От сказанного Марлен далеко не лестного монолога лицо Пшебемира на мгновение перекосилось и, как некоторым показалось, даже озлобилось, но тот быстро с ним справился, нацепив бесстрастно-пренебрежительную маску.
- Что мне даст моя гордость, баронесса? - тон Стасловского заметно сменился, он будто бы отказался от подобострастного уважения к дворянке, приняв ее за крестьянку. - Она мне даст шанс умереть не рабом и не слугой, баронесса, а дворянином чистых кровей. Вы, конечно, пейте - не в моих правах Вам запрещать подобного, но дело не в самом акте унижения, а в Вашем к нему отношении, баронесса, - также отвернувшись от нее, Пшебемир принялся поправлять свое помятое, но все такое же белоснежное жабо, задумчиво глядя куда-то в стену. Казалось, он вообще не замечал никого, кроме себя и фон Бурбон. - Если Вас, баронесса, так легко заставить позабыть о своем происхождении, о своей гордости, о своем воспитании и своем обществе, то чего тогда стоит эта Ваша гордость? Чем Вы тогда отличаетесь от слуг? Пф, происхождением? Вы только что своими словами наплевали на весь дворянский свет, баронесса, - он снова взглянул на Марлен, опустившуюся на колени перед бурдюком, и недовольно покачал головой. - Да, баронесса, там, в темноте, я дал слабину, не спорю. Но слабым может быть и дворянин. Дворянская гордость же - это недозволение себе унижаться, когда на это есть силы, баронесса, и когда это прекрасно видят другие. И мне, признаться, стыдно за Вас и Ваши слова, особенно если мы все же выживем... Но это все пустое.
Аристократ вдруг перешел на более громкий тон, обращаясь ко всем сокамерникам: - Господа, и все же, может-таки попробуем уже выбраться отсюда, как вы думаете? Мне кажется, при свете факелов выломать прутья будет легче, так давайте попробуем еще раз.
Теперь Пшебемир преобразился окончательно - его стать, поза и внешний вид в целом демонстрировали гордого, спокойного и бесстрастного дворянина. А взгляд стал надменным и высокомерным, будто он действительно находился среди своих слуг в собственном поместье... Хотя все же, когда тот невольно падал на Винченсо или раскричавшегося от ярости рыцаря, польская спесь заметно спадала.