них совсем ещё отрок был, из дому напротив вдовиного, через дорогу - выскочил как есть, босой, в одной рубахе, с вилами больше него самого, и выставил их перед собою, встав перед крыльцом. У отрока дрожали колени, катились по лицу слёзы, а голос дрожал, но тот не отступал, крича и тыча вилами перед собой.
- Не трожь, дядька! Не трожь!
Один из двух приближавшихся к нему воев уже начал заносить меч для замаха, но второй остановил его жестом, и встал прямо перед парнишкой, нагло скалясь сквозь курчавую бороду.
- Ну давай, малец. Покажи, что умеешь. Ну! - Расставив в стороны пустые руки, вой выкатил вперёд грудь. - Ударь! Давай, ударь!
Малец зажмурился - и ударил. И тут же вилы были перехвачены у древка, вырваны из рук, а мальчишка был опрокинут навзничь крепким ударом ногой в тщедушную грудь.
Грянул громкий, лающий смех. Смеясь над скорчившимся на земле мальчишкой, варяг отбросил вилы в сторону. Но тут через забор перемахнул уже мужик - крепкий, здоровый, с красной от жара кожей и грубыми руками, сжимавшими здоровенный и явно тяжёлый молот. Кузнец, не иначе.
- А теперь со мной так попробуй, свинья.
Смех смолк. А варяги всё-таки потянулись за оружием.

Горыня стоял как вкопанный. Рот отворял и снова закрывал, а на лице застыло изумление. Все что рассказывали люди про этих лиходеев оказалось правдой... Разбойники! Душегубы да тати.
Брови сошлись на переносице у парня. Недобро, хмуро смотрит. Кулаки сжал так яро, что ежели в них бы камни вложить, дык песок потечёт. Стоит как и стоял посреди дорожки, что к воротам ведёт. Будь то возрастом по боле, может он и схоронился бы на время, чтоб потом из засады вдарить, но нет.
- Да что ж вы творите, окаянные? - ошалело спросил Горыня, разведя руки.
Эх парень... Ну что тебе те вопросы? Чего спрашивать-то у мерзавца, про совесть евойную, коли и так понятно, что нет её. Была когда мама родила, да судьба лихая всю выдавила. Умом то разуметь мало, надобно не раз своими очами видеть, как человек до скотины уравнивается. Забирает чужое, кровь как водицу на земь проливает, слабых режет как скот на свою утеху... Не люди то, потому и называют их нелюди. А раз не люди они, то и спрос с них как со зверья должен быть: петлю на шею, аль голову с плеч и весь разговор.
Ан нет, спрашивает Горыня, а не пополам ломает. Верит он: все же люди то, просто заблудшие по дороге кривой. Хоть и дураку понятно, что не справится он коль чего со всеми вместе, да хочет он к справедливости воззвать.
- Как же так? - парень рукой на мальца показывает, - неужто князь велел людей побивать да кров отчий разорять?

Так и устроился Ингьяльд на чердаке, стараясь не отсвечивать тенями в окошке. Примкнув к стене, наблюдает он тревожно за разворачивающимися событиями в деревушке и чуть слышно говорит себе под нос:
- Что же ты творишь Горыня, как же я без тебя к Изборску проберусь…
Поджимает Ингьяльд губы и головой покачивает, услышав как старательно Горыня к себе внимание привлекает. Переводит юноша внимательный взгляд с кузнеца на своего новоиспечённого друга, а после пытается разглядеть всех неприятелей, да положение дел перед домом изучить.
- Может придумать что? Да вот только не думается мне… Люди серьёзные нагрянули, что тут сделаешь… Но Горыню выручить стоит, второго такого добродушного путника, что в случае чего примет удар на себя, здесь не сыскать, и удача в виде Горыни ещё понадобится, вот только не растратить бы её сейчас… Рановато…
Отходит от слухового оконца Ингьяльд и к в ходу над печкой быстро и бесшумно ступает по половице чердака. Выглядывает из потолка, свесив свои кудрявые волосы, и подзывает старушку:
- Да вроде как не один собрался выступить Горыня…
Шепчет Ингьяльд вдове.
- Не видели ли, тётушка, грозного мужчину, что через забор лихо перемахнул? Такой, на кузница похож, да и лицо вроде не сказать что глупое. Кто это, тётушка? Вы знаете его?
Так, повиснув головой вниз, чуток задумавается Ингьяльд. Без Горыни ему и правда будет тяжело до Изборска дойти, но что можно такого учудить интересного? Воины те явно народ грубоватый, и лишат жизни вставших у них на пути, а глазом не моргнут. Отвлечь? Но как?
- Тётушка, нет ли идей? Спасать вашего гостя надо.
Ждёт немного Ингьяльд какого-нибудь ответа, а после снова к окошку на чердаке возвращается и вновь себе под нос:
- Ладно уж, понаблюдаем ещё, может придумается что-нибудь, авось ситуация разрешится сама собой.

Обзор Ингьяльда был ограничен узостью слухового окошка, поэтому кроме Горыни и происходящего в соседнем подворье он мог видеть только выбритого наполовину воина. Вполне типичный наёмник, живущие от меча друг на друга похожи - бравируют силой, ищут славы и богатства, и стягов да хоругвей своих, по которым можно их различать, не имеют. Такие становятся под любые знамёна, лишь бы им заплатили за это. Нельзя было однозначно сказать и того, принадлежит ли этот воин к числу тех, что когда-то давно убили отца отрока или вообще к числу каких-то знакомых - лица Ингьяльд не узнавал, и никаких особых примет в облике или снаряжении тоже не углядел. Ни следы ладоней на щите, ни рунические рисунки на лице воина не вызывали узнавания, хоть и бросались в глаза.

Притаившаяся в хате вдова зашикала на отрока и замахала на него рукой, сиди мол тихо, не высоывай носа да рот на замке держи. Но на вопрос ответила.
- Да кузнец наш и есть! Гордей, хороший человек. Раньше при дружине служил, вот и храбрится сейчас. Ой, хоть бы они сразу его убили. - Вдова уже сорвалась на причитания и не слушала Ингьяльда. - А то ведь ежели он укокошит кого из этих молодцов, так они крепко осерчают. Полдеревни перережут, чтоб другим неповадно было. Ой, лишенько...

Выкрик Горыни прозвучал как протрубивший воинский рог, и заставил многих устремить свои взгляды к нему. Смотрел на него этот выбритый, и хоть и скалился во всю ширь, а топорик свой ухватил покрепче. Смотрели на него другие варяги, позабыв про свои дела, как будто и правда задали себе вопрос - что это они такое делают. Смотрел этот белобрысый датчанин с носом-крючком, кривя узкими, сухими губами. Смотрели и селяне - кузнец с уважением и облегчением, потому что почувствовал, что теперь не один, а крестьяне со слабой надеждой на негаданного заступника. Впрочем не все - некоторые смотрели на Горыню со страхом и злостью, которые Горыня не в состоянии был понять. "Что ж ты, дурак, делаешь? - Спрашивали его эти затравленные, злые взгляды. - "Они тебе голову оторвут, а следом и с нас шкуры живьём спустят! Али не знаешь, что это за зверьё лютое?!" Но простой и чистый Горынин ум был просто не в состоянии считать такой вопрос. В его понимании всё было просто - творится несправедливость, и тому надо положить конец.

Повисла недолгая тишина. В этой тишине было слышно, как трещит в расползающемся по крыше хаты пламени сухая солома. Было слышно, как скулит собака, облаявшая варяга и едва им за то не задушенная её же привязью. Был слышен тревожный грай ворон, будто предчувствующих скорое появление падали - вот уж кому этот год жирный пошёл. Выбритый оглянулся на датчанина, обменявшись с ним каким-то немым вопросом, но тот не ответил ему даже никаким жестом. "Твоё дело", отвечал его взгляд. "Сам разбирайся".

Выбритый повернулся к Горыне. Вопреки ожиданиям, молодой богатырь не услышал от него ни насмешки, ни угрозы. Варяг ответил на заданный вопрос.
- Молодой князь позвал нас на помощь, чтобы расправиться с врагами, которые хотели погубить его! - Громко произнёс он. - А в оплату за это дал нам своё разрешение брать в этих землях дань полюдную! Мы своё дело сделали, и теперь берём свою справедливую плату! А кто хочет утаить её от нас, того мы вразумляем, твёрдой рукой и добрым словом!
Варяг осклабился, а по рядам его соратников прошёл волною негромкий смех.
- А ты, стало быть, за народ честной решил постоять, молодец? Ты и... этот вот? - Кивнув на кузнеца, варяг вновь повернулся к Горыне. - Достойно! Я это уважаю! Только народ этот вас не такой уж и честной.
Ухмылка варяга из насмешливой стала презрительной и злой.
- Сколько тут в этой деревне дворов? Пятьдесят? Нас тут всего двенадцать! Захоти эти черви, они могли бы дать нам отпор! Навалились бы все разом, и мы бы не устояли! Но вместо этого они прячутся в домах! Трясутся каждый за своё добро, только за своё, на соседа плевать, а уж на проезжего и подавно! Из всех из них вас двое нашлось, кто осмелился, кто встал против нас! И вы оба просто погибнете тут, если не отступитесь! И за что погибнете? За этих вот? Те, кто прячется, когда враг у ворот, это не народ, добрый молодец! Это безмозглые овцы, и всё, что с ними можно делать - стричь да резать! Лучше присоединись к нам! Нам нужны сильные и молодые воины! Это лучше, чем умирать за неблагодарных, тупых овец, которым на тебя плевать.

После всех этих противных юношескому духу шиканий и причитаний старческих понимает для себя Ингьяльд, что вдова уже давно состарилась и умом и телом и что с неё взять более. Всё что ей остаётся – цепляться костлявыми руками за остаток жизни и доживать своё в мире этом, и нет, видимо, более важных у старухи забот. Старые люди, трясущиеся за свой убогий быт, всегда досадовали Ингьяльда, и очень не хотел ему стать таким же по прошествии лет, боялся он этого пуще огня и булатной стали вражин. Боязно было выйти во двор за Горыней, но так и веет от слов старухи и от страха её смертью и не мог более Ингьяльд оставаться в одном доме с ней, противно ему сталось, а в стенах этих сумрачных закрытых ставен нахлынула на него духота. Слезает юноша с чердака и спрыгивает на печку, а после ловко опускается на пол. Взглянув на дверь, берёт себя в руки и ступает вперёд, не смотря в сторону вдовы, попрощается с ней:
- Ладно, бабулька, сиди тут, авось от беды схоронишь на плечах голову старую. А я к своему другу. Бывай.
Выходит Ингьяльд во двор, бросая быстрые косые взгляды на собравшуюся вооружённую толпу, осматривается. Задержав глаза на кузнеце, встаёт подле Горыни сбоку за левым его плечом:
- Ну что, друг, один решил выступить против воинов князя? Да ты послушай себя, Горыня… На горячую голову не действуй. О предложении интересном толкуют они. А может, и правда присоединимся? Так до Изборска доберёмся без всяких проблем, а уж там подумаем о будущем.
Ингьяльд кладёт руку на плечо Горыни:
- Давай согласимся. Выбора у нас особого нет, а шанс представился неплохой.

- Справедливую оплату, говоришь, берете? А кто же решает то? - Горыня упёр руки в бока и склонил голову на бок, мол, говори-говори, да токмо язык не плеть - правду железную не перешибешь!
Парень дослушал глаголящего до конца: про овец, про стрич, про нужных молодцев, снова про овец... Все перепутал воин, с ног на голову перевернул и в земелю вбил.
Испокон веков повелось на земле два типа людей: одни рождаются с зубами да пальцами, а другие с клыками да когтями. Не тебе выбирать, но уж коль родился воем, то знай свое место: держи меч по-крепче, да живота не жалей за землю отчую, голову сложи, да ни одной пяди не дай на поругание, а тот кто эту землю возделывает, аль за скотом идёт, должен платить тебе, за то что спит с детьми на лавках спокойно, да не в ярме просыпается. Выходит, со слов нормана, что он и есть тот самый враг, коль меч на овцу поднял, а от того это ему невдомёк, что сам-то он вырос в разбое, от того, что не его это земля, а чужаку плевать на кров отчий. Не его Отцы в этой земле лежат, не их предки головы ложили, да кровь поливали, чтоб сохранить край сей.
Обрадовался Горыня, что друг его в беде не бросил! Пусть с виду парень и не больно мужественный, чай как девица крашен, а задних пасти не стал - встал плечом к плечу с другом. Толк будет, пущай погодя.
Молвил Ингьяльд речи вроде бы и мудрые, да не совсем верные. Однако, так оно или нет, а нельзя было показывать пред врагами (по другому этих варягов и назвать было нельзя), что меж товарищами разлад какой есть аль может быть. Потому решил так сказать, чтобы выходило, что Ингьяльд попросту не разобрался в деле.
- Ты может не видал, покуда спал, что за дела они тут творили, - Горыня чуть обернулся к товарищу, однако из виду "выбритого" не упускал. - токмо ежели мы рядом с ними станем, то все их дела лихие разделим, разумеешь? Не по мне это, по совести надобно жить.
Обратно повернулся он к варягу. Подумал маленько. Повел плечами, разминая. И сказал.
- Да и кому присоединяйться, друже? Только-только один из этих воев себе в супротивники во-о-он того мальца с вилами выбрал, - Горыня кивнул на паренька в пыли, улыбаясь, - видать ранее, токмо с овцами и бранился, что ли? Теперь решил счастья испытать с противником по силе?
Пожалел парень что сказал так, да только от того жалко было, что теперь, раз друг рядом, не один за калинов мост уйдёт.

Пока Горыня разговаривал с Ингьяльдом, стоявшим по левую его руку, с той же стороны встал рядом и кузнец, взяв наизготовку свой молот. Теперь их встало трое - всего трое, против двенадцати хорошо вооружённых воинов. Правда, пока что прямо напротив троицы стоял только тот выбритый, так и не слезая с коня, а рядом с ним, с каждой стороны, по мечнику, да ещё датчанин, начавший скидывать с плеча свой лук. Остальные пока только подходят, и сразу же навалиться не смогут. Шанс есть.

- Я тебя понял, рос. - Сказал выбритый, а затем указал на всю троицу топором, и гаркнул что-то на своём языке. Но Ингьяльд прекрасно понял его. На русский его фразу можно было перевести примерно так. - Кончай с ними!
Впрочем, знание языка тут и не требовалось. Что там понимать, если сразу после этой отрывистой команды двое мечников бросились на них, да и сам конный пришпорил коня, да пошёл на них, прокручивая в руке топор.

Тут уж стало не до потех. Эт когда с одного берега на другой угрозы сыпать, то лихо выходит, а когда вот так, прям о двух-тех шагах супротивник на тебя идёт - стало не по себе. И хоть был Горыня учен Дедом, да все ж, по правде говоря, страшно было вот так на смерть схлестнуться. Тут тебе уж не кулачный бой: просто юшку утереть да рубаху переодеть не выйдет.
Сунул руку за спину, где кистень под поясом лежал, и прыгнул в право, на одного из мечников. Старался Горыня так сделать, чтобы смешать варягов, чтоб не строем накатили они, а друг перед другом стояли и не скопом били.
- Зашибу! - решив предупредить товарищей, парень махнул рукой, атакуя одного из врагов.

В бой ввязываться Ингльяльд так сходу не желал, да и рассчитывал он совсем на другое: согласиться на предложение и уйти с варягами в Изборск, а там уж с ними в тихую разминуться. Пожалел сильно Ингльяльд, что так смело выбежал к Горыне, да уж будучи один мог и сгинуть вовсе в ином случае. Сложно было юноше понять для себя, какое намерение его было верным, а какое гибельным, но волей судьбы и принятых решений случилось оно так. Да и что об этом думать теперь Ингьяльду – отбрасывает он размышления о былом выборе прочь.

- Благородства воинского им не занимать, да, Горыня? Трое против троих, однако же…

Разные мысли приходят Ингьяльду в голову: и коня ранить, дабы всадника спешить, и ловко раскромсать здесь всех героически. Да вот это же только в мыслях своих Ингльяльд был полным удали, а в действительности вряд ли на такое пойдёт. Решает он принять бой всё же, надеясь при случае сбежать и исчезнуть, как только битва примет дурной ход. Тянется юноша к охотничьему ножу, но головой махает, и пальцы пустые сжимает в кулак. Страшно не хочет Ингльяльд лапищу свою медвежью на белом свету показывать, да вот только выбора нет, а вопрос стоит жизни и смерти. Пряча руку за спиной Горыни он превращает её в медвежью лапу: пальцы ладони в тот же миг становятся больше и обрастают чёрным медвежьим мехом, чуть натягивая широкие рукава тёмно-сиреневого кафтана, длинные грубые когти вырастают на месте когтей. И Ингьяльд, стоя за Горыней так, чтобы скрыться за ним от прямой линии надвигающегося всадника, ловко из-за спины своего друга бьёт по тому же врагу медвежьей лапой, подсобив сверстнику, а уж если того Горыня сразил, то по другому пешему воину.

- Держись, паря. - Услышал Горыня короткое напутствие вставшего с ним рядом кузнеца. - Пусть кровью умоются, сволочи.

Всем хорош был Горыня - и силою вышел, и удалью, и рукой был крепок, и сердцем горяч. Только вот молодой он был ещё, если равнять его с противником. Северянин, может, и проигрывал росу в силе да в ширине плеч, может и не стоял за свою землю и за своих людей, да только вот северянин всю жизнь свою провёл в походах и боях, он не мыслил себя иначе, чем в битве. Опыт - вот что выгодно отличало безымянного противника Горыни от молодого парня, не повидавшего толком мира и не бывавшего доселе в таких переделках. А потому северянин неожиданно-лихо ушёл от встречного удара.

Било медное аж загудело, рассекая воздух, и кабы попало оно в голову врагу, так и шелом мог бы не спасти - вмяло бы внутрь вместе с черепушкой, но вместо этого оно впустую свистнуло в воздухе. Неожиданный манёвр уклонения плавно, сам собою, перешёл в удар снизу вверх - варяг намеревался с силой врубить свой меч в бок добра молодца Горыни, как будто топор в дубовый ствол. И наверное так бы оно и случилось, если бы не Ингьяльд. Точно угадав момент, он вынырнул из-за спины Горыни, и наотмашь полоснул когтями прямо по бьющей руке воина, раздирая кожу в кровь вместе с рукавами его серой, льняной рубахи и буквально вырывая из неё кусок плоти. Воин отпрянул назад, а боевой клич превратился в крик боли и короткое, но очень грубое ругательство на варяжском наречии.
- ...бер! - Это было единственное приличное слово в его коротком выкрике. Медведь, как понял Ингьяльд. Это, стало быть, про него.

Другому варягу повезло значительно меньше. Он выбрал своей целью старого кузнеца. Ударил бесхитростно, сверху вниз - но старый кузнец неожиданно проявил удивительную прыть. Вскинув две руки вверх, он отразил удар меча древком молота, сбив его по касательной, а затем, отскочив, резко нанёс удар снизу. Железная голова двуручного кузнечного молота врезалась прямо в челюсть варягу, с жутким хрустом раскрошив несчастному челюсть. Зубы рассыпались белым бисером, кровь брызнула обильной струёй, от которой слиплась его косматая борода. Северянин упал на пыльную дорогу, словно слетевший с подпрыгнувшей на камне телеги мешок с мукой, и скорчился на ней, исторгая жуткий, нечеловеческий крик, исполненный боли и агонии из обезображенного, переломанного страшным ударом рта.

- В сторону, паря! - Услышал вдруг Горыня окрик кузнеца. Не понимая толком ничего, бросается влево вместе с Ингьяльдом - и над его головой со свистом рассекает воздух топорик варяжьего вожака-конника. Тот пронёсся мимо на своём скакуне дальше по дороге - пыль и камешки так и летели из-под подкованных копыт - и начал разворачивать коня.

Пока происходили все эти события, длинноволосый датчанин так же молча накладывал на тетиву игольчатую стрелу. Не спеша, но действуя уверенно и без лишних движений, он вскинул лук, одновременно натягивая тетиву - и тут прямо позади него полынуло белим огнём, и раздался оглушительный, ранящий слух грохот. От этого удара разом ахнули выгнанные из домов люди, опасливо вжимая головы и накрывая их руками, испугались и встали на дыбы встревоженно ржущие лошади, а варяги, спешившие на помощь к своим, остановились, ошарашенно вертя головами, глядя в небо, где и в помине не было грозовых туч, да по сторонам.

- Волхв! Волхв идёт! - Зашептались вдруг селяне. - Ой, что деется!
И действительно, в деревню пришёл волхв. Такого не случалось уже давненько - в опале у нынешних князей были служители старых богов, да и простые люди всё больше обращались ко Христу, не требующему от них жертвы. Боялись обычно они показываться в людных деревнях, да вот так вот запросто выходить. А этот - весь был увешан знаками старых богов. Не таился, не скрывал, кому служит и кого чтит, и не боялся и варягов. А чего ему бояться, коли по его просьбе при ясном небе в землю молния бьёт.
Но варяги не дрогнули. Не испугались гнева богов. И уж тем более не дрогнул датчанин. Его лошадь вставала на дыбы, беснуясь под ним, а он, умело поддерживая баланс и не отпуская тетивы, развернулся боком к волхву, и прицелился уже в него.
- Взять колдуна! - Так понял команду датчанина Ингьяльд. Он произнёс её, прежде чем отпустить тетиву.

Старику повезло. А может, снова боги миловали. Стрела воткнулась в землю у его ног, а не в его тело, и так и осталась там торчать, всё ещё дрожа от силы, с которой вытолкнула её натянутая тетива. Но стрела была не единственной опасностью - к Богомилу уже спешило сразу четверо врагов, отделившись от основной массы, заходя с нескольких сторон. Без страха и без сомнений. Их даже молниями было не напугать.

А тут ещё и волчица откуда-то взялась. Выпрыгнула из-за спины Богомила, и встала с ним рядом, рыча и скаля свои острые зубищи.

Волчица как подскочила к старику, так своим рыком дала понять о намерении применить клыки по назначению. Засутулилась, хвост с головой опустила, оскалилась, грозно зыркала на варягов и лапами в земле нашла свою опору. Враги окружали её и Богомила, окружали их, хотели числом взять. Зверь от такого попятился назад и чуть в бок ушёл, подгадывая для себя момент атаки. Шерсть стояла дыбом от чувства звериной злости и опасности, что крылась в боевых топорах и бородатых лицах воинов из княжьей дружины. Вот вот будет схватка не на жизнь, а насмерть.

Вот оно! Волчица тронулась с места и резво кинулась на одного из варягов. Словно тень она мчалась вперёд, отогнав от себя страх и волнение. И перед самим рядовым воином прыгнула навстречу своей немалой по меркам хищников массой и скоростью, разинув пасть, выставив морду свою вперёд, с желанием схватить варяга за руку, что топор держала и впиться в неё со всей возможной силой, возможно даже драть в клочья. Не нужно гадать, как волки нападают и что могут сделать, а уж такая крупная и подавно.

Можно было сказать, что Богомил добился того, чего хотел. А хотел он отвлечь внимание от юных молодцев, что в битве неравной дрались. Кони хоть и напугались удара грома, но варяги были ездоками бывалыми, коней успокоили - не дали себя из седел выбить.
Ольга, несмотря на наказ Волхва, отсиживаться не стала и уже в обличии волчицы защищала старика.
Богомил решил доверить девице двух пеших воинов, а сам нацелился на лучника, что на коне сидел.
Набрал волхв воздуха, да как крикнет:
- Ироды окаянные! Чужеземцы - безбожники! Перуном заклинаю, вертайте от седова, покуда целы! Не видать вам сегодня кровушки людской!
Последние слова заглушил раскат грома и молния, сорвавшись с конца посоха нацелилась на лучника...

Слепая удача аль провидения богов, а может… Нет, тут уж сам Одноглазый им благоволит и Ингьяльда руку направляет. А сказки и чудеса вновь оживают на глазах: и колдун и волчица, а перед ним богатырь, пусть и молодой, но храбрый, как и подобает героям былинным. Но Ингьяльд где-то меж всем этим и чувствует себе окопанным в тени и всё также незаметным. Но то было даже в радость, хотя гордыня распирает изнутри, прорываясь из привычного настроя, силясь отпраздновать боевой успех и точность удара. Всё так же шепчет Ингьяльд Горыне на левое ухо, оставаясь у него за спиной:
- Гляди, а ведь не оставляет нас лыжник с полным колчаном стрел. Подмога столь скорая и нежданная явно о милости свыше нам говорит. Держись, Горыня, надеюсь я на твои широкие плечи, подсоблю тебе и дальше.

Не рвётся Ингьяльд вперёд и не бросается в бой, но ждёт удара Горыни, чтобы вместе с ним сразить одного противника или иного ближайшего, уж если Горыня совладает сам. С интересом поглядывает на волчицу, но с надвигающихся варягов глаз не сводит. Но вот старик, пришедший на подмогу, оказался ему не так интересен, однако пронзительные слова волхва заставляют мурашки пробежать по телу из-за странного нахлынувшего пускай и не сильного страха перед чудотворствами непонятными и необъяснимым колдовством.

- Да поди ж ты! - удивлённо парень наблюдает собственными глазами как его удар уходит в пустоту.
Видать глаза закрыл когда бил, не иначе! Так мысленно себе помогает понять сей провал Горыня. Да времени кумекать нет в бою, гляди чтоб токмо цел остался. Но тут на помогу товарищ пришел: р-раз и красные петухи полезли на броню варяга. "Получай вражина!"- возликовал парень, хоть и особо не понял как его друг так ударил... Но времени по прежнему не было, тем более что как раз вовремя кузнец остерег. Волной воздуха овеяло чело Горыни - так близко топор вожака полетел с ним, еле уйти удалось.
Трахнуло так сильно, что аж уши заложило! От неожиданности парень даже пригнулся, а то мало ли, да прям в лоб попадёт. Ан нет, то волхв пришёл на помощь, да не один, а с волчицей!
"Ну держись, гад!" - наметив противника, паря снова размахивается для удара.

За свою попытку убить волхва, посланника богов, датчанин расплатился своей жизнью. Страшен стал старый ведун, когда поднял руки с посохом вверх, да когда растрепал налетевший ветер его седую бороду. Будто и правда сам Перун спустился наказать разбойников. Раздался гром и треск, и новая молния сорвалась с навершия волхова посоха, протянувшись от него и до датчанина. Полыхнуло ярким-белым светом, от которого на мгновение в деревне стало светло, как днём - и полетели искры. Оглушённая и испуганная лошадь датчанина в ужасе помчалась прочь, а на пыльной дороге остался лежать и дымиться её хозяин. Тлела покрывавшая его плечи шкура, наполовину сгорели его белые волосы, а широко открытые глаза заполнились кровью из-за полопавшихся сосудов. Тело ещё дрыгалось несколько секунд, но жизни в нём уже не было. Не знавшее жалости сердце датчанина остановилось, не выдержав удара.
Но варяги действительно не знали страха. Не убоялись они силы, что явили им старые боги, не дрогнули, когда пал их вожак. Не стих рёв их боевого клича, когда наскочило четверо воев на одного старика. Бросилась было на защиту Ольга-волчица - да зубы её сомкнулись не на плоти человечьей, мягкой и податливой, а на железном наруче одного из воинов, который тот выставил навстречу пасти волчицы скорее по наитию, нежели осознанно применив какой-то боевой приём. Волчица отпрянула, не стерпев боли в зубах, и это спасло её от смертельного удара ножом в сердце. Тем не менее, булатное лезвие достало её, нанеся болезненную, кровоточащую рану.
Не спасли Богомила и силы богов. Как ни отводили они удары мечей со всех сторон, но было их слишком много, и один всё-таки достал старика. Ужасный рубящий удар пришёлся ему в грудь, и старик упал, как подкошенный, раскинув руки, так и сжимавшие посох. Варяги в торжестве взревели, и вскинули кверху свои мечи.

А тем временем бились и Горыня с Ингьяльдом. На второй раз Горыня не сплоховал, и метко ударил кистенем недавно раненого Ингьяльдом врага - и тот свалился наземь у его ног. Шлем промяло вглубь, а из прорезей для глаз брызнуло кровью. Вторым мгновенным ударом Горыня поверг ещё одного нападавшего, наскочившего с другой стороны - медная гирька стала смертельным оружием в одарённых такой большой силой руках. Третьим ударом Горыне не удалось никого убить - но гирька перешибла меч, которым его попытался проткнуть третий враг. А вот Ингьяльд своего первого успеха повторить не смог - когти на руке, ставшей большущей мохнатой лапою, лишь рассекали воздух или царапали железо доспехов. Хорошо хоть сам ушёл - вёрткого, словно угорь, мальчишку, не смог проткнуть ни один из воев, и Ингьяльду пришлось услышать о себе множество неприятных вещей. Кузнец Гордей, с криком "Зашибу, сволота!" вовремя закрыл Ингьяльда своей могучей грудью, размахивая тяжёлым молотом, но наученные горьким опытом варяги уже были значительно осторожнее. Вовремя отпрыгивая от ударов молота, они раз за разом наскакивали на Гордея то с одной, то с другой стороны, пока в конце концов один не достал его - взмах топора распорол рубаху на груди Гордея, и та мгновенно пропиталась кровью, хлынувшей из рассечённой кожи. Кузнец заорал от боли.

Самое ужасное случилось под конец. Горыня уже замахивался нанести ещё один удар, когда услышал позади себя цокот копыт, и вспомнил о вожаке Варягов. Вожак шёл на второй заход, и, проносясь мимо на своём коне, наотмашь махнул топориком, метя прямо по размахнувшейся руке. Горыня ощутил боль, которую ещё никогда доселе не чувствовал. Краем глаза он заметил, как что-то упало в дорожную пыль, как будто бы камень какой, брошенный юнцом, да ещё цепь бряцнула. Схватился за раненую руку - и увидал, что выше запястья больше нет ничего. Кровавый обрубок с двумя торчащими из него обломками лучевой кости брызгал на землю кровью - та густо выходила толчками из разорванных лезвием топорика сосудов, впитываясь в песок. Кисть руки Горыни лежала на земле, так и продолжая сжимать мёртвой хваткой рукоять оружия.

- Парень! - Запоздало выкрикнул кузнец. Ужаса в его голосе не звучало. Он вообще не растерялся, и даже успел сорвать с себя расшитый орнаментом пояс и бросить его в сторону Горыни. - Быстро культю перетяни!
Несмотря на то, что рука была отрублена, Горыня всё ещё будто бы чувствовал её. Даже пальцы как будто бы сжимались, когда он пробовал это сделать. Вся рука горела огнём от боли, но, будучи крепким малым, Горыня даже и не думал падать.

- Ещё не пожалел о своём решении, рос? - Выкрикнул выбритый, разворачивая коня и прокручивая в руке окровавленный топорик. Наверное, он хотел добавить что-то к этому, но тут что-то отвлекло вожака варягов. - Что за...