— Сраный бухенвальд! — взглянув на своё тело, я на микроскопическую долю секунды испугался: на кушетке лежала мумия Тутанхамона, разве что без бинтов. И это было вторым потрясением. Ни царапин, ни вырванных кусков мяса, ни отломанной ноги и раскуроченных рук. Ничего. И даже без бинтов. Без долбаных бинтов, блин!
Я продолжал со спокойным изумлением смотреть на своё (своё ли?) отощавшее тело.
«Интересно, сколько оно тут уже валяется? Уж всяко больше месяца. Возвращение Белоснежки ото сна, бля», — я оторвался от кушетки и лежащего на ней скелета и обвёл взглядом комнату, возможно, в поисках принца, который разбудил меня от векового сна поцелуем.
Но комната была сера, уныла и пуста, словно мир в одной старой видеоигре. Тургор, вроде? Не помню. И лишь в центре, как и в том выдуманном мире — Промежутке — болталось лишь несколько ярких пятен — Цветов. Как завороженный, я смотрел на их буйство не знаю сколько времени, слушал их трели, пока меня не вывела из транса угрожающая трель уже в моих засохших потрохах.
Тряхнув головой, я осторожно поднялся с кушетки, мягко, но затем увереннее вставая на больную ногу. От перелома не осталось ни следа. Шатаясь, стараясь не попадать под струи кондиционированного воздуха, грозившиеся сдуть моё ослабевшее ниже всяких мыслимых пределов тело, я дошёл до двери и подёргал за ручку. Заперто.
Сухие губы разжались, чтобы исторгнуть очередное проклятие в адрес больницы, дверей, врачихи и жизни в целом, но снова сомкнулись. Лишь рука обречённо, бессильно скользнула по тусклому, заляпанному кожным жиром медному шару. Я обернулся, и перед глазами снова замелькали цветные пятна. Они так выделялись на фоне остальной серости, их психоделические цвета завораживали…
Внезапно мои глаза заблестели маслянистым, нездоровым огнём, а по отощавшему лицу расплылась гадкая, страшная улыбка.
— Nine chicken wings and one dietary cola, please!
Моя рука стремительно ворвалась в клетку и, схватив один из самых крикливых сосудов с Цветом, вытащила наружу под панические вопли и метания остальных. Жертва клевала меня, брыкалась и верещала, но крепкие костлявые пальцы, дрожа от болезненного и безумного голода, сдавили её грудь и заставили крики захлебнуться, а крылья безжизненно обмякнуть.
Подойдя к стене, я, еле сдерживая свой голод жалкими остатками костлявой воли, отпилил попугаю голову о кусок торчавшей трубы и жадно приложился к кровоточащему горлу. Без молока тёплая жижа была гораздо противнее, чем ожидалось, но всё же я допил её. Пальцы разорвали нежную кожицу на животе, выпустили кишки, и зубы жадно впились в какое-никакое, но всё же мясо. Кажется, я негромко, изредка то ли порыкивал, то ли жадно поскуливал. Не помню.
Я очнулся от боли в пальцах. Мясо закончилось, скелет выпал и, слизав кровь с рук, я, похоже, начал кусать их.
«Нет, приятель, так дело не пойдёт. Возвращай-ка на место свою долбаную свихнувшуюся крышу!», — я тряхнул головой, приходя в себя. У моих ног лежала изуродованная тушка когда-то яркого, озорного попугая, по всей комнате виднелись его мёртвые перья, а по моей груди и лицу размазались алые запекающиеся струйки.