- Herr Kӧchler! Das sind Sie… sind Sie noch wach? - дрожащим голосом произнесла Флоренс, на ее губах проступила слабая улыбка, она опустила тяжелый кофр у двери и проследовала за доктором в гостиную, куда он ее увлек, посадил в кресло, дал выпить что-то сладкое и свежее… и все это время говорил, говорил, говорил что-то успокаивающее, отвлекающее, расслабляющее своим мягким, но неуловимо властным, таким отеческим голосом, что она ощутила неодолимое желание поверить и поддаться ему, быть под его опекой, дружественной защитой…
– Sie sind so nett zu mir… - Флоренс выражалась по-немецки свободно, но ее немецкий отдавал книжностью и излишней грамматической правильностью, говорившей о том, что ей больше приходилось читать или писать на этом языке, чем разговаривать. Что-то неприятно кольнуло в гладко текущей речи доктора, какое-то неудачно сказанное слово… ампутировал… почему ампутировал? Разве это сейчас важно? - но тут же пропало, как рябь по воде, в глубине которой проплыла большая хищная рыба – и скрылась. Все хорошо, нечего бояться, она среди друзей. За крепко запертыми дверями – уютный островок европейского мира среди хтонической бездны Черного континента, очерченный кругом света, падающим от лампы на белоснежную скатерть… И Зверь рыкающий в ночи - это felis pardus, обычный леопард, ворующий кур, всего лишь кошка!
- So eine große Katze, - произносит Флоренс с радостью ребенка, которому объяснили, что ужасное чудовище у его кроватки – это его собственная одежда, висящая на стуле. Она смеется тихо и легко. Он что-то еще говорит?
Флоренс замирает и смотрит на него с ужасом, а ее мысли мечутся в голове, как перепуганные овцы в загоне, куда прыгнул волк. Что такое… Зачем он это говорит? Откуда он может это знать, кто ему рассказал? Неужели… они? Они его нашли, он с ними заодно. Что мне теперь делать, Господи, что мне делать? Куда мне спрятаться?
- Herr Kӧchler, bitte… bitte, ich flehe Sie an! Я умоляю Вас, не говорите никому, мне так стыдно, так стыдно! - повторяет она, глядя на него блестящим умоляющим взглядом, в глазах уже стоят слезы, доктор двоится, плывет, дрожит… Он обещает никому не рассказывать. Он обещает оставить ее при себе, ему нужна помощница… Потеряться в этих девственных лесах, и никто не найдет, никто не схватит, не отправит в тюрьму. Да, надо потеряться.
…Нужна помощница.
…Как ловят насекомых? Вы думаете, энтомолог целыми днями бегает по луговинам с сачком в руках за своими экспонатами? Сидит в засаде у цветочной клумбы? И да и нет. Он приманивает своих жертв на яркий свет. Притягивает сладким ароматом и приятным вкусом – кого блюдечком с разведенным в воде медом, кого – куском гниющего мяса… Крылатое существо устремляется на приманку, и тут – рраз! Оно еще не верит, что его поймали, не понимает, что оно уже мертво, бьется и трепыхается…
Откуда-то изнутри поднимается багрово-черная волна. Гнев. Он ее обманул. Приманил своей фальшивой добротой и заботой, опутал лаской, заставил себе доверять, а потом обманул ее доверие и поймал. Кто? Ах да, доктор Зигберт Кёхлер. Но так уже было! Ее доверие уже было обмануто! Все они такие… Как ты можешь еще раз так попасть в эту ловушку, Флоренс Уолден? Ты настоящая дура, Флоренс Уолден! Опомнись! Он не может ничего знать о тебе!
Флоренс закрывает лицо руками, чтобы доктор Кёхлер не видел судороги гнева, исказившего ее бледное лицо, судорожно вздыхает; а доктор опять говорит, говорит, забалтывает ее, оплетает тенетами слов, ловит. Она машинально слушает. Капитан Робер? Какое ей дело до какого-то капитана Робера? Николя Дюран ему почему-то не нравится, поэтому он наговаривает на Дюрана. Она слушает, отвечая на его яростные нападки этикетными «Неужели?» «Какой ужас», «Вас можно понять», « В самом деле»… Почему бы доктору просто не оставить их в покое? Наверняка он постарается рассорить Дюрана с Луизой – с прекрасной, таинственной, женственной Луизой, конечно же, у них все хорошо, разве может быть иначе, если мужчина так целует руку женщине – так, как никто и никогда не целовал руку Флоренс, словно всему миру показывая: вот мое единственное сокровище, моя богиня… В сердце Флоренс толкается теплый и грустный комок: «Никогда…», но она уже настороже, уже держит себя в руках: Hic leones. Здесь опасно. Замечает, как доктор скомкал мысль о крестном Луизы. Запоминает имя капитана Робера. Здесь нет мелочей. Здесь повсюду расставлены указатели: вон в том шкафу, кажется. Болтается скелет. И в этом. И в этом.
- Мой покойный отец тоже был энтомологом, - задумчиво откликается Флоренс.
- Обо мне Вы все верно угадали, - говорит она печально, но твердо, держа на весу чашку с чаем. Рука уже не дрожит. – Сказать, что отец много значил для меня - ничего не сказать. Нас связывали особенные отношения, он был моим учителем и наставником в высшем смысле этого слова… - Флоренс печально улыбается своим воспоминаниям и продолжает:
- Он погиб в результате несчастного случая – разбился насмерть в дорожной аварии. Мы ехали вместе. Меня выбросило из машины, я легко отделалась – трещиной ребра и сотрясением мозга. А он погиб. Такая чудовищно нелепая, лишенная смысла смерть, хотя всякая смерть лишена смысла… .
Флоренс молчит, потом с видимым трудом говорит:
- Это я была за рулем в тот день. Я до сих пор виню себя в его смерти, хотя все убеждали меня, что это трагическая случайность. Мне было так плохо. Я не могла ни спать, ни есть, вообще двигаться не могла. Я почти полгода провела в клинике… Вы понимаете. Нервное расстройство. Но мне уже гораздо лучше! Не рассказывайте никому, пожалуйста. Люди по-разному к этому относятся, я не хочу, чтобы меня считали… не совсем нормальной. Извините, что я так много болтаю, но мне нужно было кому-то это рассказать… Извините. Спасибо за Вашу доброту, доктор Кёхлер. Я очень устала. Мне действительно пора в постель. Я устала.
Опять капитан Робер… интересно, что с ним стало? Он вылечился и уехал? Да, конечно, уехал. Почему бы капитану Роберу не уехать отсюда?
Перед тем, как лечь спать, Флоренс плотно закрывает окно, несмотря на духоту. И дверь тоже плотно закрывает и подпирает стулом. Если кто-то попытается войти, он толкнет стул. А под подушку кладет револьвер – это единственная надежная вещь, на которую девушка может положиться в этом ужасном, лживом, полном хищников мире.
***
На следующее утро Флоренс уже бодра, на ее губах порхает сдержанная улыбка. Все вчерашнее она, конечно, вообразила себе. Нервы разыгрались, она слишком напряжена. Доктор – очень милый человек, такой заботливый. Ей уже стыдно, что она вообразила о нем невесть что. Он просто хотел ей помочь. Что? Бой потерял бобину? Какая неудача! Хорошо, что это можно исправить. Я очень хочу поехать в Либревиль. Месье Джозеф, это можно устроить? Да-да, месье Джозеф, пожалуйста, распорядитесь, чтобы нас отвезли в Либревиль. Когда? Хотя бы сегодня после обеда - подойдет? Да, я надеюсь, мы все едем в Либревиль, леди и джентльмены? Это была бы очень интересная поездка! Всегда хотела побывать в колониальном городе.
… Запомнить: профессор Лефевр и Августин, крестный Луизы. Как его фамилия? Сэр Уолден, кажется, знал по имени и в лицо почти всех европейских энтомологов. Кто из них проживает в Либревилле? И Робер, капитан Робер.
Прибор для записи звука. Все-таки разбился. Флоренс побледнела, вспыхнула и опустила глаза. Покойный сэр Уолден, бывало, называл ее криворукой курицей, нещадно отчитывая за любую неловкость или небрежность. И правда. Что за растяпа!
- Простите меня, - сказала она, виновато улыбнувшись. – Это все я. Я решила нести этот прибор сама, не хотела доверять его бою, он же хрупкий - прибор. Но когда зарычал этот… Ах да, леопард… это было так неожиданно, боюсь, я выпустила его из рук. Он упал, и… Мне так жаль. Но я могу стенографировать. Я умею. Вы думаете, это не понадобится?
Конечно, Флоренс согласна ввести интервью вместе с месье Гонсалесом. С большим удовольствием. Если нужно… да, можно притвориться, что прибор в исправности. Хорошая мысль, месье Джозеф. Но...
- Вчера доктор сказал такую странную вещь, - проговорила она с нервным смешком, словно извиняясь за не совсем удачную шутку. - Он сказал, что в джунгли ходить опасно, особенно сейчас. Как вы думаете, что он имел в виду? Месье Джозеф? Вы сказали " да еще в такое время - в какое?
***
Больница напоминала девять кругов ада. Флоренс не ожидала встретить такую концентрацию страданий, боли и ужаса в одном месте; запаха гниющей плоти, мочи, грязных тел, резко пахнущей пищи. А она-то думала, что тюрьма Френ – худшее место на свете. Ее замутило. Господи, разве это люди? Люди такими не бывают. Одни кости, немного кожи, а глаза какие у них.... В них живет голод, да, вот так выглядит настоящий голод, твердила она. Неужели они все так живут всегда, даже там у себя в своих деревнях? Эти жалкие подачки никого здесь не спасают. Флоренс, воспитанная на книгах сэра Киплинга, с детства гордилась, что им, британцам, в первую очередь, а потом уже и остальным европейцам, доверено нести бремя белого человека среди дикарей – полудемонов, полудетей, как сказал поэт. Но здесь это бремя выглядело как-то особо неприглядно. Флоренс шла мелкими шажками, словно боясь оступиться и упасть в грязь, прижимала к груди свой фотоаппарат, верную Лейку. Надо это снимать. Или не надо? Доктор не хочет... Нет, надо. Пусть бы все увидели, этот ужас. Прокаженные. Господи. Нельзя позволять им стирать свое белье, этим… мамочкам. Все тут пропитано разложением и агонией, даже воздух и вода. Ей было стыдно за свое отвращение, смешанное с жалостью и возмущением, но она не могла ничего поделать. Такая чистая, отглаженная… стоит тут с фотоаппаратом. А они рядом, смотрят на нее. Ужасно. Лучше бы она стояла здесь в своей арестантской форме. А, вот выздоравливающие!. Флоренс приободрилась. Хоть кому-то здесь становится лучше. Она настроила фотоаппарат, но… Почему они так кричат? Милый доктор Кехлер вдруг переменился и стал очень резок. Флоренс так и не сделала снимка. Вместо этого она через силу улыбнулась смышленому чернокожему пареньку с тазом и щелкнула затвором камеры. Должен получиться хороший кадр. Флоренс вспомнила, что дикари не любят, когда белые люди их фотографируют. Им кажется, что у них вместе с портретом забрали душу – кажется, так?
- Это тебе не повредит, - сказала она пареньку, протягивая ему мелкую монетку с немного натянутой улыбкой. Те самые десять сантимов, которые она вчера не бросила в воду. – Я это делаю, картинку, чтобы запомнить это место, доктора и тебя.
Но почему у него один глаз закрыт? Доктор отрезал его брату руку…
- Вы вчера сказали - ногу, - вдруг сказала вслух Флоренс. – Вы отрезали ногу. То есть ампутировали.
***
Флоренс ждала доктора в кабинете, предназначенном для интервью, умытая, пахнущая свежестью, одетая в белую блузку и узкую светлую юбку – само воплощение хорошо воспитанной английской девицы. Она сосредоточенно терзала прибор для звукозаписи – двигала рычажки, щелкала пальцем по-змеиному шипящий микрофон – он отдавался резким громким звуком; заправляла и перезаправляла пленку в катушку без особой необходимости.
- Месье Гонсалес, - приветствовала она кивком журналиста – и сказала тихо . – У меня все готово, надеюсь, он не заметит. Как Вам сегодняшняя экскурсия? Ужасно, правда? Вам не показалось, что…
Флоренс осеклась, оглянулась по сторонам, помолчала и добавила почти шепотом:
- Здесь все не совсем такое, каким кажется.