Её губы изогнулись в легкой улыбке; Ксин, Первый Якорь, наблюдала за мимо проскакивающими улочками Чикаго; с каждой милей от дома Ротштейнов все больше грязи, людской и мусора, появлялось в раскинувшимся за окном машины пейзаже. Сначала мелкие детали: разбитое стекло, не убранная улица, случайно брошенная бутылка с алкоголем на гранит – и дальше всё больше, гротескней, добавляя деталей в странную картину упадка и декаданса Города Ветров. Апатия разрасталась внутри людей, чьи желания и мечты забиты безудержным корпоративным гнетом, сводящих человека до машины для потребления, раздутым, как раковая опухоль, государством, обителем левиафана продажных политиков по обе стороны существующего только в телевизоре политического фронта, преступностью и нечеловеческой жестокостью иммигрантов, нищих и просто заскучавших от отсутствия перспектив молодых парней и девушек. Любой другой человек обезумел, узри он это, а потому каждый проходящий мимо не замечал ничего, что происходит вокруг себя, сосредотачивая свой маленький мирок на самом себе.
Только Ксин не была человеком: но демоном, которому было сложно, даже сейчас, в теле девушки, уловить страхи скота, что был человечеством. Она скорее была заинтересована причудливой реакцией, будто школьник на очередном уроке вскрывающий скальпелем крысу.
– Поищи ключи, – прервала тишину Первый Якорь, обращаясь к Ротштейну, – и не давай этому наркоману денег. Я…
Она кивнула на забор – точнее, на отсутствующий элемент в нем.
– Буду ждать тебя внутри.
Она не стала ожидать ответа, медленно, легко ступая к своей цели: прорези в стене, что сейчас было вратами в неизведанное.
Такая же заброшенная, в обрывках собственного величия, эта Церковь была причудливой копией не только Чикаго, но всего мира: красивая, но ветхая и брошенная.