По дороге в поселение Сулик сторонился товарищей и бормотал что-то неразборчивое себе под нос, но что именно — разобрать никто не мог. Когда в «Василиске» появление отряда вызвало здоровый ажиотаж и разразилась незапланированное пиршество, гном уже еле стоял на ногах. Ему очень хотелось уснуть, но в то же время чемпион ужасно боялся того, что встретить его на рубеже сонного царства. Кое-как высидев на торгах, забившись в самый тёмный угол, Сулик заместо неведомо как оказавшегося в закромах Чэрвольда трезубца (ну не мог он сравниться с потерянным!) ткнул пальцем в добротный молот-клевец с клеймом гномьем работы, а опосля заторопился в истребованную для отдыха комнату. Он старался двигаться по стене, но зала трактира была слишком хорошо освещена, чтобы ему удался план по не отбрасыванию тени, которая жила своей собственной жизнью, корчась и перетекая из одной ужасающей формы в другую. Мало заботясь о том, видел ли кто сиё чудо, Сулик, спотыкаясь, поднялся на второй этаж.
Если бы кто-то из пирующих решил бы последовать за ним, он увидел бы слабый свет свечи, пробивающийся из-за прикрытой двери и услышал хриплое нечленораздельное бормотание, не похожее на связную речь разумного существа. Если бы этот кто-то рискнул заглянуть в щель, он бы увидел странного, сгорбившегося усталого гнома, лишённого волос и бороды, которыми так гордится его племя. Этот гном, сидя на лежанке, тёр глаза трясущимися руками, а от его ног на всю противоположную стену тянулась тень, словно не принадлежащая ему. Этот силуэт плясал и изгибался, то взрываясь месивом отростков, то собираясь в жадно распахнутый рот, то являя собой совсем невообразимые и ужасные формы. Если бы этот кто-то не убежал бы в ужасе, узрев это и зовя на помощь, то дождался бы момента, когда движения гнома стали бы совсем вялыми и медленными, одна за другой его руки упали бы на колени, а затем и он сам, будто нехотя, завалился бы на бок. И в этот момент торжествующая тень взметнулась бы до потолка, обволакивая комнату, а взявшийся из ниоткуда порыв ветра задул огарок свечи и захлопнул дверь, милосердно скрывая от глаз наблюдателя то, что видеть ещё живущим не следует, если им дорога жизнь и рассудок.