Новость о том, что дивизия отправляется в бой, застала Скрипача врасплох, хотя, положа руку на сердце, намеков на такое развитие событий было предостаточно. Эти намеки летели над кораблем, плыли (ай, шли, конечно) вокруг, слышались в негромких разговорах и нервных смешках морпехов. Может, Айзек просто их не замечал. Или замечал, но не хотел понимать, что они означают.
Нет, он ждал своего первого сражения, как иначе! И все же ему было спокойнее, пока между ним и высадкой на враждебном острове присутствовали "еще одни учения", на которых можно было... ну, как-то увеличить свои шансы на выживание или что-то исправить. Теперь "исправить" было уже ничего нельзя, и "Зейлин" приближался к своей точке назначения с неотвратимостью музыкальной партии, которой одна дорога — к коде (и скажите спасибо, рядовой Янг, если композитор взял на себя труд дописать эту сюиту до логического конца, а не бросил на второй части, как некоторые).
Мысли о предстоящем бое все еще оставались абстрактными, но теперь эта неопределенность, неспособность даже представить не успокаивала, а тревожила, царапала изнутри, выкручивала желудок. Кажется, у древних египтян бог мертвых взвешивал сердце человека на весах, решая, какого посмертия тот достоин? Вот такими весами для Айзека была Тарава. Можно обмануть себя, можно обмануть бога (особенно древнеегипетского), но весы — точный инструмент, и на эту непогрешимость Скрипач надеялся, и этой же непогрешимости боялся аж до тошноты. Иногда у него даже проскакивала и вовсе поганая мыслишка — неплохо было бы, чтобы япошек на Бешио после артподготовки не осталось. Или осталось, но как-нибудь так, в меру. Не очень много.
(Еще Айзек в глубине души очень рассчитывал, что ему не придется никому выдавливать пальцами глаза. То есть, теоретически он был готов — ради своей страны. Но ему этими руками потом еще Гайдна играть, если повезет. Да и вообще, одно дело на спусковой крючок жать, и совсем другое — вот так, живого человека...)
Получилось, что еще до начала боевых действий Айзек столкнулся с главными врагами морского пехотинца — бездействием и мучительным ожиданием в условиях, мало пригодных для жизни. Заняться было решительно нечем. Скрипач не пил, не курил, не ходил на службы и не умел толком заводить знакомства. Жизнь Айзека до учебки была очень маленькой: семья, книги и музыка. Ничего, напоминающего о ней, он не пожелал взять с собой — из упрямства, а еще, честно сказать, из опасения, что в трудную минуту захочется повернуть обратно.
К счастью, свой неважный вид и отсутствие аппетита Скрипач легко мог списать на морскую болезнь, потому что в своих страхах Айзек признался бы разве что Господу Богу (но с Ним он временно не разговаривал) и, может быть, еще Мрачному, если б тому пришло в голову спросить.
Капрал Диаманти, которого Скрипач тайно считал своим лучшим другом, слег с приступом малярии, так что Айзек повадился таскаться в лазарет и околачивался там, пока его не прогоняли: носил лежачим кофе, сигареты и слипшиеся от жары леденцы, передавал сообщения, выполнял мелкие поручения и рассказывал новости. Слегка ошалев от безделья, морпехи принялись подшучивать друг над другом, и Скрипач ежедневно докладывал о новых хитроумных схемах и высокоинтеллектуальных приколах, сопровождая их экспертными комментариями и оценками за технику и артистизм.
—... заорали на ухо "Тревога!" посреди ночи. Он, конечно, вскочил, ну и сунул ноги в ботинки. Да ладно, консервированная фасоль — это еще ничего, — рассуждал Скрипач, сидя на пустой койке и болтая ногами. — Мне как-то перед отчетным концертом перепелиных яиц насовали. И если бы свежих...
—... дверь открывается, ведро падает с диким грохотом... только это, представьте себе, оказывается, совсем не рядовой Смит...
—... я проснулся я с утра, и еще думаю: как-то все на меня странно смотрят. Ну, мало ли. Пошел умываться, смотрю в зеркало, а там...
(Надо сказать, что розыгрыши, в результате которых все остались живы и при своих конечностях, по умолчанию считались Скрипачом совершенно безобидными.)
— Слушай, Малой, — вслед за Мрачным временные обитатели лазарета начали называть Айзека новым прозвищем. — Если бы ты хотел кого-нибудь подколоть, что бы ты сделал?
Скрипач возвел глаза к невысокому потолку, выстучал пальцами по чашке с кофейной жижей мудреный ритм.
— Ну... я бы договорился с ребятами... хорошо бы с кем-то из ветеранов. Рассказал бы человеку пару историй о том, как у бойцов от стресса крыша едет. А потом как-нибудь утром начал бы ему заливать, что, якобы, он ночью вставал и делал что-нибудь странное — ходил, разговаривал, мины искал. И что вроде как его пытались разбудить, но без толку. И так пару-тройку раз. Тут главное, чтобы остальные поддакивали, мне одному никто бы не поверил.