Между Федросом и прародителем его прародителя никогда не было великой любви. Нет, если бы так было бы позволено сказать, они, Федрос-поэт и Петроний-квизитор, относились друг другу со сдержанной неприязнью. Так не позволено было говорить, впрочем. Хотя бы потому, что, несмотря на то, что они были лишены всяческой взаимной симпатии, подобно Цимици-Старейшему и Эноху-царю, их отношения всегда были предельно вежливыми и продуктивными. Как старейшина и его исполнитель его воли они всегда хорошо дополняли друг друга.
Вы знаете, как они встретились? Федрос почему-то вспомнил об этом — почти что был пленён своими воспоминаниями! — в тот момент, когда он потерял коня под собой и вынужден был снизойти на грешную землю к простолюдинам.
Естественно, они встретились во дворце Петрония. Вскоре после того, как Афанасий, принц, воин и сказитель, отослал от себя дитя-приемника, а Федрос прибыл в Константинополь. Они стояли перед великой картиной, конечно же. Как то ещё может быть меж потомками Арикель?
То была фреска, созданная, по слухам, самим Гесу. Лидер константинопольских драконианцев нарисовал её для Петрония Арбитра вскоре после того, как стал бессмертным, столетия назад. Как михаэлиты говорили, он сделал это, ища одобрения старой музы — в качестве то ли подношения, то ли теста, должных подтвердить его право называться владыкой одной из семей Троицы.
То было иконическое изображение. Его обращённая вовнутрь перспектива как будто бы втягивала зрителя в себя. Заставляла стоять рука об руку со своими героями. Каин был там. Принц и владетель Первого города. Красавица, воин и царь у ног Первого убийцы. Три архангела с лавровыми и золотыми венцами и проклятьями над его головой. Тринадцать внуков и внучек вокруг — из них Цимици с кнутом и колдовским жезлом, Вентру со скипетром и в багряных сапогах, и Тореадор, облачённая в одеяние лишь из своих волос и из красных лент, направляющих неистовых зверей. Михаэлиты — вопреки своим варварским кузенам из Франкии и Алеманнии и своей собственной любви к монолитным конструкциям — почитали основателя своего клана в качестве женщины-танцовщицы, Иштар и Астарты, а не в качестве мужчины-скульптора.
Петроний Арбитр говорил тогда. Он начал так:
«... когда Иосиф Флавий написал свою «Историю Иудейской войны против римлян» я был уже мертв, ты знаешь. Я, как я помню сейчас, говорил о ней как о плохой книге, отдающей слишком много славы и жалости побеждённым, пытающейся выставить победителей неправыми в том, как и почему они обрели свою победу.
Я говорил так в компании своих равных. Я помню, что я говорил так. Я не помню, как я на самом деле думал о ней. Кто из детей Сифа или Каина действительно может сказать, что он думал в прошлом, если с тех пор прошло десять, или двадцать, или тридцать лет — а тем более вся тысяча?
Для нас каинитов наши тела бессмертны, да. Но наша память не вечна. С теми, кто дышит для продолжения своей жизни, мы едины в том, что, когда мы обращаемся к своему прошлому, мы обманываем себя. Что-то мы приукрашиваем в угоду своему тщеславию, великое множество остального — о, сколь великое множество! — мы обращаем в повод и причину ненавидеть себя, окисляем до желчи и до яда, что остаются в самих наших костях до самого конца.
Есть в твоём прошлом, Федрос, что-то такое, что ты сказал некогда кому-то теперь уже не значащему и забытому, но из-за чего ты укоряешь себя до сих пор? Слуге, случайному знакомому, своему отцу и матери, глупцу, с которым ты думал удачно обменяться шутками, но так и не смог? М? Я знаю, что есть.
У меня, тысячелетнего, есть тысяча и тысяча таких воспоминаний-терний. Иногда — ах-ха, я думаю тебе это покажется богохульством — но сейчас, по пришествию своей долгой жизни каинита, я кажусь себе кем-то подобным богу Христу. Моя ноша довлеет над моими плечами так же сильно, как и его...
Ах-х, Афанасий, твой сир, моё дитя, не любил, когда я говорю так. Будучи его новым воплощением, я вижу, ты не одобряешь также! Быть по сему, я замолчу об этом. Для того, чтобы то, к чему я веду, открылось, достаточно сказать, что когда Флавий опубликовал своё второе великое сочинение — «Иудейские древности» — я уже был его заядлым и внемлющим читателем. Троица правит христианами. Троица правит Константинополем. Для себя, для Петрония, — благодаря в том числе и Флавию, этому предателю, сделавшему из предательства карьеру, — я тоже составил свою Троицу героев. До сих пор они председательствуют над всеми моими думами и оценками, подобные трём архонтам Афин... Ты хочешь узнать, кто они?..»
*****
Как бы там ни было, и кем бы не были те герои, сейчас было не место для пышных воспоминаний! Федрос! Федрос вернул себя в мир настоящего и движущегося усилием воли. Он растерялся на полминуты, но сейчас он снова был в себе. Воины кричали. Их старший офицер — кажется, его имя было Константин (почти всех зовут Константинами!) — также кричал.
Они ждали приказов, мог предположить михаэлит — и так в точности предположил Таврос, приблизившийся, наконец, к периметру лагеря.
Вентру мог видеть, что конь Дионисия был мертв, в точности как и скаковое животное михаэлита. Федрос не нуждался в посторонней помощи. Ливелий помог потомку принца Венеции выбраться из-под придавившей его груды мертвых, но всё ещё трепыхающихся мышц и темной шкуры. Воистину, цимици были господами всей земной плоти, а Ливелий, сын Симеона, был Самсоном среди них! Кто ещё мог бы освободить Дионисия из его темницы так быстро и в одиночку?
Таврос слышал, что рога трубили — постойте, откуда? Из двух малых лагерей: северного и южного. Трубили о том, что воины там подверглись атаке. К сожалению, не обладая острым зрением обертусов или михаэлитов, Тавридес не мог судить о том, что именно там приключилось.
Была и другая неурядица, другой хаос, разрушавший бравый строй воинов-атанатов. Почти все кони в лагере будто бы обезумели.
Да, Теламон рядом с ним держал своего скакуна крепко, а тот, привычный повиноваться воли своего наездника, как кажется, не спешил никуда. Но даже и он, этот скакун, дергался, переминался, норовил вздыбиться. Слюна у его губ пенилась будто в бешенстве.
И вот — что это? — боевой конь пронёсся прямо по правую руку от варяга, чуть не сбив его с ног. Его обездоленный наездник в полном боевом облачении бежал за животным, ругаясь и призывая то к покорности.
Вот рядом проскакал другой осёдланный, но бесхозяйственный конь — грязь из под его копыт разлетелась с великим всплеском, чуть было не запачкала роскошные мантии Константина Лакапина! Вот воин попытался подвести нового коня Дионисию, но тот вырвался прочь, чуть не опрокинув на землю самого ласомбра. Тот, кстати, по видимому, пытался призвать к себе какие-то теневые чары своего клана, делая пасы в направлении укрепления мятежников. По всей видимости, то ли эта секундная помеха (ревущий и брыкающий боевой конь), то ли великая дистанция до крепости Венсислава и его свиты помешали магии Мелиссино. По секундной гримасе на лице своего младшего друга варяг мог увидеть, что у того не получилось ничего из задуманного.
Все было так по всему восточному лагерю: лошади вырывались с огороженных для них становищ и неслись куда-то — надо полагать к зловещей башне вдалеке. Может быть, не все кони, нет. Тут взгляд Тавроса был зорок и сноровист, он умел подсчитывать движущиеся вещи в бою. Ну что, что-то около трети? Половина всех лошадей даже? Как-то так.
Повсюду в лагере воины метались и кричали и не могли обуздать своих коней — тех самых, на которых они сейчас, по всей правде, должны были в степенности и покорности перед Богом водрузиться и стать армией. Вместо этого они, по крайней мере пока, были лишь армией кричащих баб и увальней, не знающих что делать. Определённо, им нужны были приказания.
Ещё одно было ясно. Ну, по крайней мере, то было ясно Тавросу, привыкшему воевать с другими вампирами, и Теламону, знающему, как убивать их. Причина этого внезапного светопреставления понятна. То была магия цимици, гангрелей, равносов и носферату — она была матерью нынешнего хаоса. Фуроры в башне, можно предположить, призвали всех лошадей из лагеря к себе. Что это, они в своём преступном высокомерии полагали превратить свою никчёмную банду в кавалерию, а людей Константинополя в малодостойную пехоту? Если так, то, вопреки обещаниям христианских моралистов, их тщеславие дало богатые плоды. Определенно, надо было что-то делать с этим...
Вот, что было не понятно и что следовало понять. Куда ударит следующая стрела? Таврос видел перед собой несколько тел, сражённых стрелком или стрелками. Куда вражеские лучники ударят дальше? Должно ли ему укрыться? Может быть, за какой-то повозкой? Правильно ли будет для других укрыться? Или же это одна из тех опасностей, которые надлежит встречать во всеоружии и полным составом?