Я плохо запомнил этот час или два. Но, в то же время, отлично. Не помню, как попал в эту комнату, но помню каждую иголку, впившуюся мне в немеющие пальцы, изгиб каждого зашевелившегося волоска на голове. Не помню, была ли там долбаная змея, был ли там кто-то ещё. Но помню, отлично помню и даже иногда чувствую, как тошнотворный холод расползался от головы к ногам, как померкло в глазах и как мир погрузился в звенящую тишину реанимационного индикатора остановившегося сердца. Ноги хотели подкоситься, но не смогли — они словно окаменели. Ноги, руки, лёгкие.
В какой-то момент сработал аварийный генератор и я смог хотя бы думать. Вяло, словно труп, пытающийся вылезти из густого болота, текли мысли. Но текли они, наверное, целую вечность. Я вдруг, вот так просто и неожиданно понял, в каком месте находился всё это время. Я ходил по холлу, оставался без присмотра прямо в нескольких шагах от незапертой фанерной двери, я даже открывал её! И мне даже не пришло в голову ступить за порог. Я даже таскал тут трупы, был готов защищать ... мисс Лектор от бешеных громил, и не подозревал, что тут творится. Нет, не в качестве какого-то особенного события, не в качестве ритуала или праздника — просто рутина, повседневщина, не заслуживающая внимания. Меня никто не похищал, не держал тут насильно, не угрожал, заставляя таскать мертвечину. И не тащил за руку в эту комнату. И сейчас не держат. Я сам остался, сам помогал, сам пришёл. Ха! Наверное, было очень забавно, зная всё заранее, наблюдать за мной!
Моё лицо разлезлось в шизофреничной улыбке, улыбке кролика, пришедшего в дом... О! Вивасван как-то рассказывал отличную притчу!
Однажды один монах решил заняться медитацией в уединении. Он ушёл в горы и поселился в пещере. Но ему, естественно, нечего было там жрать, и он тупо голодал. Зверюшкам стало его жалко (ну, он, типа, святой же), и они собрались в кучу и принесли ему кто что мог: белочка принесла свои орешки, медвежонок, блять, мёд. Ну и всё такое. А кролик был очень бедным. И все стали его лажать, что он не хочет святому дать жрачки. Тогда кролик развёл костёр и сказал: «Я, сука, типа очень бедный, нифига у меня нет. Поэтому кушай моё мясо», — и, прежде чем его успели остановить, он, сука, сиганул в костёр. Долбоёб.
Наверное, его звали Джошуа. А теперешний Джошуа, похоже, должен был пополнить некрофильский паззл мисс Лектор, что висел на стене.
В себя я начал приходить, когда она, смерив меня, словно мясник, взглядом, начала что-то говорить. Я не слышал, что там было. Я смотрел ей прямо в глаза, так и забыв снять идиотскую закаменевшую улыбку.
«Она окончательно. Полностью. Ебанутая. На всю голову», — мысли текли словно в другой вселенной, в другом времени, а не в моей голове. Я не ощущал своего тела. Вернее, не так. Сложно описать, что я ощущал. Скорее, это было видение всей картины со стороны. Картины, застывшей на холсте. В золотой рамке. Висевшей на стене музея. В каком-то швейцарском городе. А я стоял рядом. Но вдруг из-за спины раздался тихий, спокойный, как штиль в океане, приятный голос:
— Мрачновато, не находишь?
Я обернулся. Чуть поодаль, в метре от меня, стоял Джошуа. Он был до блеска выбрит и одет в малиновый буддийский балахон. Ещё он был немного выше меня, потому что был не босой, а в деревянных сандалиях, похожих на скамейки в парках.
Его взор, оторвавшись от моего удивлённого лица, снова обратился к картине.
— А, по-моему, это прекрасно. Жизнь, смерть. Суть это одно. Есть лишь тонкая грань между ними, и та существует исключительно у тебя в голове. Нет смерти — нет и жизни. А нет жизни ...?
— Не будет и смерти? — неуверенно продолжил я.
— Да, — высокий Джошуа кивнул, — Всё крутится. Колесо. Сегодня ты лист на дереве, а завтра приходит осень, и ты опадаешь. Твоё тело умирает на холоде, потом мокнет под дождём и гниёт. Теперь ты плодородная земля, дарящая жизнь другим через свою смерть. Как смерть может давать жизнь?
Я озадаченно пожал плечами.
— Потому что и смерть, и жизнь — одно и то же. Ты поймёшь, когда-нибудь. И вот в один прекрасный день, одной весной, ты снова прорастаешь из праха и становишься деревом, и снова вырастаешь в лист. И всё заново. И так всегда и везде. В этом нет ничего страшного, грустного или весёлого, волнующего или спокойного. Просто так устроено. А ты вечный. А весь этот мир — просто игра. Просто сон Брахмы. И ты лишь сон. Твой выбор — это не продавать эфемерную жизнь, которая всё равно закончится, за гроши. Сон должен быть красивым. Вот и живи красиво.
— И умирай красиво?
Монах слегка улыбнулся и кивнул.
— Можно и так сказать. Смерти нет. Как нет и жизни. Это одно, они неразделимы. Не торгуй ими за чужие и свои иллюзии.
Я отвернулся к картине. В музее повисла тишина.
«Доктор всё же ебанутая. Но, сука, присмотрись вокруг! Взгляни на каждый прожитый тобой день. Мексикашки ебанутые? Ебанутые. Соседи ебанутые? Ещё как! А все эти люди, словно стадо баранов каждый день своей никчёмной, пропитанной эгоизмом и жалостью к себе жизнью, идущие к своим рабовладельцам, идущие блеять на митингах за придуманные для них свободы, идущие выбирать на выборах между большой клизмой и гамбургером с говном... Да они ебанутее тысяч таких докторов, как Ма! Стадо овец. Первобытный строй — это когда никого невозможно заставить быть рабом. Рабовладельческий — рабы есть, но их надо кормить, поить и заставлять работать. Крепостное право — рабы кормят и поят себя сами, но их нужно заставлять работать. Капитализм - рабы сами приходят в рабство, сами себя кормят и поят, и сами себя заставляют работать. А у нас? Всё то же самое, только они считают себя свободными и им это нравится. От ебанатов нет спасения даже в небесах — там по крышам прыгают всякие Джошуа, которые приходят в гости к маньякам и помогают таскать им трупы. Хотя... в этом даже есть прелесть, своя эстетика и красота».
Что-то щёлкнуло внутри. Что-то изменилось. «Разряд! Мы его теряем! Ещё разряд!» Как будто впервые, сердце начало биться. Первый удар. Первый вздох. С днём рождения, Джошуа!
Но это был уже другой Джошуа. Старый только что умер в этой заваленной костьми комнате, и его скелет присоединился к остальной компании. Я снова возвращался в тело, и вместе с этим какая-то свежая волна силы накатила на него откуда-то изнутри. Откуда-то из меня, из души. Словно чугунные оковы, до этого намертво приковывавшие меня к земле, опали и я впервые смог поднять руки, впервые вздохнул полной грудью. Это было как опьянение, как доза ЛСД, только в тысячу раз глубже.
Ягнята больше не кричали.
Мозг терпеливо ждал меня, пока я был «в отпуске» и, как оказалось, всё записывал. Он услужливо сообщил мне всё, что говорила маньячка. И, хоть с опозданием, но я всё же ответил, сняв, наконец, идиотскую улыбку с губ, но не зная, что её безумие, похоже, навсегда поселилось в глазах пугающим пламенем.
— Только не передние. И если не удастся выторговать глаз, то пусть будет левый. Хотя, — я грустно вздохнул — в любом случае я не смогу заменить Фрэнки даже по массе или объёму.
У каждого есть скелет в шкафу. У Ма их целая толпа.