Смерть в каждом визге пули, в каждом чавкающем взрыве гранаты, в каждом изломе каждого бывшего человеком тела. Одна пыль на всех глазах, и остекленевших, и ещё моргающих, борющихся с резью, каплями пота и лучами солнца. Один запах крови, гари и потрохов на всю Тараву. Одна смерть. Нет, не одна, не одна, не одна. Их смерть. Их, их, их...
Пол старался не проползать по меченным пулевыми фонтанчиками точкам, пытался не задевать трупы в бараке. Смерть слишком близко. Если дышать поровнее и не коситься дрожащим взглядом на каждый скрюченный палец, может и пронесёт. Может и запомнится ещё что-то более приятное и правильное. Было бы отвратительно бессмысленно ткнуться расколотым лбом в песок и засыпать угасающий взгляд этими жёлтыми, коричневыми и бурыми крупинками.
Почему-то вид мёртвых японцев уже совсем не радовал, даже не так мимолётно, как раньше, вскоре после высадки. Хотелось видеть живых. И Пол увидел. Даже иероглифы "когеки" вспомнить не успел (Рука? Удар?), как волна яростного крика охватила руины и бараки слева-впереди и вытолкнула в атаку вооружённых людей в желтоватой форме.
— Японцы атакуют наших! — ответил Пол вполоборота на вопрос сзади (полезли-таки "муденя" поддерживать, сукины дети), — Палите, палите из всех стволов!
Он не стал ни объяснять, ни уговаривать — время дорого, внимание смерти ещё дороже. Он просто вскинул винтовку и начал расстреливать пробегающие в просветах между руинами и бараками фигурки, гася отдачу скрипом зубов и ритмичным шёпотом выталкивая из оскаленного рта воздух:
— Туда, туда, туда.
Там кровь, там потроха, там всё самое свежее! Была бы кость, бросил бы.